– Все было не так. Не совсем так. – Она снова задрожала, и он опять включил воду и усадил ее так, чтобы поток горячей воды лился ей на спину. – Скажите мне, что вы видели, – не сдавался он. – Я ничего не видела. – Она помотала головой, но ее выдал страх, мелькнувший во взгляде. – Там было темно. И холодно. Там не было ни имен, ни лиц, ни воспоминаний. Ни любви, ни жизни. – Вы сказали: «Он не знает, кто он такой», – напомнил он твердым голосом. Ему хотелось ее утешить. Хотелось обнять ее, погладить ее по спине, поцеловать ее в лоб. Но это ничего не решит. Он снова выключил воду. – Там не было имен, – произнесла Дани и скользнула вниз, так, что вода накрыла ей плечи. Она ухватилась руками за края ванны, притянула колени к груди, и он выпрямил ноги, вновь обхватил ее ими. – В нем много людей, – мягко напомнил Мэлоун. – Вы и это сказали. – Мне кажется, он в это верит. – Что все это значит, Дани? – Он изо всех сил старался не торопить ее, но теперь совсем растерялся. – Не знаю. Может быть, он как Павел. Может быть, он… как я. – Она поморщилась. – Как вы? – повторил он. – Как… Косы. – То есть? – нахмурился он. – Павел описывал свой дар – или свой недуг – как голоса. Они звучали у него в голове. Вера говорила то же самое, но она всегда слышала голос самой ткани: ткань говорила ей, чем ей хочется стать. Павел говорил, что ткань болтала без умолку и отбирала у него все мысли. Через три месяца после того, как я сюда переехала, с ним случился удар, и он умер, но, думаю, он сошел с ума задолго до этого. Может, Мясник тоже слышит голоса. – Дани, а вы слышите голоса? – спросил он. – Вы верите, что в вас много людей? – Нет. У меня все иначе. Со мной так никогда не было. – В ее тоне ему послышалась мольба. – Хорошо. Значит, он не такой, как вы? – просто спросил он. – Нет, – выдохнула она. – Нет. Не думаю. Но, Майкл, он странный. Он очень… странный. – Казалось, что она вот-вот разревется, хотя лицо ее оставалось по-прежнему гладким и она не отводила от него глаз. Ах вот оно что. Ему показалось, что он наконец-то понял. Ее расстраивало не то, что она увидела, – точнее, не только это. Она боялась того, что он обо всем этом подумает. Ъог ты мой. – В юности… я видел вещи, которых не видел никто другой, – сказал он. – Какие вещи? – В основном цвета. Ауры. Я думал, что их видят все… но потом мама объяснила мне, что я особенный. – Ауры? – Так она это называла. Я называл их тенями, хотя они были цветными и чаще всего яркими, а не темными. – Что это были за цвета? – выдохнула она. – Все мыслимые и немыслимые. Даже такие, для которых и названий-то нет. У каждого человека был свой цвет. У моей мамы – травяной. У отца – цвет ржавчины. У Молли фиолетовый… как небо перед восходом. Я видел их не все время, но достаточно часто, так, словно это была часть моей жизни. Когда умерла моя мать, цвета пропали. А может, я просто перестал их различать. – Вы их больше не видите? – Иногда вижу. Ваш цвет теплый… янтарный… как мед в лучах солнца. Она ошеломленно глядела на него. Взгляд ее смягчился, щеки раскраснелись. Он кашлянул. Хватит об этом. – Дани, вы не странная, – сказал он. – Не в том смысле, который вы вкладываете в это слово. Вы всегда так говорите. Но на самом деле вы сильная, и хорошая, и мудрая. И добрая. В этих качествах нет ничего странного. Они – большая ценность. Она улыбнулась – так, словно он даровал ей свободу, и, пока она с улыбкой глядела на него, ее чудные глаза наполнились слезами. Он резко встал, и вода рекой заструилась вниз по его одежде. Расстегнул рубашку, стянул ее, отжал, швырнул в раковину. Начал стаскивать с себя майку, и Дани потрясенно раскрыла рот. – Не смотрите, – отрывисто велел он. Она тут же прикрыла глаза рукой, и тогда он проделал с майкой то же, что и с рубашкой. За майкой последовали штаны и носки. Трусы он не снял, только отжал края, а потом шагнул из ванны и взял с полки за раковиной полотенце. Он промокнул пол, чтобы она не поскользнулась, когда соберется выйти, обернул вокруг