От выплеснутого из Илюшиных уст собственного имени, не обремененного отчеством и возрастом, чиновница подавилась слезами. — Когда она получила увечья? — Да бог ее знает, когда-то в молодости, — задумалась сестра, — она и не рассказывает об этом. Странная. Людей не любит, собак боится аж до истерики. — Д-да п-пойдемте уже к ней! — сорвался Илюша. Ирина повела их по тусклому коридору и двинула плечом одну из убогих дверей. Запах лекарств, испражнений и свежей краски сбивал с ног. В палате вдоль стен стояло пять коек. На них, укутанные кто во что, лежали высохшие, йодного цвета старухи, покрытые одинаковыми зелеными пледами без пододеяльников. В дальнем углу на кровати сидела согнутая пожилая женщина и смотрела в черный квадрат окна. На хлопок двери она не отреагировала. — Зольда! — окликнула сестра. — К тебе из городской администрации приехали. Опрятно одетая, в юбке и водолазке с высоким горлом, женщина обернулась. В темноте палаты ее силуэт ничем не отличался от других. И только когда сестра щелкнула выключателем на стене, Ольга с Ильей одновременно издали короткий горловой звук. Лицо Зольды будто перетянул канат, скрученный из собственной кожи. Голый скальп с остатками черных волос сползал набекрень. Левое ухо находилось на уровне щеки, правое задиралось значительно выше виска и представляло собой дыру без ушной раковины. — Слушаю вас, — сказала она очень медленно, с трудом открывая рот. Губы ее тоже были сильно повреждены. Илюша, державший в руках торт с шампанским, забыл, как дышать. Ужас перед человеческим уродством захлопнул щеколду в его мозгу, он потерял дар речи. Ольга тоже стояла подавленная. На помощь пришла сестра. — Чиновники приехали проверить, как ты живешь. Поговорят с тобой, зададут вопросы, — разъяснила она. — В рамках программы поддержки инвалидов. Подробно знакомимся с вашей биографией, — вышла из оцепенения Ольга. Зольда развела руками. Кисти ее тоже оказались исполосованы шрамами. Указательного пальца на правой руке не было. — Ну что ж, — протянула она. — Берите стулья, садитесь. Ольга взяла у Илюши торт, уже порционно нарезанный, и выставила его на трехногий стол. Кивком головы приказала Ирине выйти. Как только дверь за сестрой захлопнулась, безжизненные мумии на кроватях захрустели костями и, как в дешевом ужастике, начали движение в сторону густого ванильного запаха. Не успела архивщица достать шампанское, как сухие цепкие руки растащили торт по кускам. — Злыдни, мне-то оставьте! — заволновалась Зольда. Ольга достала пластиковые тарелки и положила два кусочка рваной даме. Та, как и все, набросилась на сладкое, словно юродивый на подачку. Илюша, застыв в углу, попытался сглотнуть невольный комок, перекрывший гортань. — Ох, а спиртное-то вам нельзя, наверное, — сокрушенно воскликнула архивщица. — Давай, давай, хоть жизнь вспомним! — засуетились вокруг бабки, плотнее сдвигаясь вокруг стола. — И мне, и мне, — возбудилась Зольда, — принимая из рук чиновницы одноразовый стаканчик. Наконец все выпили, оживились и начали цеплять гостей вопросами. Ольга ущипнула Илюшу за кисть и нагнулась к уху. — Ну-ка приди в себя! Стоишь, будто наказанный ребенок! — шепнула она, переходя на «ты». И тут же зычным голосом обратилась к бабулям: — Девочки, все замолчали. Нам нужно поговорить с Зольдой Петровной! Ольга захлопала в ладоши, унимая старушек тоном воспиталки в детском саду. Зольда, явно подобревшая, размякшая душой, облизала от крема пальцы и улыбнулась ранеными губами. — Что с вами произошло, как получили увечья, когда потеряли ребенка? — начала беседу чиновница. — Илья, садись уже ближе, мы с тобой в одном шаге от истины. Илюша на дрожащих ногах нащупал табуретку и опустился на нее, как на раскаленный кол. Глядя на Зольду, он страшно хотел прижаться к маме, Софье Михайловне, и с ужасом думал, насколько же принципиально иначе могла сложиться его жизнь. Глава 29. Зольда У Петра Коринкина были вечно беременная жена и семеро готовых детей. Работал он шофером на мясокомбинате, развозил продукцию по торговым точкам. Сосиски, сардельки, колбасы перед