Часть 26 из 80 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Продолжая разминать его мышцы и поглаживать плечи, Алиенора небрежно сказала:
– Если ты примешь де ла Шатра, это выбьет почву у них из-под ног, и дело сдвинется.
– Ты хочешь, чтобы я отказался от своего слова? – Он повернулся и посмотрел на нее, его глаза пылали гневом. – Ты хочешь, чтобы я проскользнул, как лживая змея? Я поклялся, и на этом все.
Алиеноре хотелось сказать, что так вести себя глупо, но она попыталась смягчить его гнев.
– Конечно, ты должен поступать так, как считаешь нужным, – примирительно сказала она и поцеловала в ухо, шею, постепенно спускаясь все ниже, к талии.
Он перевернулся, со стоном обнял ее и бросился целовать. Она поцеловала его в ответ и распустила косы, рассыпав их в беспорядочные золотистые завитки. Ее чресла ныли от тупой боли. Она знала, что на этот раз забеременеет. Она чувствовала в своем теле семя, созревшее и ждущее. Людовик прижался к ней лицом, и она почувствовала, как колется его борода. Он обнял ее и распустил шнуровку на боках ее платья, чтобы просунуть руки внутрь. Они катались по кровати, стягивая с себя одежду, задыхаясь между поцелуями. Алиенора сняла платье, а потом и сорочку и осталась обнаженной, если не считать подвязанных голубыми шелковыми лентами чулок. Людовик, все еще в бриджах, окинул ее жадным взглядом и облизал губы. Его бледные щеки раскраснелись от вожделения. Она легла на спину, раскинув ноги.
– Людовик, иди ко мне, – позвала она. – Пусть у нас будет ребенок.
Он упал на нее, пытаясь проникнуть внутрь. Она потянулась вниз, чтобы высвободить его из одежды и направить, и почувствовала твердость под рукой. Муж застонал от ее прикосновения, но когда Алиенора открылась ему, вдруг обмяк.
– Людовик?
Он оттолкнул ее и откатился в сторону. А когда она потянулась к нему, в ярости замахнулся.
– Оставь меня в покое с твоими проделками потаскухи! – Он засунул свое поражение обратно в штаны и, чуть не плача, накинул сорочку и бросился вон из комнаты.
Алиенора села и закрыла лицо руками. От ее рук исходил аромат супруга. И что ей теперь делать? Как до него достучаться? Если так пойдет и дальше, ее положение королевы пошатнется. И, как бы она ни любила Петрониллу, ей хотелось, чтобы после нее Аквитанией правили ее собственные потомки, а не дети Рауля де Вермандуа. В изнеможении она отыскала свою сорочку и платье. Возможно, в шутке Петрониллы была доля правды. Возможно, ей следовало переодеться монахиней… или тамплиером.
– Господь не любит меня, хоть я всегда стремился повиноваться ему, – сказал Людовик Сугерию, и его голос эхом разнесся между резными колоннами новой галереи в церкви аббатства Сен-Дени. Свет, пробивавшийся сквозь великолепные витражные арки у него за спиной, осыпал плиточный пол драгоценным сиянием. Король опустился на скамью и потер тонзуру.
Сугерий прервал размышления в своей келье, чтобы встретиться со встревоженным до предела Людовиком, прискакавшим на взмыленной лошади.
– Почему ты говоришь, что Господь не любит тебя, сын мой? Из-за завтрашней встречи? Тебя это тревожит?
Людовик покачал головой.
– Нет, – мрачно сказал он. – Завтра будет просто болтовня, которую я уже слышал много раз. – Он сглотнул, с трудом подбирая слова. – Это потому… потому что я не могу зачать ребенка моей королеве. Я проклят и лишен своего предназначения как король и мужчина. – Он поднял измученный взгляд на Сугерия. – Я публично поклялся, что де ла Шатр никогда не переступит порог Буржского собора, не станет там архиепископом. Быть может, все из-за этой клятвы? Королева предложила мне отказаться от своего слова, но ведь я дал его перед Богом?
Сугерий нахмурился.
