– Чем вы зарабатываете на жизнь, Джон? – Я маляр и декоратор на пенсии, мне привычно ходить измызганным краской. У меня была иллюзия, что я способен творить, но вчерашний опыт меня отрезвил. Нико говорит, что сегодня будет рисование. Вдруг в этот раз мне повезет? Слушая его, трудно не смеяться. – Что ж, желаю вам удачи, Джон. Нико оглядывается на меня и ловит мой взгляд. Я сажусь на один из стульев, которые он расставил полукругом. На каждом стуле альбом для рисования формата А4 и пенал, то и другое я, садясь, кладу себе под ноги. – Значит, так. Сегодня мы учимся эскизу. В пенале лежат шесть разных графитовых карандашей и точилка. Вы убедитесь, что чем темнее карандаш, тем мягче он рисует. Общее правило заключается в том, что для контура надо пользоваться одним из карандашей Н – обозначение вот тут. – Нико демонстрирует карандаш. – Для текстуры и тона применяйте карандаш категории В. Самые популярные карандаши для эскизов на начальной стадии – НВ и 2В. У Нико все получается просто и понятно. На счастье, он не просит нас рисовать что-то из реальной жизни: начинается с объемных фигур, чтобы мы узнали, для чего предназначен каждый карандаш. То, что могло бы превратиться в мучение, дается как удовольствие. – Все, потренировались и хватит. Теперь предлагаю вам выйти на свежий воздух и найти натуру для рисования, неважно какую. На первый раз советую выбрать что-то попроще: листик, цветок. Любителей риска приглашаю под навес в саду. Проще сосредоточиться на чем-то одном, пока что рекомендую избегать сложности. Эскиз похож на заметки. Это маленький рисунок, который на каком-то этапе может вдохновить на что-то более крупное. Сегодня можно разделить лист на четыре части. Главное, не стесняйтесь веселья. Я рядом на случай, если кому-то понадобится помощь или совет. Мы все встаем и идем к лестнице. Меня Нико просит остаться. – Знаю, вам понравился вчерашний урок. Вот я и подумал, что, прежде чем начать, вам будет полезно взглянуть вблизи на мастерскую практикующего художника. Только учтите, там беспорядок. Я заинтригована, но, как замечаю, для него это неудивительно. – С радостью, спасибо. По дороге к шато Нико кое-что рассказывает об истории усадьбы. Когда-то здесь жили родители его бабушки. После их смерти его мать долго жила в Андалусии, в Вильякаррильо, где познакомилась с его отцом. Хозяйство пришло в упадок, потому что они редко сюда заглядывали. Жить сюда они переехали только тогда, когда у отца Нико начались финансовые проблемы. Нико отдали в школу, а Вивиана, его мать, устроилась на неполный рабочий день секретарем к местному нотариусу, опытному юристу. На ее заработки семья и жила. – Отец в то время ходил почти без гроша, типичный обедневший художник, питающийся своими грезами. После его смерти восемь лет назад моя мать вернулась в Испанию, а я остался здесь. Каким бы трудным человеком он ни был, сердце у нее было разбито, и спустя два года ее свалила пневмония. Жизнь для нее никогда уже не стала прежней; без него, с его неуравновешенностью, она утратила вкус к жизни. – Как жаль! Грустно это слышать, – сочувственно отвечаю я. Нико ведет меня по длинному коридору. Мы минуем его спальню и спускаемся на первый этаж. Я стараюсь не вспоминать, как он сползал здесь по стене. – Сюда. Я вхожу за ним в большую комнату с широким окном в обнесенный стеной сад. Там буйствуют самые разнообразные цвета, от белого до темно-фиолетового. По стенам ползут вьющиеся розы, это настоящий образчик дикого сада, чья красота не зависит от человеческого вмешательства. Но снаружи, в саду, красоте тесно, она преодолевает стеклянную стену и врывается в прямоугольную удлиненную комнату с двумя витражными окнами в потолке. У двух стен составлены холсты, на доведение которых до завершения уйдут недели, месяцы, а то и годы. На третьей стене – кирпичной, более сорока футов длиной – висят на разной высоте пять картин разной степени готовности. – Впечатляет!.. – только и могу вымолвить я. Пол