попаданием в фургон взвешивались с точностью до грамма. Приемщики в магазинах и на рынках также дотошно сверяли документы и ставили упаковки на весы. Нестыковка данных до отправки и после попадания к продавцам грозила водителям тюрьмой. Двое предшественников Петра отбывали срок за расхищение государственного имущества. Зольда родилась, когда ему было за полтинник. Последняя из семерых. К этому возрасту Петр вдруг ощутил вкус отцовства. Верткая девочка с косичками казалась ему особенной, замешенной совершенно из другого теста, чем предыдущие дети. Она смеялась, и он плакал от счастья, растирая на скулах щекотливые слезы. Она капризничала, и он целовал царапинки на ее щеках, пухлые пальчики, кругленькие плечи. В отличие от других чад Зольдушка была полненькой, сладенькой, никогда не голодавшей. С малых лет Петр сажал ее к себе в кабину и провозил на мясокомбинат. Участливые работницы угощали ее колбаской, сосисками, паштетом. Есть продукцию разрешалось, выносить — нет. Братья и сестры ненавидели Зольду. Всегда сытая, упругая, некостистая, непрозрачная, чужая. И лишь когда ей исполнилось пять лет, ситуация резко изменилась. Она стала божком, приносившим съестные дары огромной семье. Работа кормилицей начиналась с первых холодов, когда можно было облачиться в теплую одежду. Папа по-прежнему привозил ее на комбинат, пока грузилась продукция, Зольда ныряла в колбасный цех, и за небольшое вознаграждение упаковщицы обматывали девчушку сосисочными бусами, привязывали к рукам и плечам тонкие бублики краковской, резали напополам батоны любительской, рассовывая их в широкие не по размеру валенки. Зольда возвращалась к отцу, залезала в кабину и с ветерком они доезжали до дома, где сестру поджидала голодная кодла родственников. В сенях девчонку, божественно пахнущую вареным мясом и специями, раскручивали, как масленицу в хороводе, и всю неделю лакомились деликатесами, коих в деревне отродясь никто не пробовал. Счастье продолжалось три года. Зольда уже ходила в школу, и к ней хищно принюхивались одноклассники. Колбасный запах впитался в кожу, будоражил голодные носы. Ее даже прозвали «сосисочкой», завидуя месту работы отца. Очередной поход за товаром не предвещал ничего дурного. Зольду вновь обмотали семью килограммами колбасной вкуснятины, застегнули на все пуговицы мамину, не по плечу, фуфайку, натянули пропахшие мясом валенки. Отяжелевшая, малоподвижная, она втиснулась в кабину отца и ждала конца погрузки. На этот раз товар нужно было везти на рынок в соседнюю область. Темнело, отцу пришлось бы делать большой крюк, чтобы забросить Зольду домой. — Давай, любонька, — сказал он ей, притормозив у обочины, — иди своими ножками. Здесь пятнадцать минут ходу. И тебе несложно, и меня ни в чем не заподозрят. Девчонка, надутая как забродивший пакет молока, с трудом спрыгнула со ступеньки. Дорога была знакомой: вдоль леса до колодца, потом направо по улице, минуя школу, и прямо к своему дому. Зольда шла, изнывая от непомерной ноши, с трудом переставляя ноги, чувствуя, как по спине и груди струится горячий пот. От запаха колбасы стало тошнить, в глазах темнело, она спотыкалась и проклинала прожорливую семью, папин заказ и тяжелую участь малолетней воровки. Не доходя до школы, остановилась. В окнах горел свет, вечерники еще сидели над учебниками. Мысль о том, что кто-то из знакомых увидит ее в таком наряде, пугала Зольду. Она перевела дух и решила обогнуть здание по пустырю, тянущемуся параллельно ее улице. Небо стало густым, давящим, туман повис над землей застиранной простыней. Зольда продиралась сквозь влажную взвесь, словно серый призрак, пронизывающий стены. Слышно было только собственное хриплое дыхание и вой собак на краю деревни. Сначала этот вой был далеким, заглушаемым потоками воздуха в собственных легких и шорохом набитых валенок о голую шершавую землю. Постепенно странный звук стал отчетливее и ближе, к нему прибавилось что-то вроде рева мотора, топота ног солдатской роты, сиплой одышки и скрежета когтей о стылый грунт. И вдруг совсем близко, рассекая полотно тумана, вспыхнула