— С-стареет, — отвечал Илюша, — каждый день с-смотрит фотографии и спраш-шивает, когда Лева вернется с д-дачи. Пообещала п-подруге, что ты прооперируешь ее с-сына-сердечника. Папа вздыхал. Наливал в граненый стакан мутную яблочную жидкость. Крякал, опрокидывал в рот без тостов. — Знаешь, твой приезд каждый раз был для нас подарком, а когда по три раза на неделе заскакивал Родька, привозил тонометры, лекарства, деликатесы, организовывал врачей, это казалось обыденным… — у Льва Леонидовича наворачивались слезы, — а ведь ты даже не знал, чем мы болеем, что любит мама на завтрак, какой ширины собачий пояс нужен мне… — П-папа, не надо… Родик был Т-титаном… Я — н-ничтожество по сравнению с ним… Все ничтожества, к-кроме тебя. Ты хотя бы не испоганил его п-память… Часть 4 Глава 27. Бирка Ежедневно Илюша с Леной перебирали Родькины архивы, изучали с юристами финансовые документы. Илья часто спотыкался о детские фотографии, подолгу всматривался в них, откладывал в отдельную папку, тер кулаком влажные глаза. Он вообще стал сентиментальным. Нашел в шкафу курвиметр, отнял у Ленки перстни Родиона, которые поначалу не знал куда пристроить, закурил его старую трубку. — Д-дай мне какую-нибудь к-крепкую коробку для х-хранения, — попросил он Ленку, когда артефактов их совместной с Родиком жизни накопилось довольно много. Лена по одному доставала из шкафов с витражными дверцами лакированные деревянные сундучки, кованые серебряные ларцы, перламутровые несессеры, которые в большом количестве вручали Родиону благодарные пациенты, но Илюша мотал головой. — Н-надо что-то такое… Ну типа м-маминой зеленой шкат-тулочки, была у нас в д-детстве… — бурчал он под нос. — Кожаная шкатулка? Оливкового цвета? С ромбами? — От-ткуда ты з-знаешь? — изумился Илья. — Так она у меня, мама отдала, чтоб не потерялась при переезде. Илюшины глаза загорелись: — Н-найди мне ее! Пока Ленка, балансируя нежными пятками на стремянке, рылась в антресолях, Илюша впал в какую-то сладостную летаргию. Маленький, он заходил в родительскую спальню, открывал дверь трехстворчатого шкафа, вставал на колени и оказывался на уровне самых нижних, узких и глубоких, полочек для мелких предметов. Там хранилась всякая «шара-бара», как говорила мама. Стоило потянуть за какую-нибудь ленту, как из недр этих полок, словно из шляпы фокусника, одномоментно вываливались спутанные между собой мамины рваные чулки, старые папины галстуки, их с Родькой носки со штопаными дырками, какие-то костяные бусы, ремни, веревки, нитки… И в куче этого барахла, если запустить руку вглубь по подмышку, стояла нехитрая шкатулка без замка, обтянутая мягкой оливковой кожей. На плоской крышке тиснением были выдавлены крупные ромбы, в каждом из них — простенькая розочка. Илюша с малых лет знал каждого пленника этой маленькой гробницы: мамины свадебные перчатки с дырочкой на указательном пальце; студенческая фотография в сепии: красивущий военный в кителе и нежная девушка с губками в бутончик; небольшое серебряное шильце, происхождения которого не знал никто; бабушкина золотая сережка с крупным аметистом и сломанной застежкой — ее всю жизнь планировали отдать ювелиру и превратить в кулон; выцветшие чеки, расписки и две бирки из красной клеенки, выданные маме при рождении сыновей. Каждый раз, выуживая это все со дна плюшевой коричневой подкладки, Илюша втягивал ноздрями запах, который он мысленно называл «до меня». Запах старой замши, надушенной, пропотевшей кожи, тлеющей бумаги и какой-то больничной грусти. Когда Ленка достала с антресоли шкатулку, у Илюши защипало в носу. Он не видел ее около сорока лет, но подушечки пальцев будто сами ощутили рельефность незамысловатых ромбов, шелковистость подкладки и податливость крышечки, которую нужно было просто подцепить ногтем. Так он и сделал. Терпкий запах детства потек по капиллярам и разбежался мурашками по спине. Илюша подхватил двумя пальцами мамину сетчатую перчатку, прижал к губам и замычал. Все содержимое показалось каким-то маленьким, мультяшным, несерьезным, но дико милым. Дурацкое шильце, корявая сережка, треснутый глянец старого фото, на котором выделялась густая ретушь губ и бровей. Ленка села на пол, прижавшись лицом к Илюшиным коленям: — Сокровища? — спросила она. — С-сокровища, — подтвердил Илюша. — А вот и з-знаменитые пять с-сорок пять и два ч-четыреста. Он достал две клеенчатые бирки, прилипшие одна к другой. На красной потертой поверхности ускользающими чернилами распласталась корявая надпись: «20 июля 1971 года. Гринвич С. М., мальчик, 5045 г». Илюша прищурился, сморщил лоб у переносицы и по слогам озвучил написанное. — Р-родька! — гордо констатировал он. Подпиленными Ленкой ногтями Илья попытался отделить нижнюю бирку, но