– Когда же? – Когда играли какую-то роль… а вы их много сыграли. Майкл Лепито не раз улыбался Аль Капоне. Улыбка – это ведь отдельный язык. Он хмуро глядел на нее. – Вы говорили мне, что когда-то работали на Аль Капоне, – пояснила она. – Да. Но я не припоминаю, чтобы говорил вам про Майкла Лепито, хотя, помнится, он был одной из тех пластмассовых обезьянок. – Я касалась вашего костюма. Ваших… костюмов. Они прекрасны. Мой дед шил шелковые костюмы для Джона Рокфеллера, но ваши… ваши костюмы так хороши. Он взглянул на свой шкаф. Он забыл закрыть дверцу, когда готовился ко сну. Он откинулся на спинку стула, потер глаза. – Я не пыталась за вами шпионить… честное слово. Если бы кто-то другой любовался его дорогим костюмом, ничего страшного бы не случилось. Но это сделала Дани, и теперь ему казалось, что она тайком прочитала его дневник – хотя он нарочно не вел дневник. – Что вы видели? – спросил он. – Лучше сразу расскажите мне обо всем. – Можно мне снова на них посмотреть? Он приглашающим жестом указал ей на шкаф: – Сделайте одолжение. Она бодро поднялась и широко распахнула шкаф. Сняла пиджак с вешалки и скользнула ладонями в рукава, так что он повис у нее на руках. – Крой идеальный и цвет просто потрясающий, – восхищенно проговорила она. – Ничто не сравнится с шелком. Ничто в целом мире. – Дани. – Ему не нужно было мнение профессиональной портнихи. Ему хотелось услышать провидицу и оценить масштабы ущерба. Он подошел к ней, встал рядом. – Расскажите мне. Она помолчала, глядя прямо ему в глаза, но не видя его. Зрачки у нее расширились так, что голубой радужки почти не было видно. Карий глаз просто потемнел. Он впервые смотрел ей в лицо, впервые стоял так близко, когда она занималась своим колдовством. Мурашки поползли у него по коже. – Вы велите себе спокойно сидеть и читать газету. Но на самом деле вы не читаете. Вы наблюдаете. Вы говорите себе, что пора перевернуть страницу. Есть прикрытия получше газеты. Они тоже за вами следят. Вам нужно вести себя естественно. И терпеливо. Вы так терпеливы. – Она замолчала, сглотнула. – Вам нравится этот костюм. В нем вы чувствуете себя в безопасности. Хорошая одежда на это способна. Она дарит ощущение безопасности. В ней мы заметны, но на самом деле невидимы. Это истинное волшебство. – Голос ее звучал мечтательно, словно она рассматривала картину в музее, описывала ее. – Пахнет типографской краской. – Она глубоко вдохнула. – И сигарами. Вы их по-настоящему любите. Считаете, что это лучшая часть вашей работы. – Вы чувствуете запах воспоминаний? – ахнул он, не сдержавшись. – Благодаря этому я так четко все вижу. А эти воспоминания… очень… четкие. Наверное, вы много раз сидели в своем костюме в этой гостинице, курили и читали газету. – И в этом костюме, и в других. Что за гостиница? Она несколько раз моргнула, задумавшись, а потом отдала ему пиджак: – Это все, что я… сейчас вижу. – Что вы имеете в виду? – Я вижу только части. Фрагменты. Слои. Чем дольше я держу в руках ткань, тем меньше чувствую. Войдя в комнату, вы сразу чувствуете, как в ней пахнет, но чем дольше в ней остаетесь, тем меньше замечаете запах. Он пристально посмотрел на нее. Он терпеть не мог, когда она делала совершенно разумные выводы на основе самых нелепых деталей. Он повесил пиджак обратно в шкаф. – Костюм мне этого не подсказал, но я, кажется, знаю, где вы были. Об этом месте писали во всех газетах. Аль Капоне жил в гостинице «Лексингтон», – сказала она. – Именно так. – Расскажите мне об этом, – попросила она, словно ребенок, который просит рассказать ему сказку на ночь. – Что ж, если вам этого хочется, – шумно выдохнув, согласился он. Она мгновенно взобралась на его кровать и уселась, скрестив босые ноги, положив руки на колени. Он счел, что ему в таком случае надлежит сесть обратно на стул, но, откинувшись к спинке, понял, что не знает, с чего начать. Проще было