Фред выбрался из машины и удалился. Я сидел и ждал. Весьма скоро я увидел, как они с детективом выходят из прачечной и исчезают в противоположном направлении. Я нажал на стартер, дернул рычаг передач и тронулся. Затем остановился прямо перед кофейней. Вылез из машины и зашел в забегаловку. Копов поблизости заметно не было. Пинки сидел за тем же самым столиком и, как мне показалось, с той же тарелкой супа. Оглядев остальных посетителей на табуретах и не заметив ничего угрожающего, я подошел к Пинки и остановился рядом с ним. Он поднял голову и изрек: – А, черт побери! Снова посмотрев на него, я подумал, что, возможно, Вулф и прав. Потом объявил коротышке: – Пошли, инспектор Кремер хочет с тобой повидаться, – и вытащил из одного кармана наручники, а из другого автоматический пистолет. Должно быть, нечто в моих глазах вызвало у него подозрения, и, должен признать, смелости этому маленькому черту было не занимать. Он ответил: – Не верю. Покажи свой чертов значок! Я не мог допустить даже маленького спора, а потому схватил его за воротник, оторвал от стула и поставил на ноги, затем защелкнул на нем наручники и, взмахнув пушкой, велел: – Пошевеливайся! От стойки донеслись роптания, но я даже не удосужился обернуться. – Мое пальто, – произнес Пинки. Я сдернул его пальто с вешалки и перекинул себе через руку. Детектив вел себя паинькой. Вместо того чтобы спрятать наручники, как поступает большинство, он держал руки на виду. Единственная опасность заключалась в том, что на улице мог случайно оказаться фараон и привязаться со своей помощью, а «родстер» никак не походил на полицейскую машину. К счастью, там были только зеваки. Я подвел Пинки к автомобилю, открыл дверцу, затолкал его внутрь и забрался следом сам. Двигатель я не глушил, просто на случай спешки. Я тронулся, доехал до Седьмой авеню и повернул на север, затем обратился к своему пленнику: – Теперь слушай. У меня два сообщения. Во-первых, успокойся, я везу тебя на Тридцать пятую улицу повидаться с мистером Ниро Вулфом. Во-вторых, если раскроешь варежку, то попадешь туда же, только быстрее и в бессознательном состоянии. – У меня нет желания видеться… – Заткнись! – Однако внутренне я ухмыльнулся, поскольку голос у него звучал по-другому: он уже менял свой типаж. В догонялки при вечернем потоке особо не поиграешь, и поездка до Тридцать пятой улицы несколько затянулась. Я остановился перед домом, предупредил пассажира, чтобы не делал глупостей, вышел из машины, обошел вокруг, открыл его дверцу и велел ему вылезать. Потом поднялся за ним по ступенькам, открыл своим ключом дверь и кивком приказал войти. Пока я снимал шляпу и пальто, он потянулся было к своей кепке, но я сказал ему оставить и повел его в кабинет. Вулф сидел с пустым стаканом, разглядывая узор из высохшей пены. Я закрыл за собой дверь и остался у входа, коротышка же двинулся дальше, явно направляясь к столу. Вулф взглянул на него, едва заметно кивнул, а потом присмотрелся к гостю повнимательнее и вдруг обратился ко мне: – Арчи, сними с мистера Хиббарда кепку и наручники и поставь для него кресло. Я все выполнил. Как оказалось, этот джентльмен представлял собой второй факт, требовавшийся Вулфу, и я был только рад обслужить Пинки. Он протянул мне руки, чтобы я снял браслеты, но для этого ему, похоже, потребовалось усилие, а по лицу было видно, что он чувствует себя не в своей тарелке. Я легонько толкнул его креслом сзади под колени, и он внезапно рухнул в него, закрыл лицо руками и в такой позе остался. Мы с Вулфом молча смотрели на него без всякого сочувствия, на которое он, возможно, рассчитывал. Для меня