залит краской почти так же густо, как один из холстов, в мастерской стоит тяжелый запах масляной краски, от которого у меня щиплет в носу. Но растущее во мне ощущение опьянения вызвано, уверена, не запахом. – Не знала, что вы пишете маслом, – говорю я, подходя к большому холсту, готовому уже процентов на девяносто. На нем деревенская сценка с таким количеством чудесных подробностей, что я с трудом борюсь с побуждением потрогать каждый листочек настолько он реален. – Какой чудесный аромат! Божественно! Я могла бы здесь жить. – Я наклоняюсь ближе, восторгаясь тем, как он умудрился уловить свет – такой яркий, что рвется с полотна в мастерскую, хотя я не могу разглядеть ни единого белого блика. Свет и тени нанесены до того искусно, что глаз видит только впечатление – и оно бесподобно. – Здесь я родился, – говорит он с дрожью в голосе. В этот момент я догадываюсь, что мало кто бывает в этой мастерской и видит то, что сейчас вижу я. От этой мысли у меня в горле встает ком. – У меня нет проблем с алкоголем, – откровенно говорит он. – У меня возникло чувство, что я обязан вам это сказать. Другое дело мой отец: вот он был алкоголиком. Глупо было с моей стороны присосаться к бутылке виски в попытке стереть кое-какие неприятные воспоминания. Ведь это благодаря памяти об отце я умудряюсь сохранять равновесие. Я видел, что с ним сделало уныние: в конце концов оно его уничтожило. Он считал себя непонятым, и был прав: кому под силу рассудить, что является искусством, а что нет? Он писал то, что видел сам, так и надо. Но изолировать себя и впасть в отчаяние было ошибкой, потому я и устроил здесь базу отдыха. Я резко оборачиваюсь. Глаза Нико впиваются в мои. – Картину в моей комнате написал ваш отец, она меня вдохновляет. Она трогает какую-то струну вот здесь. – Я касаюсь своей груди. – Это был его подарок вам. Его лицо застывает, я чувствую, что задела его за живое. Но он делает усилие, чтобы прийти в себя. Я, испытывая смущение, бреду вдоль живописных работ. Перед каждой из них я замираю в восторге. Какой вдохновляющий опыт! – Не знала, что художники пишут сразу по нескольку картин. – Говоря это, я стараюсь, чтобы мой голос выражал больше радости, чем я чувствую на самом деле. Меня мучает, что я могла неосторожно ляпнуть что-то не то. – Все дело в правильном настроении, Ферн. День на день не приходится. – Это заметно, – отвечаю я с улыбкой, надеясь свести все к шутке. – Наверное, у живописцев случаются такие дни, когда определенный цвет наполняется особенным смыслом? Он смеется: – Понимаю, о чем вы, но это непреднамеренно. Сначала синее настроение, потом, дальше по ряду, зеленый день… Нет, просто такая у меня манера. Иногда мое внимание привлекает небо, и мне хочется поэкспериментировать и передать правильный оттенок. А порой меня манит лес, что позади сада. Или сад, обнесенный стеной, с его изобилием розового, красного, фиолетового… – Говорите, ваш отец мучился? Он кивает: – После него осталось столько недописанных работ! В последние несколько лет жизни он боролся с пристрастием к алкоголю. Большой талант обычно сопровождается сильными страстями. Он был фанатиком деталей. Скажу вам правду: он ненавидел каждую свою живописную работу – и каждую по своим причинам. Помню, как однажды в детстве принес ему в мастерскую обед и застал ужасную сцену: он резал холст ножом, кромсал из-за того, что никак не мог удовлетвориться тем, как поймал игру света и тени. В считаные минуты он уничтожил свой труд нескольких недель. Меня напугало то, что я увидел в его глазах. Он начал принимать обезболивающие, но все быстрее катился по наклонной плоскости. В конце концов он принял целый пузырек и испустил дух. Он не ищет сочувствия, поэтому я молчу. Что сказать, услышав такое? Нико подводит меня к полотнам, стоящим на полу в углу мастерской, и снимает с них покрывало. Подняв первое из полотен, он поворачивает его ко мне и устанавливает на мольберте. В полотне все четыре квадратных фута, на нем