огненная пасть с желтыми вампирскими клыками. От раскатистого хищного рыка Зольда зажмурилась и завизжала что есть мочи. Огромная черная собака с шерстью, висящей колтунами, плясала вокруг мясной фигуры взад-вперед, не скрывая своих намерений. Из седой пелены одна за другой проявлялись все новые и новые рычащие морды. На жгучий запах сарделек с чесноком сбежалась голодная, одичавшая свора. Вместо того чтобы скинуть с себя сосисочное ожерелье и колбасные штаны, девчушка бросилась бежать. Черный вожак накинулся на спину и сбил ее с ног. Остальные атаковали со всех сторон и стали рвать на куски мамину фуфайку, валенки, брюки, руки, спину, шею, лицо… Кровавые брызги летели во все стороны, детский раздирающий крик и звериный вой, мешаясь друг с другом, поднимались к небесам. Жуткие звуки услышали в школе сквозь закрытые окна. Дворник с железным колом первым побежал навстречу собачьей шайке, за ним ринулись учителя из ближних к выходу классов. Через минуту к месту трагедии неслась толпа людей с гиканьем и свистом. Нажравшаяся стая бросилась в разные стороны. По голой земле текла кровавая река. Ее истоком была бездыханная полураздетая девчушка, закрывшая голову руками… Она не должна была выжить. Разорванную на куски Зольду привезли в районную больницу и наспех зашили: хоть какое-то тело нужно было похоронить в закрытом гробу. Петр, увидев в палате, что осталось от дочери, умер на месте от инфаркта. Это было его спасением. Он не смог бы вынести мук, которые были уготованы его любимой крошке в зачем-то сохраненной Богом жизни. Шрамы, перекрутившие тело Зольды, не давали ей расти. Каждый год Коринкиной делали жуткие операции, убирая старые рубцы и оставляя новые. Семья от девочки отказалась, бросив дом и сбежав в неведомые края. Полжизни она провела в больницах, а потом органы опеки начали подыскивать ей подходящую работу. То уборщицей на складе, то санитаркой в поликлинике, то посудомойкой в воинской части. С обязательным условием — трудиться в ночную смену. Чтобы как можно меньше людей, закрыв лицо ладонями, шарахались от нее в ужасе и плакали навзрыд. * * * Илюшино тело горело, рубцы от пластических операций на лице заново ожили и, чудилось, кровоточили. Собственные испытания в жизни показались столь незначительными на фоне Зольдиных мучений, что от стыда он хотел бежать куда угодно, только бы не оставаться в этой смрадной палате. Ольга, сжавшись, ссутулив плечи, переживала нечто похожее. Но чиновничья закалка заставила ее взять себя в руки и продолжить разговор. — А как же ребенок? Как вы потеряли сына? — тихо спросила она. — Ребенок? — засмеялась Зольда кривым ртом. — Вы шутите? У меня не было никакого ребенка. Вы думаете, на земле нашелся бы мужчина, который захотел осчастливить такую, как я? Бетонная плита в мгновение упала с Илюшиных плеч и обнажила зачатки крыльев. — С-слава богу! — не соображая, выдохнул он. — К-какое счастье! — Вы так полагаете? — изумилась Зольда. — П-простите, я не об эт-том… — зажал рот Илюша. — Он имеет в виду, хорошо, что это оказались не вы, — нашлась Ольга, — на самом деле мы ищем женщину, убившую свое дитя. Илья с благодарностью посмотрел на архивщицу, открывая в ней все новые грани человечности. — Ой, тогда вы точно ошиблись, — успокоилась Рваная. — Там тортика не осталось? — М-мы привезем вам з-завтра еще, — пообещал Илюша. — А почему Зольда? Вас изначально так звали? Или ошибка паспортного стола? — напоследок спросила Ольга. — Ошибка… Папа назвал меня Изольдой. Знаете, в те времена модно было давать редкие имена, чтобы у ребенка была исключительная судьба. Как видите, сбылось… * * * Уже за полночь они стояли у зеленого забора и молча курили одну сигарету за другой. — Знаешь, Илюша, я поняла, как сильно люблю своего мужа, дочерей, трех внуков… — наконец вымолвила архивщица. — Да, Оля… Все поз-знается в с-сравнении. Мне т-тоже многое от-ткрылось. Они дружески обнялись. Стена, разделявшая социальный статус, возраст, мировоззрение, растаяла. — Т-только вот как т-теперь жить с тем, что он-ни голодают? — Трубить во все