– Что мешает вам с королевой зачать ребенка?
Людовик покраснел.
– Я не могу… не могу совершить этот поступок, – пробормотал он. – Когда я иду к ней, то готов зачать ребенка, но потом тело отказывается подчиниться моей воле – иногда в последний момент. Это Божья кара.
Сугерий твердой рукой сжал плечо Людовика.
– Значит, вы должны просить помощи и милости у Господа, и королева тоже. Он укажет вам путь, если вы попросите Его с открытым сердцем.
– Я просил, – жалобно признался Людовик. – Я молился и жертвовал, но Он не ответил. – Он подался вперед, сцепив руки. – Возможно, это ее вина, – проговорил он, скривив губы. – Быть может, она как-то разгневала Господа. В конце концов, именно у нее случился выкидыш.
– Это на ее совести, не на вашей, – бесстрастно сказал Сугерий. – А вам следует открыться Божьей воле с истинным смирением и принять Его наказание, если это будет необходимо. Я сделаю для вас все, что смогу, – как делал всегда. – Он нежно провел рукой по тонзуре Людовика. – Однако, возможно, королева права. Если вы покажете свое смирение, согласившись позволить Пьеру де ла Шатру занять место архиепископа Буржа, это ослабит давление на вас и на Францию, что, в свою очередь, приведет к большей гармонии в вашей жизни. Я буду молиться за вас и просить Бога обратить благосклонный взор на вас и королеву. – Спустя мгновение он добавил: – Вам и королеве не повредит проявить смирение и уважение к аббату Бернарду. Он страшный враг, но могущественный союзник, и в ваших интересах отвадить его от Тибо Шампанского.
Людовик немного приободрился.
– Вы правы, – сказал он. – Я подумаю над вашим советом. – Он поднял взгляд на великолепные витражи. Их сияние давало ему слабую надежду и вдохновение. Сугерий всегда знал, как лучше поступить.
Алиенора держала хрустальный кубок, осторожно сжимая его ладонями. И хотя держала она его крепко, но все же представляла, как уронит его и увидит разлетающиеся осколки, словно лед на замерзшем пруду.
Людовик предложил подарить кубок Сугерию на освящение новой церкви в Сен-Дени. Он кипел радостью, будто вчерашней ярости и слез вовсе и не было.
– Это будет подходящее место для его хранения, – сказал он.
– И Сугерий давно о нем мечтал.
– Это была не его идея, а моя. – Людовик бросил на нее острый взгляд. – Я увидел свет, проникающий сквозь окна, и подумал, что бы ему подарить, нечто особенное. Я подумал, что это подскажет Господу повод осенить нас своим сиянием и дать нам дитя.
Пасмурный дневной свет окрасил вазу в разные оттенки белого и бледно-серого, не выявив ни одного тонкого небесного огня. Алиенора чувствовала, что в ее руках кубок уже никогда не будет прежним. Вспоминать о том, что ее любят, было очень трудно. Она всегда знала, что Сугерий в конце концов получит кубок, но какое это имело значение? Все что угодно – лишь бы Людовик смог исполнить свой долг. Если хрустальный кубок мог совершить такое чудо, значит, нужно его отдать.
– Как пожелаешь, – сказала она. – Делай все, что сочтешь нужным. – Она протянула ему кубок с той же осторожностью, как и в Бордо, но скорее безучастно, чем с надеждой на лучшее.
Людовик осторожно взял его, и на мгновение их пальцы переплелись. Затем он отстранился.
– Я собираюсь нарушить клятву и позволить Пьеру де ла Шатру занять пост архиепископа Буржа, – сказал он.
Она посмотрела на него. Уголки его губ напряженно опустились.
– Нарушить слово – великий позор для короля, но у меня нет выбора. Я сделал все, что мог, но это все равно что бить кулаками по крепкой крепостной стене, пока руки не сотрутся до кровоточащих костей.
– В обмен на это, по крайней мере, мы должны добиться снятия запрета на брак Рауля и Петрониллы, – быстро сказала она.
