– Ах да… – Она казалась испуганной. – Я не осознавала, что это произошло прямо в этой комнате… Конечно же, я слышала об этом… – Благодарю вас, мадам, – ответил я, вышел из магазина и сел в «родстер». Люди, выпавшие из жизни с прошлого Рождества и до сих пор не понявшие этого, неизменно меня раздражают, и все, что я могу им предложить, – это вежливость, да и той чертовски немного. Леопольд Элкус все еще существовал, как я выяснил, встретившись с ним в его кабинете, но вот парнем оказался весьма грустным. Роста он был среднего, с большой головой, большими руками и серьезными черными глазами, взгляд которых неизменно ускользал от собеседника, казался обращенным внутрь. Он предложил мне сесть и дружеским мягким тоном произнес: – Понимаете, мистер Гудвин, я встречаюсь с вами, только чтобы оказать любезность своим друзьям, попросившим меня об этом. Я уже объяснил мистеру Фарреллу, что не поддержу предприятие вашего нанимателя. И не окажу никакой помощи. – Ладно, – ухмыльнулся я. – Я пришел не собирать объедки, доктор Элкус. Я всего лишь хочу задать несколько вопросов о девятнадцатом сентября, когда умер Юджин Дрейер. Вопросы по фактам. – Я уже ответил на все вопросы, какие вы только можете задать. Несколько раз полиции и еще этому невероятно невежественному детективу… – Правильно. Пока мы с вами соглашаемся. В порядке любезности вашим друзьям почему бы вам не ответить на них еще раз, а? Общаться с копами и Делом Бэскомом, а потом дать от ворот поворот Ниро Вулфу и мне… Ну, это как если бы… – Отцеживать комара и проглотить верблюда, – грустно улыбнулся он. Бог мой, этот парень познал всю глубину печали! – Ага, вроде того. Вот только если бы вы видели Ниро Вулфа, комаром его точно не назвали бы. Значит, дело обстоит так, доктор Элкус. Я знаю, что вы не станете помогать в поисках улик против Пола Чапина. Но в этом деле Дрейера вы мой единственный источник информации из первых рук, поэтому я и вынужден надоедать вам. Насколько мне известно, второй свидетель, искусствовед, отбыл домой в Италию. – Мистер Сантини отплыл некоторое время назад, – кивнул он. – Тогда остаетесь только вы. Пожалуй, бессмысленно пытаться задавать вам массу каверзных вопросов. Почему бы вам просто не рассказать о том, что произошло? – Полагаю, – вновь грустно улыбнулся он, – вам известно, что двое-трое моих друзей подозревают меня в лжесвидетельстве, чтобы покрыть Пола Чапина? – Ага. А вы лгали? – Нет. Я никогда бы ни покрыл его, ни навредил бы ему ложью. А история такова, мистер Гудвин. Вы, конечно же, знаете, что Юджин Дрейер приходился мне старинным другом, в университете мы учились в одной группе. До Депрессии дела в его картинной галерее шли весьма успешно. Время от времени кое-что покупал у него и я. Добиваться успеха мне не надо было, поскольку состояние досталось мне в наследство. Моя же репутация как хирурга является побочным эффектом моего убеждения, что под наружностью что-то да неладно у всех людей без исключения. Ну и по чистой случайности я обладаю уверенными и искусными руками. Я бросил взгляд на его большие руки, лежавшие на коленях, и серьезные черные глаза. – Шесть лет назад, – продолжил он, – я сделал Юджину Дрейеру предварительный заказ на три полотна Мантеньи[10] – два маленьких и одно побольше. Цена составляла сто шестьдесят тысяч долларов. Картины находились во Франции. Пол Чапин в то время как раз был в Европе, и я написал ему с просьбой взглянуть на них. Получив от него ответ, я сделал заказ. Возможно, вам известно, что Пол Чапин десять лет пытался стать художником. Его работы демонстрировали прекрасную восприимчивость, но вот манера была странноватой, и он совершенно не обладал чувством формы. В общем, его картины вызывали интерес, но назвать их хорошими было нельзя. Говорят, сейчас он нашел себя в литературе… Но я не читаю романов. Картины прибыли, когда я был завален работой и даже не мог позволить себе выкроить свободное время изучить их надлежащим образом. Просто принял и заплатил за них. Особого удовольствия они мне не доставили. Я предпринимал множество попыток подружиться с этими полотнами, но они неизменно отвергали мои авансы грубо и даже жестко, что смущало и раздражало меня. Поначалу я не подозревал в них фальшивок, просто не мог поладить с ними. Однако несколько замечаний кое-каких специалистов в итоге возбудили у меня подозрения. В