— Т-так это т-тупик… — растерянно произнес Илья. — У нас остается только одна зацепка, — продолжил Виталя. — Ваш дом принадлежал городской администрации, и часть квартир была предназначена для передовиков производства, почетных граждан, ветеранов войны и труда, а также инвалидов. Сорок первая как раз была из их числа. До Анны Ивановны Полуэктовой по кличке Эпоха там никто не проживал. Официально. Я в то время не работал — лично не видел. Анну Полуэктову вселяла в квартиру некая Нина Ланская — глава молодежного комитета городской администрации, любовница одного эмвэдэшника, мы его недавно хоронили за счет союза ветеранов. Она жива, эмигрировала сначала в Израиль, а сейчас живет в Тунисе. Вот ее и надо искать. Если она кого-то вселяла, значит, знала, кто оттуда выселялся и куда. — А если он-на не з-знала? — Илюша был полностью разочарован. — Значит, искупаешься в Средиземном море и поешь устриц, — заключил Виталя. — К-корзинкина ум-мерла в деревне Т-томилино с какой-то т-травмой… — Этого населенного пункта больше не существует, я узнавал. — Мент запихнул в рот пирожок, из которого поперла на подбородок красная жижа, и, причмокивая, отхлебнул чай. — Снесли на хрен, сейчас там построили завод «Данон», йогурты выпускают. — Н-наливай, — вздохнул Илюша. — П-похоже, Корзинкина — эт-то м-мираж. — А скажи-ка, на кой черт она тебе сперлась? Илюша помялся, опрокинул стопку, понизил голос: — К-клянись, что ник-кому не с-скажешь! — Клянусь, — серьезно ответил Виталя. Илья рассказал ему всю историю с биркой и передал разговор с отцом. Мент почесал лысеющую макушку. — Соня не твоя мать? Черта с два! Она же бегала с тобой по всем больницам, сдувала с тебя пылинки, тряслась над тобой, зацеловывала до смерти… Весь двор это видел. — Соня — м-моя мать. Был-ла и будет. Я ищу биологич-ческую р-родственницу. — Тогда для начала дуй в город Октябрьск рядом с этим «Даноном», поднимай архив, уточняй, кто жил на территории, которую сейчас занимает завод. Потому что «Данон» открывал мэр Октябрьска. Ищи бабу, принимавшую роды Корзинкиной. Если Злата Петровна умерла, как утверждает твой отец, то в вашем доме занимать квартиру уже не могла. А если осталась жива, в чем я уверен, то повитуха может что-то знать. — П-почему ты ув-верен, что она не ум-мерла при родах? — Ментовская чуйка, — Виталя стукнул волосатым кулаком в грудь, — да и поверь, просто так ее папаня не приехал бы из Архангельска, если бы у него не было данных о квартире. Я знаю этот тип людей. Наследнички… У них нюх на оставленное имущество… Следующие несколько месяцев стали для Илюши кошмаром. Он еженедельно мотался в замызганный городишко Октябрьск, жил в грязной гостинице с туалетом в конце коридора и таскал толстой бабище — главе местного архива — бутылки коньяка и швейцарский шоколад. Архив города и близлежащих деревень был не только не оцифрован, но даже не упорядочен в бумажном виде. Октябрьская бабища инстинктами не отличалась от всех остальных женщин, поэтому безнадежно влюбилась в Илюшу и в своих постклимактерических мечтах имела его и так и эдак в интерьере плесневеющего архива и на фоне видов из рекламы «Баунти». Звали ее Ольгой Филипповной. Она истово хотела помочь Илюше, поэтому нашла папку под названием «Томилино» буквально через неделю. Но мысль о том, что этот белокурый голубоглазый мужчина со шрамами через все лицо больше не появится в ее забытом богом логове, толкала Ольгу Филипповну на сделку с совестью. Она не отдавала папку, заставляя