он и вовсе был превосходнейшим куском бекона, на который я столь долго клацал зубами. Вулф кивнул мне, и я подошел к шкафчику, плеснул алкоголя, поднес Хиббарду и сказал: – Вот, глотните. Наконец он поднял голову: – Что это? – Это чертов ржаной виски. Он одновременно покачал головой и потянулся за стаканом. Я знал, что внутри у него плещется суп, и потому не боялся, что виски ударит ему в голову. Он выпил половину, фыркнул и проглотил остальное. Я обратился к Вулфу: – Я привел его в кепке, чтобы вы смогли увидеть его в таком образе. Я ведь только его фотографию и видел. К тому же предполагалось, что он мертв. Считаю своим долгом сообщить вам, что с удовольствием врезал бы ему, и никаких комментариев не потребуется ни сейчас, ни потом. Вулф, не обратив на меня внимания, заговорил с коротышкой: – Мистер Хиббард, вам известен старинный обычай Новой Англии бросать предполагаемую ведьму в реку, и если она тонула, то была невиновна. Мое личное представление о значительной порции неразбавленного виски заключается в том, что оно предполагает противоположное испытание: если вы выдержите его, то можете рискнуть и чем угодно. Мистер Гудвин в самом деле вам не врезал? Хиббард взглянул на меня и моргнул, а потом на Вулфа и снова моргнул. Он дважды прочистил глотку и довольно непринужденно ответил: – Вся правда в том, что я отнюдь не авантюрист. Я пробыл в ужасном напряжении одиннадцать дней. И пробуду… еще долго. – Надеюсь, нет. – Пробуду, – покачал головой Хиббард. – Да поможет мне Бог. Пробуду. – Теперь вы взываете к Богу? – Риторически. От Него я сейчас дальше, чем когда-либо. – Он взглянул на меня. – Можно еще немного виски? – Я принес, и на этот раз он начал потягивать его, причмокивая губами, а затем продолжил: – Какое же это облегчение! Виски тоже, конечно, но главным образом потому, что снова могу говорить нормальным голосом. Нет. Я дальше, чем когда-либо, от божества в стратосфере, но гораздо ближе к человеку. Я желаю признаться, мистер Вулф, и вам в той же степени, что и любому другому: за эти одиннадцать дней маскарада я узнал больше, чем за все предшествующие сорок три года своего существования. – Гарун аль-Рашид… – Нет. Простите. Он искал развлечений, а я искал жизнь. Сначала, думал я, лишь собственную жизнь, но нашел гораздо больше. Например, если бы вы сейчас сказали мне то, что сказали три недели назад, что возьмете на себя ответственность избавить меня от страха перед Полом Чапином, уничтожив его, я бы ответил: конечно же, всенепременно, сколько я вам должен? Теперь я понимаю, что причина моего прежнего отношения крылась исключительно в страхе большем, чем страх смерти, – в страхе взять на себя ответственность за собственную защиту… Вы не возражаете, что я болтаю? Боже, как же я хочу говорить! Вулф пробормотал: – Эта комната привыкла к подобному. – Он позвонил, чтобы Фриц принес пива. – Благодарю. За эти одиннадцать дней я усвоил, что психология как формальная наука есть чистое надувательство. Все написанные и напечатанные слова, если не считать их назначения избавлять от скуки, суть бессмысленная чушь. Я кормил умирающего от голода ребенка. Я видел, как двое мужчин лупили друг друга кулаками до крови. Я наблюдал, как мальчики знакомятся с девочками. Я слышал, как на людях женщина говорит мужчине то, что, как я смутно предполагал, теоретически известно лишь читавшим Эллиса Хэвлока[15]. Я наблюдал за голодными рабочими, обедавшими в кофейне. Я видел, как забияка-беспризорник выуживает из сточной канавы увядший нарцисс. Говорю вам, это чрезвычайно удивительно, как люди поступают так, как им просто хочется. А я