27 Болгария, лето 1147 года Алиенора отвернулась, проезжая мимо гниющего тела еще одной лошади на обочине дороги. На этот раз немецкой – крепкий рыцарский боевой конь, не выдержавший августовской жары, которая не ослабевала ни на день по дороге в Константинополь. Она задохнулась от зловония, исходившего от изъеденной личинками плоти, и прижала к лицу платок. Неглубокие могилы паломников и солдат, погибших на этом пути, высились холмиками на обочине. Некоторые из тел были выкопаны падальщиками, рядом с дорогой лежали расчлененные останки. Поначалу Алиенору тошнило, но теперь она уже почти привыкла, давая слабину лишь иногда от тяжелого и затхлого запаха, как в парижском квартале мясников вечером знойного летнего дня. Ее жеребец изнемогал от жары, пот стекал с его брюха, капли падали в пыль. Сейчас воды было вдоволь, чтобы восполнить потери, но, стоит им пересечь рукав Святого Георгия, приток Дуная, и попасть в Анатолию, воды станет меньше, и лошади будут усталыми и не такими выносливыми, как сейчас. Деньги Людовика прибыли из Франции на быстроногих вьючных пони – их не сдерживала толпа пилигримов, которая так мешала основной армии. В новостях из Франции не было ничего необычного. Аббат Сугерий и Рауль де Вермандуа поддерживали стабильность в стране, а все мелкие неурядицы легко разрешались. Петронилла написала короткую записку, в которой сообщала, что Мария уже бегает и носит маленькие платьица вместо младенческих рубашек. «Я каждый день рассказываю ей о тебе, – писала Петронилла. – Она не забудет свою маму». Алиенора отложил письмо и не стала перечитывать его во второй раз. Что бы Петронилла ни сказала Марии, девочка никогда не сможет правильно представить себе мать. Пришли и другие письма – от императрицы Ирины, супруги императора Мануила Комнина, в которых она спрашивала Алиенору, как лучше встретить ее в Константинополе, и приветствовала ее как одна царственная особа другую. Алиенора с нетерпением ждала встречи с императрицей греков, своей ровесницей немецкого происхождения. Ее настоящее имя было Берта, но после брака с Комнином она сменила его на Ирину. Алиеноре не терпелось увидеть Константинополь. Об огромных богатствах, золоте, мозаиках и священных реликвиях, хранящихся в этом городе, ходили легенды. Людовик же, наоборот, помрачнел из-за многочисленных ограничений, налагаемых на них греками, которые контролировали маршрут через Болгарию и имели жесткие представления о том, что здесь должны делать французская и немецкая армии. Людовик был взбешен требованием принести присягу на верность императору Мануилу за те бывшие имперские земли, которые они отняли у неверных. С какой стати он должен приносить какую-то присягу, если земли отвоеваны его рукой? Правитель города Софии, двоюродный брат императора Мануила, присоединился к французской армии и помогал снабжать ее по пути, но задача перед ним стояла сложная. Из-за курса обмена пяти французских серебряных монет на одну монету из греческой меди вспыхивали драки. Греки часто закрывали ворота в свои города, едва видели приближение французов, и продовольствие предоставляли, только перебрасывая его в корзинах через стены. Еды никогда не хватало, и потому часто вспыхивали ссоры, а вооруженные стычки были обычным делом. Воины покидали отряды, чтобы отправиться на поиски пропитания. Некоторые возвращались с тяжелыми мешками на плечах и окровавленными руками. Другие вообще не возвращались. По мере того как усиливалась дневная жара, Алиеноре становилось все хуже. Она съела на завтрак холодные зерна с изюмом и специями, и этот вкус надолго застрял в горле. Ее желудок перевернулся, и судорожная боль охватила поясницу. Она заставила себя ехать вперед. Еще десять шагов и еще десять. До того куста. До той рощицы. А теперь до… – Стойте! – крикнула она и отчаянно замахала служанкам. Они помогли ей спешиться, и одна из женщин, Мамиля, поспешно сняла с вьючной лошади полотняную ширму и велела другим женщинам окружить госпожу. Алиенора отплевывалась и отхаркивалась. Кишечник свело судорогой. Боже правый, Боже правый. Что, если она заразилась дизентерией? До Константинополя, где их ждут врачи, отдых и уход, оставалось еще несколько дней пути. Она видела, как люди умирали по дороге: сегодня крепкие и здоровые, а завтра – исходят зловонием и корчатся в агонии. Когда все закончилось, накатила слабость, и ее все еще отчаянно тошнило. – Мадам, быть может, пересядете на телегу? – предложила Мамиля. Алиенора покачала головой: – Мне скоро станет лучше. Не суетись. Приведи мою лошадь. К тому времени, когда они разбили лагерь, Алиенора была вынуждена еще трижды скрываться за ширмой. Она отказалась от еды и легла в постель, но рвотные позывы продолжались всю ночь. Ближе к рассвету Алиенора