– Рабочий вечер? – спрашивает он меня. – Да, а у вас? Мы обмениваемся понимающими улыбками. – А как же! Иначе чем платить по счетам? – Сегодня у вас улучшилось настроение. – Не вызывает сомнения, что произошло что-то обнадеживающее. – В банке еще остались деньги, все благодаря нашей сплоченности. Мы сделали это, Ферн! «Гавань мира в Буа-Сен-Вернон» родилась. База отдыха преображается в «Пристанище». – Хорошее название, отражает здешний покой. То, что надо, Нико! – Мы были бы в плюсе, если бы заказы шли в гору, а так мы только боремся за безубыточность. Это то, о чем я всегда мечтал. Ферн. Этому месту присущ особый дух, Ферн. Я не должен закрывать на это глаза. Последний год выдался трудным, я всем пожертвовал, чтобы удержаться на плаву. Теперь ко мне вернулся оптимизм. После отправки очередной партии картин одна-две быстро найдут покупателя, и я смогу спокойно спать. Он распахивает дверь в мастерскую, и я вбегаю туда первой. Мы на мгновение встречаемся глазами. Я вижу, как он воспрянул духом, а все благодаря усилиям нашей команды, всех, кто на ближайшее будущее обрел здесь дом. – Я так рада за вас, Нико! Вы – главный виновник этого успеха, все в восторге от нового направления, которое вы предложили. – Наша команда – это моя семья, Ферн. Знаю, для вас это не менее важно, вы ощущаете ответственность не меньше, чем я. Но учтите, перемены будут велики. Надеюсь, они всем понравятся, все увидят в них положительный шаг вперед. Прежде чем раздеться, мы обмениваемся взглядами, полными согласия и понимания. Нико переодевает рубашку, я в это время отворачиваюсь, снимаю крышку со своей палитры и отлучаюсь в чулан за водой. – На горизонте остается всего одна туча, – продолжает он разговор. – Картины, проданные отцом за год до смерти, были моими. Как и картина на стене в вашей комнате. От этих его слов я застываю на пороге мастерской. Что-то я не пойму: на картине в моей комнате четкая подпись: Jose. Я смотрю на него непонимающе, хмуро. В его глазах я вижу гнев, быстро сменяющийся смущением. Он проводит пальцами по лбу, почти царапает его ногтями, как будто так можно унять боль. – Начав заниматься живописью, я был очень плодовитым. Для меня это была просто практика, я никогда ничего не подписывал, ведь я только-только осваивал мастерство. Как я замечаю, вам тоже пока только предстоит этот шаг – большой шаг. Полный смысла момент пересечения черты. Я киваю, не зная, что еще сказать, чтобы нарушить тяжкое молчание. – Вы правы. Мне по-прежнему неудобно называть себя в разговоре художницей. Но подписать своим именем чужую работу – свидетельство острого отчаяния. Нико кивает и смотрит в пол перед собой, наверняка захваченный воспоминаниями о шокирующем мгновении открытия. – Наконец-то мой отец снова стал дописывать свои холсты, вместо того чтобы уничтожать их в пьяном неистовстве. Моя мать молилась, благодарила Бога за то, что спас всех нас. Отец продал картину, потом, спустя пару месяцев, еще одну. И тут я обнаруживаю исчезновение некоторых моих полотен. Я спросил его, в чем дело, и он под обещание хранить тайну посвятил меня в свою затею. Я не мог себе позволить так огорчить мать, правда ее убила бы. Деньги были нужны нам позарез, но, узнав, откуда они берутся, она швырнула бы их ему в лицо. Я не должен был ее обманывать, но как можно было рассеять ее веру во вмешательство свыше? – Он смеется через силу, и я, взглянув на него, вижу в его глазах грусть и любовь. У меня саднит в груди от острого сочувствия. – В какое ужасное положение он вас поставил, Нико! Ни в чем себя не вините. Он сам принимал решения, что могли с этим поделать вы, его сын? Вы были так молоды, кто стал бы вас слушать? Он отмахивается от моих утешений, он не готов простить себя за то, что привык считать своей ролью в плетении позорной паутины лжи. – Картина в вашей комнате – последняя, подписанная им таким образом. Если я ее продам, то увековечу его бесчестье. Я годами искал свои картины с его подписью и скупал их по рыночной цене. Теперь я вернул их все, за исключением одной. Пока она остается в руках коллекционера, я считаю себя сообщником аферы, уголовного преступления. Узнав, что он ставит на мои картины свою подпись, я выбрал бездействие; со своей подписью он продавал их дороже их истинной цены. – Что за ужасные речи, Нико! Он делал