СМИ, искать спонсоров, — вздохнула Ольга. — Если не мы, то кто? — С-сделай это, п-прошу тебя, — взмолился Илюша, — я оп-плачу все расход-ды… — он помолчал, — за счет б-брата, конечно. Сам-то я н-нищеброд… Глава 30. Медина После октябрьских мытарств Илья решил прекратить поиски. Ему уже ничего не хотелось знать. Он стал больше времени проводить с родителями, жался к маме, как молочный щенок. В Александровский дом престарелых перечислил миллион рублей с Ленкиного разрешения. Периодически ему звонила Ольга Филипповна и отчитывалась, на что потрачены деньги. Он боялся этих звонков — в памяти вспыхивали сцены, от которых хотелось отгородиться навсегда. — Оля, не рассказывай м-мне больше об эт-том, ум-моляю! Ты могучая б-баба. На тебе Р-россия д-держится. А я — с-слабак, хил-лый мужичонка, мне эт-того не выд-держать. — Ты — прекрасный, Илюша, — смеялась она, — ты рождаешь в женщинах все самое лучшее! — Она права, — подхватывала Ленка, услышав разговор по громкой связи, — думаешь, твоя чиновница ради стариков старается? Она делает добро во имя тебя! — Как же т-тяжело быть б-богом, девки, в‐вы даже не п-представляете, — стонал Илюша, пока Ленка массировала ему пальцы ног. В начале следующей осени Ленка заныла. Она всегда хотела поехать с Илюшей на курорт, но тот отбрыкивался как мог. Ему казалось, пока он с ней в одной квартире, в кругу семьи, их отношения не так заметны, не так чудовищно порочны. Фланирование вдвоем в шортах и майках по берегу океана виделось ему демонстрацией предательства всему миру. Чувство вины зашкаливало, он не способен был на такую вызывающую сделку с самим собой. Но Ленка видела это иначе. В октябре она положила на стол билеты и сказала: — Через неделю отправляемся в Тунис. Маленький город Хаммамет, талассотерапия, грязевые ванны, белый песок, бирюзовое море. И кстати, где-то там живет тетя, которая может знать о твоей Корзинкиной. Илюша смирился. Он еще раз набрал Виталю и уточнил, где та проживает. — Ну наконец! — обрадовался майор. — Помяни мое ментовское ясновидение, Ланская как-то связана с этой историей. Живет в Бизерте, замужем за местным арабом, моряком. Больше ничего не знаю. Да там этого Туниса — жмень! За день все объедешь! * * * Хаммамет оказался крошечным городком, от которого в обе стороны по побережью тянулась гряда отелей. Ленка с первого же дня взяла себе курс процедур и постоянно ходила в чалме из кипенно белого полотенца, махровом халате и с огромной сумкой через плечо. От нее пахло водорослями и руками арабов-массажистов. Илюша ездил в Медину — тысячелетнюю крепость в центре поселения — и вел переговоры с местным турагентством, чтобы его свозили в Бизерту — город портовый, с военными кораблями, нетуристический. Расслабленный улыбчивый араб Мохаммед взялся быть его экскурсоводом, и на плохом английском оба договорились тронуться с утречка на арендованном «опеле». Платить нужно было налом, мимо кассы. Илья отмусолил двести долларов залога. Мохаммед всю свою жизнь проводил в малюсеньком кафе, притулившемся к стенам Медины, и, сидя на ковриках, пил мятный чай с кедровыми орешками, курил кальян, о чем-то гавкал на родном языке с официантами и на всех остальных — с туристами. — Присядь, куда бежишь? — пригласил он заполошного Илюшу по-английски. — Глотни кофе, возьми шишу. Илья сел без удовольствия, чтобы угодить арабу, взобрался на грязный кожаный пуфик вдоль стены, снял сандалии, темные очки, прижался спиной к камням Медины. Ковровый навес защищал от солнца, туристов в середине дня было мало, впереди в полном штиле застыло море. Как и обещала Ленка, на абсолютно белом песке оно преломлялось всеми оттенками лазури. Ближе к небольшому причалу для лодок берег становился грубее, переходя из песка в булыжники, и далее — в обломки скалистой породы. На бетонном парапете сидели тощие кошки в ожидании рыбаков с уловом. Местная музыка, витиеватая как арабская вязь, звучала будто бы справа налево, из конца в начало, непривычно для слуха европейцев. Огромный парень в грязном фартуке, надетом на голый раскачанный торс, принес кофе и кальян.