Илюшу изо дня в день копаться в заведомо не подходящих документах. А когда он, измученный, пришел к ней в кабинет прощаться — «п-поиски не п-принесли результата, ув-вы» — бабища торжественно достала папку. Илюша заморгал, заподозрив Ольгу Филипповну в нечистоплотности. Она разрыдалась, объяснив, что переживает последнюю в жизни, безответную любовь. И что он — свет, он — ангел, он — солнечный луч в этом грязном скорбном мире. Илюша закатил глаза, отчаянно зарычал и опустился в сломанное кресло с рваной обивкой. Бабища рухнула перед ним на колени. В декорациях сползающих пластами обоев, запыленного тюля и засиженной мухами люстры эта сцена ломала все стереотипы о признании в любви как таковом. — В-встаньте, бог-га ради! — испугался Илюша. — Не могу, — плакала Ольга Филипповна, — у меня артроз… — В-вашу м-мать! — Илья с трудом соскреб с пола эту рыхлую, больную женщину и усадил на стул. — Миленький мой, спасибо, — утирала слезы бабища. — Я не с-сержусь на в‐вас, я оч-чень ценю в‐вашу любовь, — в ужасе лепетал Илюша, — только п-прекратите вод-дить меня за н-нос. — Хорошо, вы пообедаете со мной в ресторане? — Она попыталась напоследок урвать капельку счастья. — К-конечно, п-прямо сегодня! — пообещал Илюша. — Ладно, — смирилась Ольга Филипповна. — Я изучила ваш вопрос. И даже поговорила по телефону с очевидцами. В Томилине была фельдшерица. Надежда Сергеевна Гучко. Она, к сожалению, полгода назад умерла. К ней часто привозили пострадавших с завода «ХимФосфор». Ну там ожоги, отравления. Привозили тайно, это ж статья была! Она их лечила. Пятьдесят лет назад на этом «ХимФосфоре» что-то взорвалось. И да, говорят, ей снова кого-то привезли. Но никакой девушки восемнадцати-двадцати лет никто из томилинцев не припоминает. Либо она правда умерла. Либо ее также инкогнито куда-то вывезли. — Оп-пять тупик, — выдохнул Илюша. Уже вечером, сидя в местном кафе и терзая ножом резиновую говядину, Ольга Филипповна, одетая в праздничное платье с люрексом, наклонила вперед увядающее декольте. — Я кое-что нашла для вас, Илюша, — прошептала она загадочно. — Не т-томите, — ответил Илья, мучительно пытаясь достать языком мясное волокно, застрявшее в зубах. — В метриках соседнего с Томилином села Осташково я отыскала женщину с фамилией Коринкина Зольда Петровна. Ее возраст совпадает с искомой Корзинкиной. Пятьдесят четвертого года рождения. Понимаете, о чем я? — К-кажется, да… или н-нет… — Корзинкину вполне могли вывезти в другой населенный пункт и там записать имя-фамилию с ее же слов. А вдруг она картавила? А вдруг из-за травм не могла говорить? Согласитесь, странное совпадение. Да и Зольдами в наших краях никого не называли. Центр России — Марьи да Натальи. — Он-на мертва? — напрягся Илюша. — В том-то и дело, что нет! — торжествовала Ольга Филипповна. — Она сейчас в доме престарелых в Александровке! Это поселок городского типа. Улица Ленина, дом два! И мы туда поедем завтра же! — М-мы? — удивился Илюша. — Без меня вы ничего не найдете! Я возьму бумагу из социального департамента на проверку этой богадельни. * * * В Александровку они двинулись на личном автомобиле Ольги Филипповны. Старая «четверка» «жигулей» без гидроусилителя прыгала по кочкам, как молодая коза. Начальница архива ловко рулила и даже выгребла из глубокой колеи, где машина пыталась застрять навеки. Зима была малоснежной, и это спасало путешественников. — А в‐вы хорошо в‐водите! — восхитился Илья. — Оооо! — пропела Ольга Филипповна. — А знаете, как