что хотел, не советуясь с вами. У вас не было ни малейшего преступного умысла! – сержусь я на него. – Привлечь вас к ответственности было бы вопиющей несправедливостью. – Я ничего не делал – сначала бессознательно, пока ничего не знал, а потом осознанно. Моей матери и вообще всем на свете казалось, что он умер именно тогда, когда его творчество стали ценить. На самом деле он находился на грани разорения, но каждая проданная им моя картина уничтожала новую частицу его души. Он делал это для того, чтобы мы могли жить, и тем самым погубил себя. В его творчестве был намек на гениальность, но он был худшим врагом себе самому. Его не устраивало ничего из того, что он делал; ему казалось, что он терпит поражение за поражением. Столько прекрасных работ бессмысленно пропали, столько остались незаконченными. Он выбрасывал их как мусор, а на самом деле они могли бы оказаться шедеврами. Я печально качаю головой. Какая жалость! – К несчастью, – продолжает Нико, – после его самоубийства те работы еще прибавили в цене. Тревога, что обман выйдет наружу, годами лежала на мне тяжким грузом. Я плачу агенту, который отыскивает владельцев этих картин через аукционные дома. Мне нелегко все это осмыслить. – Та еще задачка, Нико… – выдавливаю я с горестным вздохом. – Можете себя представить, в какую копеечку мне это влетает! Понятно, что я не могу сказать агенту правду: моя версия – что я пытаюсь собрать в одну коллекцию все отцовские работы. Я в этом почти преуспел, только все они на складе, под замком, и всегда будут там оставаться. Мать не пережила бы, если бы узнала, как низко он пал; она была сильной и гордой женщиной, много чего пережившей. Ради ее памяти я не позволю ему позорить семью даже из могилы. Я в ужасе. Как Нико не сломался от такой невыносимой тяжести? Каким же адом была жизнь с такой тайной! И он так ценит мою дружбу, что доверяет мне самое сокровенное. – Сеана знает? Он качает головой: – Нет, я никому не рассказывал, кроме вас. Пока я не приобрету последнюю работу, меня сопровождает страх. Мой агент ведет переговоры с теперешним собственником, который, увы, сейчас в плохом состоянии здоровья. Все это может затянуться. Каждая проданная мной работа повышает риск разоблачения. Мой последний ускользающий холст с подписью Jose висит себе, наверное, на стене в чьем-нибудь доме. Если эксперты увидят его до того, как он попадет ко мне в руки, они могут угадать связь. Ирония в том, что чем больше мой успех, тем сильнее беспокойство. Но люди здесь зависят от меня, я не вправе их подвести… – Разве то, что вы выкупаете все картины, – не доказательство намерения все исправить? – перебиваю я его. – Подделка произведений живописи воспринимается в мире со всей серьезностью, иного не приходится ожидать. Полиция не удовлетворилась бы моими показаниями о количестве моих картин, проданных отцом под своим именем. Под подозрением оказались бы даже его ранние работы, уходившие за гроши. Художники часто работают в нескольких стилях; первоначально его полотна стоили немного, потому что он еще не развернулся во всю мощь. Я бы сказал, что он так себе этого и не позволил. Он выглядит усталым, подавленным, почти побитым. – Тем не менее у него был свой, собственный стиль. Эксперт наверняка провел бы различие между вашими работами, разве нет? – Мне не верится, что отец способен так поступить с родным сыном. Вред причинен, но не по вине Нико. – Ирония в том, что это и есть корень проблемы. Он считал себя классическим живописцем, а на самом деле был ближе к Сезанну, истинному родоначальнику современной живописи, движения постимпрессионизма, заложившего основы отхода от достижений девятнадцатого века к новому, такому захватывающему веку двадцатому. Живопись не ограничивается изображением чего-то, это не фотографирование действительности. Все дело в том, что каждый художник видит вот здесь. – Он сердито приставляет указательный палец к виску. – Суть в том, что он снова и снова возвращался к классическому стилю; но многие его картины были гораздо менее формальными. В случае крупного расследования моя репутация мигом рухнула бы. Инвесторы запаниковали бы при малейшем намеке на сомнение в ценности приобретенной ими картины. Меня угнетает сам язык тела Нико, говорящий лучше всяких слов о его чувстве униженности и отчаяния. Инстинкт