– Это можно обсудить, – ответил он таким тоном, что она отбросила надежду на удачный исход. – Я ожидаю, что вы тоже внесете свою лепту в это дело.
Держа кубок осторожно, будто младенца, он вышел из комнаты.
Алиенора вздохнула и поднялась на ноги. Она не станет уклоняться от того, что должно быть сделано. Возможно, Людовик и перестанет теперь молотить кулаками по стенам, но были и другие, более тонкие способы разрушения замков.
21
Париж, июнь 1144 года
Освящение обновленной и перестроенной базилики Сен-Дени, места захоронения королей Франции, состоялось 11 июня и привлекло толпы верующих со всей Франции. В маленьком городке Сен-Дени за одну ночь выросли поля палаток. Все трактиры и гостиницы едва не лопались по швам, все хижины в радиусе двадцати миль, в которых можно было снять угол, были заполнены путешественниками. Все стремились увидеть перестроенную церковь, сверкающий интерьер которой, по слухам, напоминал украшенный драгоценностями ковчег, созданный для того, чтобы вместить дух Господень. Даже строительный раствор, поговаривали, был усыпан драгоценными камнями.
Алиенора спала в доме при аббатстве, а Людовик провел ночь в бдении вместе с Сугерием, монахами аббатства и церковными иерархами, среди которых было тринадцать епископов и пять архиепископов.
Алиенора делила комнату для гостей со свекровью, которая приехала на церемонию из своих владений. Женщины общались вежливо, но холодно. Они не разговаривали после рождественского пира, и это, по крайней мере, позволяло сохранять выдержку. Аделаида посмотрела на платье Алиеноры из рубинового шелка, слегка скривив губы, словно оно показалось ей аляповатым и неприятным, но оставила мысли при себе. Не упоминала она и о Петронилле с Раулем, хотя само отсутствие этой темы зияло, будто темная дыра, посреди их разговоров. Петронилла и Рауль не приехали, потому что были отлучены от церкви и не имели права входить в аббатство.
В туманное утро, еще прохладное и сумрачно-голубое, женщины покинули гостевые покои и направились к церкви с ее новыми дверями из позолоченной бронзы, украшенными надписями из позолоченной меди. «Благородная работа ярка, но, будучи благородно яркой, она должна просветлять умы, позволяя им путешествовать сквозь огонь к истинному свету, где Христос – истинная дверь». Алиенора прочитала эти слова, а затем подняла глаза к перемычке, на которой было написано: «Прими, суровый Судья, молитвы твоего Сугерия. Позволь мне быть милостиво причисленным к твоим овцам».
Печать Сугерия лежала на всем, если не в виде самого имени, как на двери, то в сверкающем золоте, драгоценностях и разноцветном свете, льющемся сквозь сияющее стекло окон. Золотая алтарная преграда была усыпана аметистами, рубинами, сапфирами и изумрудами. На хорах возвышался великолепный крест высотой в двадцать футов, украшенный золотом и драгоценными камнями, изготовленный знаменитыми маасскими ювелирами. Тьма сияла. Алиенора чувствовала себя так, словно находилась в сердце драгоценного камня или реликвария, и была рада, что надела платье из красного шелка со всеми его украшениями, потому что в нем ощущала себя частью этой сверкающей, сияющей картины.
Людовик, в простом одеянии кающегося грешника, пронес по церкви на высоко поднятых руках серебряный ковчег, в котором покоились священные кости святого Дионисия. Сугерий и сопровождающие его священнослужители окропили внешние стены аббатства святой водой из серебряных кропильниц[13], а затем вернулись к прихожанам, которые также получили благодатное окропление. Людовик положил ковчег на усыпанный драгоценными камнями алтарь и распростерся ниц, вытянувшись в форме креста. Его кожа была белой, на лице застыли тени усталости, но глаза были наполнены светом, а губы раздвинуты от восторга. Славные звуки хора поднялись ввысь вместе с ладаном и растворились в цветном сиянии, лившемся из окон.
