— Кто здесь? — удивился Саня, озираясь по сторонам. Кроме неровно положенной на стык потолка побелки, он не видел абсолютно ничего, даже себя. — Я — Зара, лежу в 262-й палате, люблю смотреть, как Гринвич оперирует. Правда красавец? Он мне обещал пересадить чужое сердце. Вот жду, когда кто-нибудь умрет. — Мое сердце пересадят тебе? Поэтому я здесь? — возмутился Саня. — Да нее… Успокойся. Тебя оперируют, потому что у младшего брата Гринвича ровно такая же патология. Не помню… какая-то дрянь на стенке сердца, надо разрезать, удалять. Сложно все. Вот на тебе и тренируются. — Сволочи! — пыхнул осветитель. — Сволочи? Да тебя спасут, если Аллах того захочет! Все равно бы ты умер, — вскипела Зара. — Так пусть бы брата первого резали! — Ты в своем уме, дундук? — вскипела Зара. — Ты видел этого брата? Он же ангел! — Чего это? — изумился Саня. — Я тоже, может, ангел. — Ты говно по сравнению с ним, — бесхитростно ответила Зара. — Пойдем, я тебе его покажу. — Куда? — В палату. Он мой сосед. — Так мы операцию пропустим! — Не меряй наше время с часами живых. — А мы что, мертвые? — Еще не совсем. Мы в промежутке. — Разве между жизнью и смертью есть промежуток? — Еще какой! Целая пропасть. Только некоторые пролетают над ней незаметно, а другие спотыкаются и лежат на дне бесконечно долго. Идем! Они поплыли вдоль потолочного плинтуса по длинному коридору с множеством дверей и остановились у палаты 261. Зара непонятно как оказалась внутри и позвала: — Эй, кролик, сочись в замочную скважину, пока не умеешь проходить стены. «Какой-то Льюис Кэрролл», — подумал Саня и попытался прошмыгнуть в то, что она называла скважиной. — Да тут все замуровано! — возмутился он. — Двери открываются пластиковой картой! — Вот тупой, ну спустись к щели на полу! И правда, щель была огромной, и Саню буквально втянуло туда сквозняком. На кровати, весь в трубках и датчиках, лежал человек, совсем не похожий на ангела. Шрамированное, обожженное солнцем лицо, опущенные веки, синюшные губы. С херувимом его роднили разве что светлые, как у девчонки, завитки волос, прилипшие ко лбу и шее. — Правда он прекрасен? — спросила Зара. — Мужик как мужик, чо прекрасного? — Когда он спит, я целую его в губы. Знал бы ты, какие они нежные… — Тьфу, гадость, — передернулся Саня. — А когда он открывает глаза, то они голубые, как горные озера. Он смотрит на меня и тихо спрашивает: «Ты — смерть?» А я смеюсь: «Нет, я Зара, твоя соседка!» — А чо он умирает? Сколько ему? — Тридцать один. В юности подцепил инфекционный эндокардит. Прикурил бычок после зэка. И вот теперь, спустя пятнадцать лет, такое серьезное осложнение. — Откуда ты все знаешь? — спросил Саня. — Да я лежу здесь уже год. Пошли ко мне в палату, соседняя дверь. Следующая комната поразила Саню гораздо больше: на стенах висели пестрые ковры, подоконники были уставлены расписанными кувшинами и золотыми кубками. С тумбочек и столиков свисали гроздьями куклы, мягкие игрушки, бусы, ленты. На единственной кровати, больше похожей на могилу Нуреева в Сент-Женевьев-де-Буа, покоилась восточная дева: с прозрачной кожей, огромными черными ресницами, безупречными бровями вразлет и абсолютно бескровным ртом. Рядом с ней на хромированной тележке стоял огромный, дробящий тишину насос. К нему из-под нижних ребер красавицы, разорвав белизну пластырей и бинтов, тянулись кровавые трубки от искусственного левого желудочка, который был внедрен прямо в сердце. Аппарат с упорством живого органа гонял по телу кровь, продляя мнимую жизнь. С каждым его механическим ударом на белом девичьем виске извилистая вена то набухала синим червяком, то безжизненно спадала, сливаясь с кожей. Рядом с красавицей сидела почерневшая, почти одного цвета с хиджабом, мать и держала ее за руку. Видно было, что в этой позе прошли недели, месяцы, годы, и живая некогда женщина переродилась в каменную скорбящую скульптуру. Саня почти вплотную подплыл к лицу и приложился губами ко лбу Шемаханской царицы. — Вот это реальный ангел, неземная красота! — прошептал он. — Это и есть я, — скромно потупилась Зара. — Что с тобой случилось? — Врожденный порок сердца. В детстве никто и не знал. А как исполнилось пятнадцать, начала уставать, задыхаться. Однажды мыла пол, да так и упала с тряпкой в руках. Сначала лежала в больницах Грозного, потом папа перевез в Москву. Решили, оперировать бесполезно, только пересадка сердца. Отправили к Гринвичу, светиле. Гринвич сказал, очень редкая кровь, нужно чтобы порядка пятидесяти показателей сошлось, будем ждать донора. А пока на искусственном сердце. Но донора все нет и нет. А ресурсы организма истощаются… А это мамочка моя. Совсем отчаялась. Отец припер Гринвича к стене: за каждый день ее жизни плачу тебе месячную зарплату! Вот они меня и поддерживают. Смотри, сколько про это написано! А сколько передач снято! Саня увидел стопку разбросанных газет и журналов с пафосными заголовками: «Зара будет жить!» «Заре Хариповой пересадят живое сердце», «Зара встретит старость счастливой». На погасшем экране смартфона засветилась картинка. — Сейчас покажу тебе сюжет, который про меня сняли! — сказала она. Телефон включился, отмотал какое-то видео и остановился на рекламе. Погасшая мать только вздрогнула плечами и даже не удивилась внезапному резкому звуку. Видно, дочь, лежащая в коме, давно шалила по мелочам. В итоге на экране возникла бойкая корреспондентка с микрофоном и радостно сообщила в кадре: «Еще пять лет назад о такой операции невозможно было и подумать. Людей с пороком сердца, как у Зары Хариповой, ждал печальный конец. Но сегодня Родион Гринвич, кардиохирург с мировым именем, планирует немыслимую по сложности операцию — пересадку сердца. Зара ждет донора, а ее мама — будущих внуков. „Что вы чувствуете, Зара?“» — Репортерша направила микрофон к бледной красавице, прикованной к компрессору. «У меня все хорошо, я буду жить», — заученно отвечала девушка с сильным акцентом. «У нее прекрасные перспективы!» — заверял Гринвич, открывая в улыбке зубы, белизна которых соперничала с крахмальным халатом. — Да это же Светка! — заорал Саня. — Светка, курва, из-за нее я здесь оказался! — Светка, Людка, Анька, — вздохнула Зара, — их было много поначалу. А теперь никто не зовет журналистов. Зара-то умирает! Да и вообще, знаешь, сколько приезжает прессы на каждую неординарную операцию? Тучи несметные! Все трубят: впервые за десять лет! Передовые технологии! Пациент теперь вернется к привычной жизни! А пациент берет и уходит в мир иной спустя два месяца. Потому что операция блестящая, а выходить не могут, не умеют! — А как же этот утырок, которого ты целуешь в губы? — Илюша? — нежно переспросила Зара. — Гринвич за него станет биться до последнего. Он хочет вырезать гнойник с его клапана и восстановить собственные створки, а это очень сложно. Гораздо легче поставить готовый клапанный протез. Но с протезом живут недолго. А Гринвичу нужно, чтобы брат жил вечно. Он его очень любит. Он не даст ему умереть. Да и я не дам. — А ты при чем? — А я молю Аллаха, чтобы он жил. Аллах ко мне близко, очень близко! Ну ладно, пошли, посмотрим, как тебя там потрошат. * * * Саня лежал холодный, со вскрытой грудиной, как курица на разделочной доске. Под ним простирался огромный водяной матрас, соединенный трубками с гипотермом — охлаждающей бочкой. Она была частью аппарата искусственного кровообращения. — Температура тела 28 градусов, пульс 30 ударов в минуту, давление падает, — констатировал перфузиолог. Санино сердце сокращалось неспешными уреженными толчками. — У нас десять минут, ребята, чтобы не оставить его без мозга, — отчеканил Гринвич. На стенке миокарда Родион сделал разрез в восемь сантиметров, ассистенты зафиксировали ретракторы, похожие на щипцы для колки орехов, и уставились внутрь. Между правым предсердием и желудочком, закрывая трехстворчатый клапан, вывалился надутый гнойный мешок, покрытый прозрачной пленкой. — Невозможно иссечь, не разорвав, — сказал крупный хирург в шапочке с веселенькими собачками. — Делаю надрез на два сантиметра больше, Паша, — кивнул ему Гринвич. — Повреждение будет критичным, опасно, — ответил хирург. Саня, тот, что сидел на датчике вместе с Зарой, крупно дрожал. — Что все это значит? — спросил он у невидимой соседки. — Не могут они вытянуть это говно через маленький разрез, гной выльется, — пояснила Зара. — Так пусть делают дырку больше! — ерзал Саня. — Они и делают, не кипишись, смотри внимательнее. В четыре руки Паша в веселой шапочке и Гринвич, вооруженные мощными бинокулярами, ковыряли Санино сердце. Родион отсек вегетацию, захватив справа и слева от мешка пораженную створку. Ассистент одновременно промывал рану антибиотиком. — Удаляю две трети клапана, — прокомментировал Гринвич. — Паша, давай выкраивай ксеноперикардиальную пластину, будем имплантировать. — О чем это он? — спросил Саня на потолке. — Будут класть заплатку на твой клапан, он порвался, — перевела Зара. — Время? — гаркнул Гринвич. — Четырнадцать минут пятьдесят секунд, — отозвалась сестра. — Шей, Паша, — отошел от стола Родион и пробубнил, обращаясь к мерзлому Сане: — Держись, бомжара, не бросай меня. Я сниму тебе квартиру в ЦАО. Пашка-паук закончил работу и развел руки в кровавых перчатках. — Разрез, Родик, у тебя был поганенький, видно, что волновался. Но клапан я пластически восстановил, шов на миокард наложил, — подытожил весельчак.