сразу в этом признаться. – Я не такой… хороший рассказчик… как вы. – Почему вы начали работать на Аль Капоне? – спросила она, словно указывая ему путь. – Думаю, потому, что я так выгляжу. – И он провел ладонью по своему лицу. – Глаза у вас не ирландские. – Да. – И кожа тоже. – Да. Я смуглый. У моего отца кожа на солнце краснела, а волосы побелели уже к сорока годам. Мне сейчас как раз сорок. – Он покачал головой, словно осознавая это. – Не будь у меня отцовского носа и упрямого подбородка, меня бы выгнали из дому еще раньше. – Вас выгнали из дому? – Нет. Но моя сестра Молли вечно так говорила. Я сам ушел. Записался в армию, когда мне исполнилось восемнадцать. Мать умерла, когда мне было двенадцать. После этого отец будто бы потерял всякий вкус к жизни. Молли была старшая, она всегда за мной приглядывала, но она и сама еще была ребенком. Так что армия меня выручила. – А где теперь Молли? – Разве моя одежда не поведала вам о ней? – спросил он. – Нет, Майкл, – сказала она, с обычным самообладанием пропуская мимо ушей его саркастическое замечание. – Ни о Молли, ни о ваших родителях, ни о вашей жизни. – Молли истинный ангел. Она так и живет в Чикаго. К счастью, мы с ней совсем не похожи. – Она с виду ирландка? – Да. Настоящая. – Значит, Капоне вас нанял, потому что решил, что вы итальянец? – Он меня… не нанимал. – Тогда давайте сначала. Начало. Он даже не знал, где оно, это начало. – Капоне решил, что я итальянец… но я и хотел, чтобы он так решил. Я заставил его так думать. У меня ушло много времени на то, чтобы он в это поверил. – Вы вели себя очень терпеливо. Об этом мне рассказал шелк. – Да. Что ж, – он кашлянул, – выгляжу я так, что могу быть кем угодно. Или никем. Еще я хорошо знаю языки. В армии я изображал разные акценты. Кто-то здорово шутит. Кто-то поет. Кто-то умеет поддержать разговор и может любого разговорить. Я такого никогда не умел. – Он покачал головой. – Говорить я не умею. Я слушаю. Уши у меня неплохо работают. И к тому же я могу изобразить кого угодно. – Это вы нам уже доказали. – Она ободряюще улыбнулась ему. – Парням это нравилось. Они называли мне акцент, а я его изображал. Идиш, Филадельфия, Бронкс, Бостон. Если я чего-то не знал, то быстро запоминал. Солдаты там были отовсюду. Я заставлял их говорить, а сам прислушивался. Моя мать говорила на гэльском, так что при случае я и этим пользовался. Я мог бы сойти за грека и потому выучил греческий. Я говорю на итальянском, на испанском и на идише. – И всему этому вы научились в армии? – изумилась она. – Нет. Языки были до… и после. Это часть моей работы. – Он был уверен в том, что получил эту работу как раз из-за своей склонности к языкам. – В Кливленде много поляков, венгров – больше венгров, чем где бы то ни было в мире, за исключением Будапешта, – и чехов, – заметила Дани. – Придется вам подучить восточноевропейские языки. – Возможно, я не останусь здесь так уж надолго, – ответил он. По лицу Дани скользнула тень – словно это ее расстроило. Ему понравилось, что это ее расстроило. Но, поймав себя на этой мысли, он расстроился сам. – Вы правда работаете на министерство финансов? – спросила она. – Да. – И вы правда… налоговый агент? – Нет. Не совсем… но что-то вроде того. – А раньше служили в полиции. Он кивнул: – Мне нравилось служить в армии. Нравилось выполнять приказы. Нравилось даже воевать, хотя я и не получал такого же удовольствия, как многие Другие ребята. Когда я вернулся назад, мне показалось, что теперь мне прямая дорога в полицию. Я уже был женат. Надо было содержать семью. – Значит, вы женились совсем молодым. – Я женился на Айрин через полгода после того, как ушел в армию. Нам было по восемнадцать. Мы вместе выросли. Жили по соседству. Когда я уехал во Францию, она осталась жить со своими родителями. Потом я вернулся назад… и тоже поселился у них. – Как странно было рассказывать об этом.