погрузилась в сон, но ее разбудили крики за пределами палатки, одни на французском, другие на грубом, чужом языке. Затем раздались лязг оружия и звуки тяжелой борьбы. Она с трудом выбралась из-под одеяла и схватила плащ. Мамиля поспешила к госпоже, фонарь дрожал в ее руке, а глаза округлились от страха. – Госпожа, на нас напали. – Кто?.. – Не знаю… – Женщины уставились на створки палатки, когда шум битвы усилился. Другие служанки Алиеноры сгрудились вокруг, пугливые, как лошади, услышавшие волчий вой. – Помогите мне одеться, – приказала Алиенора. Она сглотнула подступившую горечь, пока женщины выполняли ее просьбу. Когда они закончили, королева взяла охотничий нож в ножнах, который держала у кровати. Гизела захныкала. Снаружи кто-то кричал и кричал, пока звук резко не захлебнулся. Шум битвы уменьшился, и крики зазвучали только по-французски. Алиенора подошла к створкам палатки. – Госпожа, нет! – крикнула Мамиля, но Алиенора вышла, держа нож наготове. На востоке забрезжил рассвет, и лагерь напоминал растревоженный муравейник. Солдаты выходили из своих убежищ, многие еще в нижнем белье, с копьями в руках и опухшими со сна лицами. Мужчины опрокидывали кувшины воды на горящую палатку. Неподалеку сержант выдергивал копье из груди трупа. Под ним лежала мертвая лошадь и мертвый воин-кочевник, его алый тюрбан свисал с головы, будто кровавая лента. Жоффруа расхаживал вокруг, отдавая приказы. Увидев у входа в палатку Алиенору, он поспешил к ней, вложив меч в ножны. – Что происходит? – слабо спросила она. – Напали кочевники. – Жоффруа тяжело дышал. – Пытались украсть наших лошадей и припасы. Убили двух дозорных и сожгли несколько палаток. Трое из наших мертвы, а у одного стрела пробила ногу, но им пришлось хуже. – Он помрачнел. – Это те же самые, кто атаковал немецкие войска, как говорят наши проводники, в отместку за грабежи и набеги на их стада. – Вы не ранены? – Она быстро осмотрела его. Он коротко качнул головой. – Близко они не подошли. Нам придется усилить бдительность, потому что набеги будут продолжаться. Как только мы пересечем рукав Святого Георгия, столкнемся с гораздо большей враждебностью, чем сейчас. Я удвою охрану, но не думаю, что в ближайшее время они вернутся. – Заметив нож в ее руке, он помрачнел. – До этого не дойдет. Я закрыл бы вас собой. – И что потом? – спросила она. – Всегда лучше быть готовой. Он настороженно оглядел ее. – Вам лучше? – Немного, – ответила она. Это была неправда. Он пристально вгляделся в ее лицо. – Отдохните сегодня, если сможете, – сказал он; затем поклонился и ушел, выкрикивая приказ разбить лагерь. Голова Алиеноры раскалывалась, во рту пересохло. От одной мысли о еде ее тошнило, и она довольствовалась несколькими глотками молока от одной из коз, которых они привезли с собой. Когда она села в седло, у нее закружилась голова, но мысль о том, чтобы ехать в телеге, была невыносима, а на лошади она чувствовала себя более уверенно. После нападения кочевников они ехали в постоянной тревоге, озираясь по сторонам, но все вокруг мерцало в дымке летнего зноя, и на протяжении двадцати миль, которые они преодолели в тот день, путники никого не увидели. Местные жители ушли и перегнали стада подальше от грабежей наступающих французов. У дороги они видели лишь еще больше непогребенных немецких трупов, погрызенных дикими собаками и поклеванных коршунами, которые на время оставили падаль, дожидаясь, пока пройдут французские войска. Сегодня никто не хотел искать пропитание. Алиеноре в полдень удалось проглотить немного сухого хлеба, но он лег в желудке свинцовым комом и не дал сил. Они миновали небольшой городок, где выменяли несколько мешков муки, бараньего жира и яиц, которые им спустили на веревках со стен, что было лишь каплей в море от необходимого. Алиенора крепко вцепилась в луку седла и подумала об Аквитании. Мягкий бриз в дворцовом саду в Пуатье; стремительный бег океана в Тальмоне. Крылья белого кречета. Ла Рейна. Крылья ангела. «Пресвятая Мария, я иду к тебе. Пресвятая Мария, услышь меня ради любви Господа и Иисуса, сына твоего». К счастью, за час до захода солнца у ручья они нашли хорошее место для лагеря, и ее слуги поставили палатку. Алиенора едва не свалилась с коня, чувствуя себя слабой и жалкой. Возможно, ей предстояло умереть здесь, и ее кости тоже останутся белеть под этим палящим чужеземным солнцем. Она легла отдохнуть в палатке, но съеденный хлеб не дал ей полежать спокойно, и ей пришлось еще раз склониться над медным тазом – извергая содержимое желудка. – Мадам, пришел мессир де Ранкон, – объявил оруженосец снаружи. – Пусть подождет, – вздохнула она. Когда ее перестало рвать, она приказала Мамиле убрать миску. Однако запах остался, и ей пришлось стиснуть зубы и тяжело