– Хочу в Архангельск, – сказала Лара задумчиво. – Там жизнь. Там веселее. Надоела наша дыра. – А я в Москву хочу, – ответила я из принципа, чтобы не повторяться. Хотя вообще-то я думала про Северный медицинский университет в Архангельске. Мне нравились биология и медицина. – Дура, ты же умная, – произнесла Лара непоследовательно. – Ты можешь на медаль закончить. Ты спортом занимаешься, книжки читаешь. Имя у тебя красивое – Милана! Это мне Москва не светит, если какого-нибудь папика не подцеплю. Но вряд ли… Она забычковала сигарету, задумчиво добавила: – Вот если забеременеть от богатенького москвича, а потом сказать, что несовершеннолетняя, и пригрозить в полицию сдать – то можно попробовать. На Вычегду и Вашку приезжают рыбачить такие – все из себя и без телок. Устроиться там работать… Я на восемнадцать выгляжу? – Нет, – я покачала головой. – Жаль, – вздохнула Лара. – Да и мужик пуганый пошел, возраст проверяют. Нет, Архангельск – мой потолок. До Москвы мне как до Кольца… Мы дружно покосились вверх, на плывущие в небе каменные обломки. – Может, мы вообще школу не закончим, – предположила я. – Рухнет на голову вся эта хрень. – По телеку говорят, что не рухнет, – ответила Лара. – Хотела бы я там побывать. На Селене или Диане. Меня даже передернуло от этих слов. – На фиг! Жуть какая… Я знаю, что Лара была лучшей школьной подругой меня-Миланы. Она поступила в техникум в Архангельске. А потом все-таки подцепила богатого папика! Только не из Москвы, из Питера. И даже не любовницей стала, он на ней женился, а она ему родила дочку. Так что у Лары все хорошо, и меня-нас это радовало. Мы обменялись этой радостью за Лару, которая боялась будущего, но будущее ее не обидело… Само или потому, что она была рядом с Миланой? Я не знаю, и Милана не знает. Мы скользим в нашей общей памяти, словно неторопливые большие рыбы в глубинах вод. …Дома высокие, дорога широченная, велосипед трехколесный, потому что быстро ездит то, у чего три колеса, я маленький, но знаю. Я кручу педали и смеюсь. Мама хмурится, она боится за меня, отец улыбается, но он тоже встревожен. А еще они ругались весь вечер, когда думали, что я сплю. Я не знаю, почему. Но я знаю, что все будет хорошо. Это знание внутри меня. Оно рвется наружу. Я знаю, как все сделать хорошо. Для всех. Почему-то все думают, что так не бывает, а я знаю, что может быть. Я останавливаю велосипед, надо нажать на ручку – вот так. Ручка с четырьмя гранями, четыре – это остановка, это знают все, и я тоже знаю. Мир полон загадочных правил, но главное правило во мне, и его еще не знает никто. Я протягиваю руки и касаюсь мамы и папы. Смотрю им в глаза. Знание внутри меня не может открыться в полную силу. Не знаю, почему. Но оно все же есть, и в глазах мамы и папы загорается свет. Они не будут ругаться и бояться до… Нет, я не стану думать об этом. Знание во мне затихает, и я снова жму на педали. Мама и папа смеются. Я знаю, что мир изменится через два дня. Откуда? Не знаю. Но ведь два дня – это целая вечность! И я качу по широченной дороге… Я отступаю от сознания Карира, в котором бьется нераскрывшийся смысл. Я не могу его постичь, даже Милана не может, надо стать Высшим, чтобы воспринять его в полной мере. А значит, чудо не случится сразу. Высший не остановит Прежних и Инсеков в один миг. Ему надо возникнуть, пройти все этапы эволюции, чтобы потом изменить Галактику. И на этом пути ему будут мешать – все те, чьи смыслы противоположны, все те, кто не верит и боится, кто не знает, что хорошо может быть для всех. Карир понимает, что придется делать, и он боится, это входит в противоречие с его смыслом. Милана обнимает его – в двумерном пространстве, в котором они спрятаны. И они погружаются в сонный спокойный транс, одновременно оставаясь со мной. А я сливаюсь с Дариной. …Комната пылает, она как раскаленная печь, стекла дрожат, в них отблески огня, и я понимаю, что сейчас они лопнут и пламя выхлестнется на маленький открытый балкон, «покурильничек», как называет его папа. Отец не курит, разве что иногда, с друзьями, и тогда мама выгоняет их на балкон. А сейчас дом горит, и мама… нет… нет… Отец стоит, опершись о перила, и смотрит вниз. Только что было самое страшное, Ростик перелез через перила, что-то шептал отцу, а тот качал головой и о чем-то умолял, и брат с криком прыгнул вниз… – Даринка… – говорит отец, повернувшись. Лицо его кажется красным от отблесков огня. – Все хорошо. Ты закроешь глаза, хорошо? Я тебя подниму и кину. В кусты. Как братца Кролика. Ты немножечко ушибешься, но немножечко. Хорошо? Я плачу и обнимаю отца. Я знаю, что мы высоко. От стекол пышет жаром. Я не маленькая. Я понимаю, что, когда стекла лопнут, нас сожжет в один миг. Я пытаюсь повернуть голову и посмотреть вниз. Но отец не дает. Это значит, что брат прыгнул плохо. Это значит, что Ростика больше нет. У нас такой дурацкий дом, наш балкон торчит под самой крышей, рядом нет других балконов и на крышу не залезть, я даже боялась сюда выходить, и когда папа с друзьями выходил, волновалась за них. А мама говорила, что нужно поставить на балконе лебедку или положить веревку. На случай пожара. И отец всегда говорил, что это хорошая идея. Но так и не поставил и не положил. – Закрой глаза, Даринка… – шепчет мне в ухо отец. Целует. Я закрываю глаза, он поднимает меня на руки. Я чувствую, как он напрягается. Он хочет кинуть меня далеко-далеко, до мягкой клумбы и кустов, как Волк кидал братца Кролика… Мне страшно, а когда мне страшно, я не закрываю глаза. Но отец велел закрыть, и я закрыла. Толчок сильный. И наступает невесомость. Это я падаю. Мне очень страшно! Я вспоминаю, как вчера Ростик пришел из школы, и он был такой веселый, и все в мире было еще хорошо. С ним забежал его одноклассник, Макс, красивый парень, он мне немножко нравится. Макс подмигнул мне, а я так смутилась, что высунула язык, словно детсадовка…