сентябре, уже почти два месяца назад, нашу страну посетил Энрико Сантини, который знает Мантенью так же, как я – человеческие внутренности. Я попросил его взглянуть на мои картины, и он объявил их подделками. Затем мистер Сантини сообщил, что ему известно их авторство – некоего талантливого парижского жулика, – и что ему представляется невозможным, чтобы какой-то авторитетный торговец принял их за настоящие. Пожалуй, именно то неудобство, что эти картины причиняли мне на протяжении пяти лет, больше, чем что-либо другое, и заставило меня поступить с Дрейером так, как я поступил. Обычно я чересчур неуверен в собственных убеждениях, чтобы проявлять хоть какую-то жесткость, но на этот раз не испытывал ни малейших сомнений. Я заявил Юджину, что желаю вернуть картины и получить деньги назад немедленно. Он ответил, что денег у него нет, и это мне было хорошо известно, поскольку я уже год одалживал ему значительные суммы, чтобы он хоть как-то держался на плаву. Тем не менее я настоял, что он должен их найти, иначе последствия не заставят себя ждать. Подозреваю, под конец я, по своему обыкновению, дал бы слабину и согласился бы на любой компромисс, но, к сожалению, особенность моего характера такова, что временами я проявляю необычайную решительность в достижении цели, как раз когда твердость уже должна бы и пошатнуться. К тому же, как на грех, мистер Сантини вот-вот собирался вернуться в Италию. Юджин потребовал встречи с ним. Конечно же, с его стороны это был всего лишь блеф. Мы договорились, что я зайду к нему в пять часов в среду вместе с мистером Сантини и Полом Чапином. Присутствие Пола объяснялось тем, что он осматривал картины во Франции. Я подозревал, что Юджин условился с ним о поддержке, но, как оказалось, в этом он, по-видимому, допустил ошибку. Мы прибыли. Учтивость Юджина… Я прервал его: – Минуточку, доктор. Пол Чапин приехал в галерею раньше вас? – Нет. Мы прибыли вместе. Я был на своей машине и забрал его из клуба «Гарвард». – Может, он заглядывал туда ранее днем? – Глубокоуважаемый сэр… – Элкус печально взглянул на меня. – Ладно. Вы этого не знали. Но продавщица все равно сказала, что не заглядывал. – Понятно. Так вот, учтивость Юджина была мучительной, так как не могла скрыть нервозность. Он судорожно, сам не свой, сделал нам виски с содовой и льдом. Я был смущен и потому бесцеремонен. Я попросил мистера Сантини огласить его заключение, что он и сделал, заблаговременно изложив его в письменной форме. Юджин возразил ему. Они начали спорить. Юджин несколько вышел из себя, но мистер Сантини оставался невозмутимым. Наконец Юджин обратился к Полу, явственно рассчитывая на поддержку. Пол улыбнулся всем нам улыбкой, исходящей из мальпигиевых телец[11], и спокойно и кратко высказался. Через три месяца после осмотра картин – спустя месяц после их отправки в Нью-Йорк – он однозначно выяснил, что картины были нарисованы в тысяча девятьсот двадцать четвертом году Васселом, величайшим фальсификатором столетия. Именно этого человека мистер Сантини и называл ранее. Пол добавил, что молчал об этом, поскольку его привязанность к Юджину и ко мне столь велика, что он не мог решиться на какой-либо шаг, который, несомненно, повредил бы кому-то из нас. Я опасался, что Юджин упадет в обморок. Он явственно был как уязвлен, так и изумлен. Я, естественно, от смущения и слова вымолвить не мог. Мне так и не удалось выяснить, обманул ли меня Юджин в отчаянии, или же его самого надули. Мистер Сантини поднялся. Я тоже, и мы ушли. С нами и Пол Чапин. На следующий день в полдень я узнал, что Юджин совершил самоубийство, выпив нитроглицерин – очевидно, через несколько минут, максимум через час после нашего ухода. Новость настигла меня, когда ко мне в кабинет явилась полиция с допросом. Я кивнул и какое-то время просто сидел, глядя на него, затем внезапно выпрямился в кресле и выпалил: – Что заставило вас считать, что это было самоубийство? – Ну же, мистер Гудвин… – Он улыбнулся мне даже печальнее прежнего. – Неужели все детективы одинаковы? Вам прекрасно известно, почему я считаю это самоубийством. К такому выводу пришла полиция, и на это указывают все обстоятельства. – Виноват, – ухмыльнулся я. – Я ведь обещал обойтись без каверзных вопросов, не так ли? Если вы готовы допустить, что детективу в голову может прийти какая-либо идея, то моя вам известна. Была ли