я в молодости на мотоцикле гоняла! — В-вы на мот-тоцикле? — А вы думаете, я всегда была жирной теткой? У меня, Илюша, тоже была молодость. Шальная, цветастая. С романами и любовями. И размером я была с тростинку, и глаз горел, и волосы развевались густые, камышового цвета. Это сейчас я замужняя баба, с детьми и внуками, умотанная, погасшая. Вот встретила вас, и душа прямо орхидеями зацвела. — В-вы и сейчас к-красивая, — сказал Илюша, неожиданно увидев в оплывшем лице и раздутом зобе ту девушку, которую только что описала попутчица. Ольга Филипповна засмеялась, прижимая свободной от руля ладонью горящую щеку. — Хвалите меня, Илюша, хвалите. Больше меня в жизни никто не похвалит! — А я в‐все д-детство был зад-дротом, — признался Илюша. — У меня брат старший — Родик — вот тот красавец необ-быкновенный. Я в‐все за ним д-донашивал, п-повторял все п-поступки. Он умер год н-назад. Мне достал-лась его жена. Я вмес-сто него ж-живу. — Не любили его? — Л-любил, ненав-видел, восхищался, зав-видовал… — Это жизнь, Илюша, настоящая жизнь… По краям замерзшей колеи вместе с «четверкой» прыгали черно-белые пейзажи: убогие домики, сараи, припорошенные снегом поля, скучные островки безлиственного леса. Как и Ольга Филипповна, они, увядшие и скрипучие, хранили память о буйстве лета. Но, в отличие от октябрьской архивщицы, им дарована была следующая весна, грядущее цветение, еще одна молодость. А русской бабище за рулем, толстой, отчаянно влюбленной и безвозвратно стареющей — нет. Остановились у зеленого забора уже под вечер. За ним стояло двухэтажное панельное здание, жаждущее ремонта. Илюша нажал грязную кнопку звонка. Никто не открыл. Начальница архива постучала ногой в железные ворота. По всей улице залаяли собаки. На крыльцо вышла тетка в валенках и пуховике, накинутом, видимо, на нижнее белье. — Че надо? — гаркнула она. — Проверка из администрации Октябрьска, — правительственным тоном ответила архивщица. Тетка юркнула в дом, быстро надела брюки с кофтой и с видом напакостившей собаки побежала открывать калитку. — Что ж вы без предупреждения? Мы бы вас встретили хлебосольно! — оправдывалась тетка. — Я — Ирина, дежурная сестра. Они вошли в плохо прогретое помещение. Из его нутра пахнуло отравой для тараканов, мочой и смертью. В вестибюле рядом с маленькой регистратурой орал черно-белый ламповый телевизор. В жестких креслах времен СССР сидели желтые старики в верхней одежде и смотрели какую-то мелодраму. — Что-то скудно у вас! — по-чиновничьи, с упреком сказала Ольга Филипповна. — Так финансирование жиденькое, — залебезила Ирина. — На еду с трудом хватает! — По вам-то незаметно, что жрать нечего. — Архивщица оглядела с ног до головы такую же, как она, крупную бабу. — Воруете, поди? — Да что вы! Перловку воровать, что ли? Или кубики «Магги»? А на меня не смотрите, я — диабетчица, вот и разнесло! — Почему все люди у вас желтые? — продолжала допрос архивщица. — Дустовым мылом их моем, от вшей, в коже со временем накапливается, — оправдывалась Ирина. — Ладно, проверку всех документов начнем завтра утром. А сейчас нам нужно изучить личные дела стариков да познакомиться с некоторыми из них. — Как вам угодно! Я все достану, все принесу. — Зольда Коринкина у вас проживает? — строго спросила Ольга Филипповна. — Рваная? Есть такая! — П-почему рваная? — удивился Илюша, переглянувшись с архивщицей. — Ну, кличка у нее такая. Изуродована вся, в шрамах, в струпьях. — Он-на! — заволновался Илья. — Оля, эт-то она!