Алиенору, к ее удивлению, церемония тронула, а ведь она не ожидала ничего особенного. Сегодня она ощутила присутствие и дыхание Господа. Слезы наполнили ее глаза, затуманив зрение. Рядом с ней Аделаида тихо вытирала глаза рукавом, а муж похлопывал ее по руке. Людовик вышел вместе с монахами в конце церемонии, вид у него был ошеломленный – он словно опьянел.
К полудню освящение закончилось, но празднования продолжались до самого полудня. Нищим раздавали милостыню – хлеб и вино. Торговцы продавали прохладительные напитки под навесами, установленными за стенами аббатства. Некоторые паломники приносили с собой еду и находили места в тени, чтобы поесть. Люди стояли в очереди, стремясь увидеть невероятное собрание реликвий и украшений, которыми Сугерий одарил аббатство, и осмотреть живописные истории в чудесных витражах.
В одиночестве, поскольку Людовик все еще был с монахами, Алиенора остановилась у аналоя[14] в виде орла с распростертыми крыльями. Она заплатила за то, чтобы его позолотили, потому что оконечности его крыльев стерлись от постоянных прикосновений паломников и верующих, и, в конце концов, это был ее символ как герцогини Аквитанской.
Едва слышно к ней подошел монах и прошептал призыв, которого она так ждала. Сердце у нее на мгновение сжалось. Приказав своим дамам и рыцарям оставаться позади, Алиенора последовала за монахом в комнату на верхнем этаже гостевого дома аббатства. Когда он постучал в дверь и положил руку на засов, она глубоко вздохнула и взяла себя в руки.
Внутри, ожидая ее, стоял Бернард Клервоский, одетый в серовато-белую рясу из немытой шерсти. Он выглядел еще более истощенным, чем прежде, а на его скулах играл лихорадочный румянец. Хотя смотрел он на нее безмятежно, Алиенора чувствовала, что его напряжение отражает ее собственное. Они пришли сюда для переговоров, но ни один из них не хотел находиться рядом с другим.
Ей было интересно, что он думает о Сен-Дени, ведь сам он предпочитал поклоняться Господу в простоте, избегая богатства и драгоценностей. Он и раньше упрекал Сугерия за его интерес к материальным благам, но все же присутствовал на освящении. Возможно, это помогло ему почувствовать свое превосходство, а возможно, он хотел понаблюдать, чтобы написать потом об этом осуждающую проповедь.
Она сделала реверанс, а он поклонился ей, но это было похоже на обмен приветствиями вышедших на арену противников.
– Отец, я рада возможности поговорить с вами, – сказала она. – Надеюсь, сегодня мы сможем достичь большего взаимопонимания, чем раньше.
– И я на это надеюсь, дочь моя, – ответил он. – Таково и мое желание.
Красное шелковое платье зашуршало по выложенному плиткой полу, когда Алиенора прошла по комнате и села на мягкую скамью. Она увидела, как раздуваются его ноздри и кривятся губы. Он часто пренебрежительно отзывался о женщинах, которые украшают себя шерстью животных и работой червей, но ведь и его собственное одеяние было всего лишь овечьим руном. Она подумала, что Бернард боится женской власти, которая так сильно отличается от власти аскетичного мужчины.
Алиенора сложила руки на коленях и села очень прямо.
– Я пришла с миром, чтобы попросить вас использовать свое влияние и обратиться к папе Целестину с просьбой снять отлучение от церкви и запрет на брак с моей сестры Петрониллы и ее мужа, – сказала она. – В обмен на это мой муж примет Пьера де ла Шартра в качестве архиепископа Буржа и заключит мирный договор с графом Шампанским.
Он смотрел на нее молча, но молчание было красноречивым.
– В вас нет сострадания? – требовательно осведомилась она. – Подумайте об их душах и душе их дочери!
– Я полон сострадания к брошенной жене Рауля де Вермандуа, – непримиримо ответил он. – Ваша сестра и мужчина рядом с ней страдают от последствий своей похоти. Они застелили свою постель бесчестными покрывалами, но Бог все видит, и с ним нельзя ни шутить, ни торговаться.