у Пола Чапина возможность подбросить нитроглицериновые пилюли в виски Дрейера? У того невежественного детектива и всех великолепных копов, судя по всему, сложилось впечатление, будто вы уверены, что такой возможности у него не было. Доктор Элкус кивнул: – Я потрудился создать подобное впечатление. Вы, естественно, в курсе, что и мистер Сантини согласен со мной. Мы совершенно уверены, что Пол не мог этого сделать. Он приехал в галерею вместе с нами, и в кабинет мы зашли все вместе. Пол сидел слева от меня, возле двери, по меньшей мере в шести футах от Юджина. Единственный стакан, к которому он прикасался, был его собственный. Юджин приготовил напитки и раздал стаканы, а второй порции уже не последовало. Когда мы покидали кабинет, Пол вышел в дверь передо мной. А мистер Сантини удалился первым. – Ну да. Именно так в протоколе. Но в скандале, подобном этому, где столько волнений, наверняка были всякие перемещения, кто-то вставал и садился, кто-то ходил туда-сюда… – Ничего подобного. Никто не волновался, кроме, пожалуй, Юджина. Он единственный вставал из кресла. – Переодевал ли он пиджак, надевал ли его и так далее, после того как вы пришли в галерею? – Нет. Он был в визитке. И он не переодевался. – Пузырек с остатками нитроглицерина был обнаружен в кармане его пиджака. – Понятно. Я откинулся назад и снова внимательно посмотрел на него. Я отдал бы «родстер» и пару покрышек в придачу, чтобы узнать, врет ли он. Он был так же непонятен мне, как и Пол Чапин. Мне явно было не по зубам то, что я в нем видел. Я зашел с другой стороны: – Не придете ли вы завтра в час дня на ланч с мистером Ниро Вулфом? – К сожалению, нет. Я буду занят. – В пятницу? – Нет, – покачал он головой. – Ни в какой день. Вы допускаете ошибку относительно меня, мистер Гудвин. Я вовсе не узел, который надо развязать, и не орешек, чтобы расколоть. Оставьте надежду, что я ввожу вас в заблуждение, как большинство остальных. Я действительно столь же прост, каковым и кажусь. И оставьте надежду доказать вину Пола Чапина в смерти Юджина Дрейера. Это невозможно. Я знаю, я там был. – Может, тогда в субботу? Он покачал головой и улыбнулся, все так же грустно. Я встал, взял шляпу и поблагодарил его. Но прежде чем направиться к двери, все-таки поинтересовался: – Кстати, вы ведь читали то, второе предупреждение, что написал Пол Чапин… ну или кто-то другой. Нитроглицерин и вправду маслянистый и сладковато-жгучий? – Я хирург, а не фармаколог. – Ну хотя бы предположите. Он улыбнулся: – Нитроглицерин, несомненно, маслянистый. Говорят, со сладковатым и жгучим привкусом. Никогда не пробовал. Я вновь поблагодарил его, вышел из кабинета, затем на улицу, сел в «родстер» и нажал на стартер. По дороге я размышлял о том, что доктор Леопольд Элкус относится именно к тому типу людей, которые зачастую привносят в жизнь досадные неприятности. Пока еще у меня никогда не возникало серьезных затруднений из-за отъявленного лжеца, но вот человек, который предположительно говорит правду, – безусловный геморрой. И из-за состояния дела Харрисона, а теперь еще и этого я заподозрил, будто начинаю смутно осознавать, что состряпанный Вулфом меморандум вот-вот превратится в обычный лист бумаги, который можно будет использовать для всего, что только придет в голову, если нам не удастся расколоть историю Элкуса. Ранее я намеревался снова остановиться возле Пятьдесят шестой улицы, чтобы еще раз взглянуть на галерею Дрейера, но, выслушав Элкуса, пришел к выводу, что лишь понапрасну потрачу время, учитывая произошедшие в нем изменения. Так что я направился домой. Лучшее, что на тот момент пришло мне в голову, – это переговорить с Сантини. Полиция допросила его лишь раз, поскольку он отплывал в Италию вечером того же четверга, когда, естественно, предупреждения еще не были получены и особых подозрений у них не возникло. У Вулфа имелись связи в нескольких европейских городах, и в Риме проживал один довольно смышленый парень, неплохо проявивший себя в деле уитморовских облигаций. Мы могли бы телеграфировать ему, чтобы он занялся Сантини, и, может, тогда сдвинулись бы с мертвой точки. Мне оставалось лишь убедить Вулфа, что на трансатлантическую депешу стоит потратить около девяноста девяти долларов. Было без четверти одиннадцать, когда я вернулся. В кабинете надрывался телефон, и потому я прошел прямо в пальто и шляпе. Хотя