семнадцать лет преподавал психологию! Merde![16] Можно еще немного виски? Я не знал, нужен ли Хиббард Вулфу трезвым, но не увидел никаких предостерегающих жестов и потому вновь подошел к шкафчику и наполнил стакан. На этот раз я принес ему и шипучки запивать, и он начал с нее. – Мистер Хиббард, – начал Вулф, – я восхищен обзором вашего образования и позднее потребую, чтобы вы рассказали все, однако сейчас не позволите ли вы прервать вас вопросом-другим? Для начала вынужден возразить вам, обратив внимание на то, что еще до начала своего одиннадцатидневного образования вы выяснили вполне достаточно, чтобы замаскироваться весьма просто и действенно для сохранения своего инкогнито, хотя вас искала вся полиция и один-два других человека. Вот это действительно достижение. Шипучка ударила психологу в нос, и он зажал его пальцами. – Ах нет! Это всего лишь практический метод. Первое правило, конечно же, ничего похожего на маскировку. Здесь мне особо удались галстук и царапина на щеке. Мое же сквернословие, боюсь, получилось не очень убедительным, мне не следовало злоупотреблять им. Но моей самой большой ошибкой оказались зубы: это был сущий ад – сохранять золотую фольгу зацементированной, мне пришлось ограничить свою диету почти исключительно супом и молоком. Естественно, появившись один раз в таком виде, отказаться от них я уже не мог. Вот одеждой я горжусь. – Да, одежда. – Вулф оглядел его. – Превосходно. Где вы ее раздобыли? – В магазине подержанных вещей на Гранд-стрит. Я переоделся в туалете метро и был уже одет надлежащим образом, когда пришел снимать комнату в Нижнем Вест-Сайде. – И вы оставили вторую трубку дома. Вы обладаете достойными уважения чертами, мистер Хиббард. – Я был в отчаянии. – Дурак в отчаянии дураком и останется. Чего же в своем отчаянии вы надеялись добиться? Ваше предприятие подразумевало какую-то определенную цель? Над ответом Хиббарду пришлось задуматься. Он глотнул виски, запил шипучкой, после чего снова хлебнул виски. Наконец разродился речью: – Хотите – верьте, хотите – нет, не знаю. То есть уже не знаю. Когда я сбежал из дому, когда начал это предприятие, я только и ощущал, что мной движет страх. Вся долгая история о том, что тот несчастный случай двадцатипятилетней давности… что он сделал со мной, прозвучала бы фантастически, попытайся я ее пересказать. Временами я бывал чересчур чувствительным. Полагаю, до сих пор таковым и остаюсь, и, несомненно, в соответствующем окружении это проявится снова. Нынче я склоняюсь к учению об окружающей среде. Слышали о таком? Атавизм! Как бы то ни было, страх овладел мной полностью, и все, в чем я только и отдавал себе отчет, было желание оказаться подле Пола Чапина и не спускать с него глаз. Планов, идущих дальше, у меня не было. Мне лишь хотелось наблюдать за ним. Я знал, что если расскажу кому-нибудь, даже Эвелин, моей племяннице, то может возникнуть опасность, что он выйдет на меня, поэтому я и пошел до конца. Однако последние несколько дней я начал подозревать, что в некоем колодце моего разума, много ниже сознания, зреет желание убить его. Естественно, не существует такой вещи, как желание без намерения, сколь неопределенным оно бы ни было. Полагаю, я намеревался убить его. Полагаю, я разрабатывал его убийство и все еще разрабатываю. Я понятия не имею, чем для меня закончится этот разговор с вами. Но я не вижу причин, почему он каким-либо образом способен повлиять. – Думаю, увидите. – Вулф осушил стакан. – Конечно же, вы не знаете, что мистер Чапин разослал вашим друзьям стихи, в которых недвусмысленно дал понять, что убил вас, ударив дубинкой по