изображена сидящая на стуле перед окном молодая женщина. Эта картина не похожа на ту, что висит у меня в комнате: она написана филигранно, очень точно. – Улавливаете недостатки? – спрашивает Нико, наблюдая за мной, пока я рассматриваю картину. – Красота! Лицо как живое, мне кажется, что глаза следят за мной, стоит мне подойти ближе. Кажется, я могу потрогать эту женщину, прикоснуться к ее коже… При этом мне что-то мешает, чувствуется какой-то изъян, не пойму толком какой. Он делает шаг назад, тоже не сводя взгляда с картины. – Шея длинновата. Угол окна нарушает перспективу – совсем капельку, но и этого достаточно, чтобы глаз уловил это и не позволил получить полноценное эстетическое впечатление. – Все равно это очень красивое произведение искусства, Нико. Он кивает: – Не спорю. Но мой отец был другого мнения. После того как он дописал этот портрет моей матери, она не позволила ему повторно использовать этот холст, как он в то время нередко поступал. Это было еще до того, как он пристрастился к медикаментам. Картина сохранилась только благодаря ей, но она никогда не висела на стене, потому что, с его точки зрения, свидетельствовала о его неумелости. Для меня это и бесценная память о матери, и напоминание о его безумии. Его боль так реальна, что ее чувствую даже я. – Это так грустно, Нико. Он обладал невероятным мастерством, но видел, увы, только мелкие изъяны, от которых не избавлена ни одна работа. Что ж, по крайней мере, он смог получить удовлетворение от того, что некоторые его работы успели купить до его кончины. Нико пристально смотрит на меня, я вижу в его взгляде душевную боль. – Верно, вот только в конце концов это довело его до самоубийства. 10. Хоть кому-то я нужна – Привет, Ферн, как прошел день? – Хорошо, спасибо, Патриция. Результат – два маленьких рисунка и кое-какие знания о перспективе. Что у вас? Я пододвигаюсь на скамейке, освобождая ей место, чтобы она не сидела на треснутом выгоревшем куске сиденья. Скамейка стоит в приятном тихом месте. Приготовленный Марго ужин был очень вкусным, я немного переела, и теперь меня клонит в сон. Надо было ограничиться главным блюдом! Но кто способен устоять перед традиционным tarte aux poires?[3] Только не я! – К моему удивлению, все хорошо. Под надзором мастера мне даже удалось слепить премиленький горшочек. Одиль заполнила печь обжига: ночью горшки будут прожариваться. Завтра мы покроем их глазурью. Я так рада, что вы мне это посоветовали! А еще у меня вышел интересный разговор со Стефаном, он мне очень помог. Симпатичный человек! Я не верю своим ушам. Кажется, я еще не видела Патрицию за беседой с кем-либо, кроме меня и Келли. Выходит, она начинает открываться, сегодня вечером она выглядит спокойной и уверенной. – Келли останется здесь еще на неделю или две, она вам говорила? Патриция мотает головой: – Я не знала. Очень рада за нее! Она прекрасно ладит с Тейлором. Я заметила ее в его бригаде сегодня днем. Я удивленно смотрю на нее. Она приподнимает брови, что говорит о том, что известие о Келли для нее не совсем неожиданное. – Это немного странно: он минимум на десяток лет старше ее. Как вы считаете, мне стоит сказать об этом Нико? – Почему нет? Впрочем, Тейлор весьма выдержанный и учтивый молодой человек. Я еще с ним не разговаривала, но вчера до меня долетели обрывки их беседы. Я прогуливалась под вечер, когда они удалились с гитарами в сад. Все выглядело вполне невинно. Мысленно я обозвала себя курицей-наседкой, вечно за всеми приглядывающей. – Я бы тоже с радостью осталась, но дома меня ждут дела. Конечно, вырваться ненадолго так чудесно! Это прямо благословение. Нико – интереснейший человек. Полагаю, все художники – темпераментные люди, но ему это только в плюс. – Да, он такой. Управление таким заведением занимает уйму времени. Догадываюсь, что это может огорчать, когда тянет работать, – говорю я. Она глубоко вздыхает и устремляет взгляд на низкую живую изгородь вокруг лужайки и на кусты роз позади нее.