заставляет меня обнять его. Он приникает ко мне. Его боль осязаема, мое сердце болит вместе с его. Смущение заставляет нас обоих нехотя разомкнуть объятия. Нико нарушает молчание: – Я не сдамся, Ферн, просто мне требуется терпение. Живопись – это вся моя жизнь, это единственное, что я умею. Если у меня не получится исправить то, что натворил мой отец, то моя карьера окажется под угрозой. Мне не только перестанут доверять, я лишусь всего, что у меня есть. Получится, что он разорил и уничтожил не только себя самого, но и сына. – Не смейте так думать, Нико. Кто, если не вы, говорил мне, что беспокоиться о проблеме надо только тогда, когда она уже возникла? Главное, вы делаете все, что в ваших силах. Вы обязаны думать позитивно. – Знаю. Я тоже в это верю и прикладываю для этого все силы. Мы ждем ответа на последнее письмо – это все, что сейчас в наших силах. Я близок к успеху, как никогда, Ферн, тем не менее меня не оставляет чувство, что этому ужасу не будет конца. – Со временем все кончается, – говорю я с чувством. Какое-то мгновение мы смотрим друг другу в глаза, а потом принимаемся за работу. Невысказанную связь между нами теперь невозможно отрицать, она усиливается с каждым днем. Я ловлю себя на том, что смотрю на пустой холст, зная, что готова наконец выплеснуть на него кипящие во мне чувства. Страсть Нико так заразительна, что грозит мне инфарктом. Гнев и сочувствие ему, восторг от встречи с моими родными болезненно сближаются и смыкаются. Мои близкие живы, здоровы, счастливы, а Нико не перестает мучиться. При всем этом вечер получился чудесным, волнующе семейным. Его ирония в том, что место Эйдена занял в этот вечер Нико. * * * После завтрака Нико устраивает Оуэну, Ханне и Лиаму экскурсию по своему хозяйству. После этого они находят меня в старой комнате рукоделия. Все четверо в приподнятом настроении. Никогда еще я не видела Нико таким радостным и отдохнувшим. Понятно, что в последние недели он сгибался под грузом финансовых проблем, а теперь избавился по крайней мере от одной из своих главных тревог. Думаю, для него было бы немыслимо объявить всем, что здесь для них нет будущего, потому что тем самым он превратился бы в полноценного сына своего отца. В человека, позволившего своим внутренним демонам загрызть его до такой степени, что это повлияло на всех вокруг него. Нико не просто художник и наставник, еще он – вдохновитель. Для него невыносимо, когда кто-то не использует свои природные дарования целиком. Он собрал людей, искавших человека, который вернул бы их жизням смысл. Для него это в высшей степени органично. Он понял эту их потребность, ибо увидел в ней свою собственную, что совпало с его тягой собирать вместе единомышленников. Потому я и нашла здесь мой собственный путь, мое временное пристанище. Теперь я чувствую себя здесь как дома. Нико мог бы жить легко, мог бы целыми днями заниматься живописью, мог бы меньше торговать картинами, если бы заботился только о себе. Но то, что он пережил и продолжает переживать, влечет к нему родственные души. То, что он здесь создал, больше индивидуального, больше даже его огромного художественного таланта. – Теперь я передаю наших гостей вам, Ферн. Можете прокатиться в город и полюбоваться видами, можете совершить восхождение в горы, – предлагает он. Оуэн не дает мне вмешаться: – Здесь слишком много работы. Не знаю, как вы двое, – он бросает взгляд на сестру и ее жениха, – но мы хотели бы помочь. По-моему, чем больше работников, тем быстрее все будет сделано. Мы с Нико неуверенно переглядываемся. – Разве вам всем не надо передохнуть? – спрашиваю, вернее, подсказываю я. Но нет, все трое озираются, подыскивая себе место для работы. – Я мастерски собираю мебель, – говорит Оуэн. – Отец торгует этим добром, я всегда собираю рекламные экспонаты. Он смотрит на Тейлора и Бастьена, стоящих на коленях перед конструкциями пока еще неясного назначения. Рядом с ними лежит раскрытая инструкция невероятной толщины. Тут же несчетные кучки всевозможных гаек, болтов, шурупов, шайб, деревянных дюбелей. – От помощи не откажемся, – подает голос Тейлор, недоуменно глядя на шуруп и скребя затылок. Оуэн и Лиам спешно падают на колени рядом с ними. Ханна вопросительно смотрит на меня. – А как я могу помочь? – спрашивает она. Нико тоже ждет от меня подсказки.