голове. – О нет! Мне это известно. – Вот черт! Кто вам сказал? – Пит. Питни Скотт. Я заскрипел зубами от досады. Еще одна возможность была упущена, и все потому, что я поверил предупреждению калеки. Вулф заметил: – Значит, не все мосты вы сожгли. – Нет. Он сам построил мост. На третий день я околачивался там и, к несчастью, столкнулся с ним лицом к лицу. Естественно, он меня узнал. – Хиббард вдруг умолк и немного побледнел. – Ей-богу… Ха, ну вот, еще одна иллюзия… Я думал, что Пит… – Совершенно верно, мистер Хиббард. Держитесь своей иллюзии. Мистер Скотт ничего нам не рассказал. Вас раскрыли острая наблюдательность мистера Гудвина и мое чувство феноменов… Но продолжим: если вы знали, что мистер Чапин разослал эти стишки, притворно бахвалясь вашим убийством, трудно понять, почему вы сохранили уважение к нему как к убийце. Если вам было известно, что одно из его убийств, последнее, всего лишь хвастовство… – Вы рассуждаете логично, несомненно, – кивнул Хиббард. – Но логика с этим не имеет ничего общего. Меня не интересуют научные выкладки. За этим стоят двадцать пять лет… И Билл Харрисон, Джин Дрейер… И Пол в тот день в суде… Я был там, чтобы подтвердить психологическую значимость его книги… В тот самый день, когда Пит Скотт показал мне эти стишки, как я вдыхаю воздух через пузыри собственной крови, я и открыл, что хочу убить Пола. А если я хотел этого, то и намеревался, иначе какого же черта я там делал? – Жаль, – вздохнул Вулф. – Езда на заднем сиденье не особо филантропических эмоций часто наводит меня на мысль: а не отказался ли мозг в своем праведном негодовании управлять рулем? Я не говорю уже о неистовых и бессмысленных метаниях этих эмоций. Мистер Хиббард, три недели назад вам была до ужаса отвратительна одна только мысль нанять меня, чтобы заставить мистера Чапина ответить по закону за свои преступления. Сегодня вы полны решимости убить его лично. Вы и вправду намереваетесь убить его? – Я так думаю. – Коротышка-психолог поставил стакан на стол. – Но это не значит, что я сделаю это. Я не знаю. Просто намереваюсь. – Вы вооружены? У вас есть оружие? – Нет. Я… Нет. – Вы – что? – Ничего. Я хотел сказать, он. Физически он слабак. – Действительно. – Тени на лице Вулфа изменились, его щеки растянулись. – Вы порвете его в клочья голыми руками. На подрагивающие кровавые куски… – Мог бы! – огрызнулся Хиббард. – Не знаю, насмехаетесь вы надо мной из незнания или же умышленно. А должны бы и понимать, что отчаяние остается отчаянием, даже если его можно понять разумом и сдерживать его истерию. Я способен убить Пола Чапина и пока еще отдаю отчет в своих действиях. Мое физическое телосложение заслуживает едва ли не презрения, а умственный багаж пребывает в упадке, что само по себе является насмешкой над питающей его кровью, однако, несмотря на все эти нелепости, я способен убить Пола Чапина… Думаю, теперь мне понятно, почему для меня послужило таким облегчением вновь вернуться в свою личность, и я благодарен вам за это. Думаю, мне необходимо было облечь это решение в слова. Мне полезно услышать его… А теперь я хотел бы, чтобы вы отпустили меня. Я могу продолжать, естественно, только с вашего согласия. Вы помешали мне, и я вправду признателен за это, но нет никаких причин… – Мистер Хиббард, – Вулф ткнул в него пальцем, – позвольте мне. Наименее оскорбительный способ отказать в просьбе – не допустить ее. Не озвучивайте ее. Подождите, пожалуйста. Есть еще кое-что, о чем вы не знаете либо не удосужились задуматься. Например, вам известно о соглашении, что я заключил с вашими друзьями? – Да. Пит Скотт рассказал. Меня не интересует…