я и знал, что Вулф в конце концов ответит на звонок наверху, но все равно решил, что стоит снять трубку самому. Это оказался Сол Пензер. Я поинтересовался, чего он хочет, и он ответил, что хочет отчитаться. Я спросил о чем, а он сказал, ни о чем, просто отчитаться. Меня уже и без того все кругом раздражало, так что я взял язвительный тон. Выдал Солу, что если уж ему не удалось обнаружить живого или мертвого Хиббарда, то тогда, быть может, у него получится состряпать более-менее сносное чучело. Сказал, что сам только что обломался с другой стороной дела, и если его успехи такие же, как и мои, то ему лучше явиться в кабинет с колодой карт, а потом бросил трубку. Мне потребовалось минут пять, чтобы обнаружить в папке адрес римского детектива. Вулф спустился вовремя, точно в одиннадцать. Пожелал мне доброго утра, принюхался к воздуху и уселся за свой стол. Мне не терпелось приступить к делу, но я знал, что придется подождать, пока он не просмотрит почту, не расставит орхидеи в вазе, не опробует ручку на предмет работоспособности и не даст звонок принести пиво. После всех этих деяний он прошептал мне: – Решил рискнуть выйти? – Я выкрался из дому полдевятого и только вернулся. Как раз звонил Сол. Еще пять центов потрачено впустую. Если желаете выпятить губы, то есть затруднения, над которыми стоит поломать голову. Фриц принес пиво, и Вулф налил себе стакан. Я рассказал ему все об Элкусе, до последнего слова, даже про то, что нитроглицерин маслянистый и сладковато-жгучий. Мне подумалось, что в таком случае у него, возможно, появятся какие-нибудь мысли. Затем я выложил ему собственную мысль о римлянине. Как я и ожидал, Вулф сразу же заупрямился. Он моргнул, глотнул пива и изрек: – Можно телеграфировать за четыре тысячи миль ради факта или вещи, но никак не ради подобной тонкости. В крайнем случае ты или Сол Пензер могли бы позвонить мистеру Сантини во Флоренцию. Возможно, в итоге это и окупится. Я попытался убедить его, поскольку каких-либо других дальнейших действий даже вообразить не мог. Значительного успеха в этом я как будто не добился, но все равно продолжал упрямо гнуть свое, особенно напирая на то, что вопрос заключался лишь в сотне долларов. И я совершенно позабыл, что мне еще надо было рассказать ему про тех троих из «Метрополитен», поставленных на Одиннадцатую улицу. Я являл собой само воплощение упрямства. Где-то посередине моего выступления меня прервали звуки шагов Фрица, идущего открывать дверь. Я не попытался возобновить свои уговоры, а стал ждать, кто это явился. В кабинет зашел Фриц, прикрыл за собой дверь и объявил, что с Вулфом хочет повидаться какая-то леди. Визитки не было. – Как ее зовут? Фриц покачал головой. Обычно он проявлял бо́льшую корректность, но сейчас выглядел неуверенно. – Пригласи ее, Фриц. Я тоже почувствовал себя неуверенно, когда увидел ее. Уродливее просто не бывает. Она вошла и остановилась, уставившись прямо на Вулфа, словно решая, как бы его укокошить. При этом в действительности уродливой она не была, то есть омерзения она все-таки не вызывала. Вулф верно подметил на следующий день: то было скорее трудноуловимое уродство, нежели явное, созерцание ее приводило в отчаяние, что уже никогда снова не увидишь хорошенькую женщину. У нее были маленькие серые глаза, взгляд которых, раз остановившись на чем-либо, уже никогда не сойдет с этого объекта. На ней было темно-серое шерстяное пальто и шляпка в тон, а на шее непомерно большой серый мех. Она уселась в кресло, которое я вытащил для нее, и громко произнесла: – Тяжело было добраться до вас. Думала, упаду в обморок. – Надеюсь, нет, – отозвался Вулф. – Немного бренди? – Нет. – Леди судорожно выдохнула. – Нет, благодарю. – Она положила руку на мех и как будто попыталась дотронуться под ним до затылка. – Я ранена. Вон там. Думаю, вам лучше взглянуть. Вулф бросил на меня взгляд, и я подошел к ней. Она расстегнула мех спереди, и я оттянул его и снял. Затем судорожно выдохнул и сам. Не то чтобы мне не доводилось время от времени видеть кровь, но вот столь много все-таки нечасто, да к тому же так неожиданно. Изнутри весь мех сзади был мокрый, так же как и воротник пальто. Видок у нее был еще тот. Кровь продолжала сочиться из порезов на затылке. Я затруднялся определить, насколько глубоки они были. Женщина пошевелилась, и кровь потекла ручейком. Я сбросил мех на пол.