сглотнуть. Она услышала, как снаружи Мамиля разговаривает с Жоффруа. Мгновением позже без ее разрешения он вошел в палатку, за ним следовала смуглая молодая женщина, аккуратно одетая в простой темный халат и белую накидку, с большой походной сумкой на ремне, свисающей с плеча. «Боже правый, он привел монашку», – подумала Алиенора, когда женщина сделала реверанс. – Это Марчиза, – сказал Жоффруа. – Она хорошо лечит женские хвори; мне ее горячо рекомендовали – она вам поможет. Алиенора слишком ослабела, чтобы спорить или интересоваться подробностями. Она махнула молодой женщине, приказывая подняться. Той на вид было от двадцати до тридцати лет, красивые глаза темнели под четко очерченными черными бровями. Держалась она скромно, однако изгиб ее губ выдавал готовность радоваться жизни. – Госпожа, мессир сказал, что вы больны. – Ее голос звучал плавной музыкой. Она положила ладонь на лоб Алиеноры. – У вас сильный жар, – сказала она и повернулась к Жоффруа: – Королеве нужно остаться с женщинами. – Тогда я вас покину. – Он задержался, и Марчиза посмотрела на него с укором. – Вылечи ее, – сказал он и вышел из палатки. Марчиза обернулась к Алиеноре. – Нужно охладить вашу кровь, – сказала она. – Позвольте мне. – Нежными пальцами она сняла с Алиеноры вуаль и высвободила волосы из золотой сетки. Потом велела служанкам наполнить большую медную чашу теплой водой. Достав из своей походной сумки полотняный мешочек, высыпала из него порошок, пахнущий розовыми лепестками и специями с чистой ноткой имбиря. Марчиза аккуратно расчесала волосы Алиеноры, собрала их в узел и закрепила высоко на затылке, а затем, окунув тряпочку в ароматную воду, омыла разгоряченное лицо и шею Алиеноры. – Многие страдают в дороге, – говорила она за работой. – Вы едите и пьете то, что не следует; носите непривычную одежду; вдыхаете зловоние. – Она прищелкнула языком. – Нужно снять платье. – Она отставила миску, чтобы распустить шнуровку на платье Алиеноры и помочь ей раздеться. – Вот так, вот так. Алиенора вяло повиновалась. Поднимать и опускать руки было невероятно тяжело. Прохлада принесла облегчение, но живот заболел сильнее. Марчиза продолжала обтирать ее и помогла ей перетерпеть еще один приступ рвоты. Когда все закончилось, она заставила Алиенору прополоскать рот отваром лакрицы и имбиря с кипяченой родниковой водой. Велела служанкам принести Алиеноре чистую сорочку взамен пропитавшейся потом и застелить постель свежими простынями. – Мессир де Ранкон – добрый человек, – сказала Марчиза. – Он очень о вас беспокоится. Алиенора слабо застонала. Ей хотелось лишь одного – спать. Марчиза помогла ей надеть чистую сорочку и уложила в застеленную постель, помазала виски ароматным маслом. – А теперь, – сказала она, – нужно поспать, потом выпить отвар и снова поспать, а там будет видно. Алиенора закрыла глаза и почувствовала на своем лбу руку целительницы, прохладную и успокаивающую. Ей снова снились Аквитания, Бордо и Белен, рев океана в Тальмоне. Пуатье и зеленые леса Лимузенской возвышенности. Она летела над ними на распростертых крыльях, как белый кречет, и перья ее были холодны, как снег. Охотничий крик птицы пронзил синий морозный воздух, и она проснулась от резкого вздоха. Какое-то мгновение она лежала, не понимая, где находится, потому что чистая холодная синева исчезла, а воздух, которым она дышала, был темным и пах пряностями. При слабом свете масляной лампы она увидела молодую женщину, растирающую травы. Когда Алиенора попыталась сесть, та отложила пестик и ступку и подошла к ней. – Вы хорошо спали, мадам, и жар уменьшился, – сказала она, ощупав прохладными руками щеки и шею Алиеноры. – Не хотите ли пить? Алиенора почувствовала легкость и головокружение, как будто из ее костей вынули все содержимое, оставив их полыми, как у птицы. – Мне снилось, что я лечу, – сказала она и взяла чашку, которую протянула ей девушка, снова ощутив вкус имбиря и лакрицы. – Марчиза, – сказала она. – Я помню, как тебя зовут. – Все верно, мадам. – Она сделала реверанс. – А как ты оказалась в моей палатке, не иначе как по милости мессира де Ранкона? Где он тебя нашел? Как ты сюда попала? – Меня зовут Марчиза де Жансе. Я иду со своим братом в Иерусалим, чтобы помолиться за души наших родителей. Марчиза сложила руки на коленях. – В молодости мой дед отправился в паломничество и осел в Антиохии, где женился на моей бабушке, христианке. Она родила ему дочь, а та, в свою очередь, вышла замуж за моего отца, который совершал паломничество в Иерусалим. Он привез ее с собой в Жансе, и там они прожили всю жизнь. Теперь они оба умерли, и мы с братом едем, чтобы помолиться у Гроба Господня. Алиенора потягивала имбирно-лакричный отвар. – А откуда о тебе стало известно мессиру де Ранкону?