безуспешно — клеенка расплавилась от времени и присохла намертво. — К-как мы с б-братом, — сказал Илюша, — ед-дины, хоть режь. — Дай мне. — Ленка вытянула из его рук родильные метки и принялась заостренным маникюром расцарапывать края, из которых торчали желтые, клеевые нитки. Бирки разошлись по периметру, но, как сиамские близнецы, остались крепко сцеплены посередине. — Будто специально приклеили, — удивилась Ленка, — капну воды. Она зазвенела посудой на кухне, зажурчала краном и одобрительно воскликнула: — Готово! На тонкой ее ладони с изящными прожилками линий лежали два отдельных «документа». Илюша вновь сощурился, но вторая надпись была еще более размытой. Ленка протянула ему позолоченные очки Родиона и прыснула в кулак, когда он приладил их на нос. — Ты похож на ученого гамадрила, — сказала она. — Я, с-собственно, не навяз-зываюсь, — парировал Илюша. — Ты с-сама в‐выбрала обез-зьяну. Ленка расценила это как плавный заход на секс и было прильнула к нему теплой шелковой грудью, но Илья изменился в лице и резко отшвырнул очки. — В с-смысле, К-корзинкина З. П.? Чо за х-хрень! Ленка подхватила выпавший красный прямоугольник и вслух прочитала роддомовскую запись: 18 июня 1973 года. Корзинкина З. П., мальчик, 2400… Они посмотрели друг на друга так, будто впервые встретились на необитаемом острове. — Какое-то недоразумение, — пролепетала Ленка, — это не твоя бирка. Соприкоснувшись головами, они изучали эту надпись вновь и вновь, словно пытались найти что-то важное между строк. Но кроме потекших от времени чернил, на советской клеенке ничего не было. — Эт-то моя дата рожд-дения, м-мой вес, — пролепетал Илюша, — п-при чем здесь Корз-зин-кина? — Я, конечно, очень давно в вашей семье, — сказала Ленка, — но точно на твоих родах не присутствовала. Секс не случился. Илюша был настолько ошарашен увиденным, что не ужинал, не спал и даже не выпил утром кофе. Спозаранку он сел за руль Родионовой «бэхи» и поехал к маме. Софья Михайловна уже позавтракала, как и все старики, она вставала слишком рано, сидела за компьютером и общалась по скайпу с подругой. Полная помощница Рита, нанятая еще Родионом, мыла посуду. На плите шкворчали сырники. Рита была украинкой и готовила божественно. — Илюшенька, — обрадовалась она, — я прямо видчувала, що ти прийдешь. Сырныкы з квасолею будешь? — И к-кофе, Рита, сд-делай покрепче. — Моя ж ти радисть! — Рита утопила Илюшу в своем необъятном теле и расцеловала в обе щеки. — Моя ж ти котуличка! Не спав? Облича на тоби нема! — Я к м-маме. Ос-ставь нас на полчас-сика. — Так все ж охолоне! — расстроилась Рита. — Не остын-нет, Р-ритуля, з-закрой дверь! Илюша сел напротив мамы и взял ее за руки. — Любимка моя! Счастье мое, как же ты редко заходишь! — Софья Михайловна не могла наглядеться на Илюшу. — Ма, я нашел б-бирки из роддома. С-свою и Родькину. — Илюша не хотел потакать маминой болезни и всегда говорил о брате открыто, хотя другие уже исключили Родиона из воспоминаний. — П-посмотри. Мама взяла красный прямоугольничек и нежно погладила его пальцами. — Н-ничего не смущает? — продолжил Илья. — Как же это было давно… Как ты уже вырос… — Мам, я уже п-постарел. К-кто такая К-корзинкина? — Ооо! — Софья Михайловна прикрыла глаза и засмеялась: — Это глупая ошибка. Нас, рожениц, в палате лежало человек девять. Там детей-то путали, не то что бирки. Однажды мне принесли на кормление девочку… Видимо, какая-то Крапивкина лежала вместе со мной. — Корзинкина, — уточнил Илья. — Ну или Корзинкина, это было сорок девять лет назад, неужели я помню? — З-зачем ты сохран-нила эту ш-штуку? — Это память, роднуля, какая бы она ни была. Со всеми ее нелепостями и глупыми шутками. А что у тебя в руке? Илюша протянул ей бирку брата. Мама застыла, руки ее затряслись, она замотала головой и застонала. — М-мам? Софья Михайловна тихо заплакала, утирая слезы рукавом плюшевого халата. — М-мам, ты знаешь, к-кто это? — Роденька, — сквозь горловой спазм произнесла мама. — Сыночек мой… Илюша боялся дышать. Память тоненьким побегом пробивала мамину болезнь. Он сгреб Софью Михайловну обеими руками и начал тереться об ее лицо. — Как мне его не хватает, — плакала мама, — моего красивого мальчика… лучшего на земле… — Ритаааа! — заорал растроганный, счастливый Илюша. — Нак-крывай стол, сырники, кофе, ликер м-маме, мне в‐водки! — Ты с глузду зъихав? — засуетилась Рита. — З ранку алкоголь? Илюша чувствовал, как мертвая рука, державшая его за горло со вчерашнего вечера, отпустила корявые пальцы, и воздух свободно хлынул в легкие. История с Корзинкиной показалась ему крайней нелепостью, как он сразу не догадался, что это было тупой врачебной невнимательностью! А возвращение к маме памяти о брате его просто окрылило.