пояса другое полотенце, а третье положил так, чтобы она до него дотянулась. – Я оденусь и принесу вам свой халат, чтобы вы смогли снять с себя одежду. Вам уже лучше? – Да, – отвечала она, все еще не убирая от глаз ладони. Ногти у нее были обломаны, но она не сказала об этом ни слова. При виде ее израненных пальцев у него внутри что-то оборвалось, и когда он повернулся к двери, то чуть не упал. Может, ему все еще не стало лучше. Он шагнул в коридор, вдохнул полную грудь холодного воздуха и плотно закрыл за собой дверь. Но ушел он не сразу. Он еще постоял, прислушиваясь к Дани, боясь, как бы она не упала. Но за дверью послышалась возня, Дани принялась выжимать одежду и бросать ее в раковину, и тогда он, чуть успокоившись, отправился к себе за халатом, который пообещал ей. Когда он поднялся наверх, Ленка и Зузана уже разошлись по своим комнатам, но в леднике нашлись холодная ветчина и картошка. Он разложил еду в две тарелки, наполнил молоком два стакана и начал есть, дожидаясь Дани. Он вслушивался в ее движения, заполняя пустоту у себя в животе. Когда спустя полчаса она села рядом с ним за кухонный стол, то показалась ему спокойной и сдержанной. Но она старалась как можно осторожнее шевелить пальцами и ела словно через силу. Он ждал, наблюдая, как она ест, считая, сколько ей удалось проглотить, а когда она закончила, убрал обе тарелки. Когда она, с изможденной улыбкой, извинилась и встала, сказав, что ей хочется спать, он пошел за ней следом, будто преданная служанка. – Майкл. Я просто устала. Вот и все, – сказала она. – Я понимаю, – ответил он, пожелал ей спокойной ночи, но остался стоять у нее под дверью, ожидая, когда она выключит свет. Она его не выключала. Он тихо постучался и, когда она разрешила ему войти, просунул голову в дверь. – Можно мне просто посидеть возле вас? – спросил он. Грудь у него горела, ладони взмокли от пота. – Я… кажется, мне не по себе. – Хорошо, – согласилась она и подложила руки под щеку. Зевнула, закрыла глаза. Он сел на стул возле двери. Сиденье было обтянуто тканью, на которой перевивались вьюнки с мелкими желтыми цветочками, в корзинке у ножки стула лежали моток ниток и кружевные салфетки. Он уже видел прежде, как мелькали в воздухе пальцы Дани, вооруженные иглой и ниткой, когда она плела свои кружева. Ее руки всегда были заняты, всегда что-то делали, и он на мгновение задумался о том, действительно ли ей это нравилось или у нее просто не было выбора. Он сцепил руки на коленях и откинул голову. На стене напротив двери висела фотография Джорджа Флэнагана и Дарби О’Ши в новых, с иголочки, костюмах, с одинаковыми ухмылками, а поверх рамки – цепочка с медальоном, на котором был изображен святой Христофор. Значит, Дани повиновалась тетушкам далеко не во всем и явно сама решала, как поступать с подарками от Дарби О’Ши. Фотография была хорошая. Полная надежды. И страшно грустная. Джордж Флэнаган умер. Ни мужчины на снимке, ни медальон не могли уберечь Дани ни от чего. Он ее тоже не уберег. Всякий раз, закрывая глаза, он видел, как Дани безвольно висит, запутавшись пальцами в шторах. – Майкл? – Она смотрела на него, морща лоб. Но губы ее оставались мягкими, нежными. – М-м? – Порой мертвые – их прежняя сущность – завладевают мной, как огонь завладевает стопкой старых газет. А порой… никакого огня вовсе нет. И я вижу одни лишь мелькающие образы, плоские, холодные и безличные. Как свеча за далеким, едва видным окошком, но надежды в них куда меньше. И тепла тоже. – Чтобы поддерживать огонь, нужно много топлива. Люди страдают. – Нет, из пламени выступает совсем не страдание. Из него выступает безнадежность. Когда мы перестаем верить… мы словно медленно лишаемся своей человеческой сущности. – Перестаем верить – но во что? – В любовь. Он вздохнул шумно, протяжно, протестуя против того, что она сказала. – Тут я с вами не готов согласиться. – Вы думаете, я дурочка. – Нет. Просто… вы очень молоды. – Это был он. Мясник. Он жил в той квартире. – Вы думаете, то, что вы чувствовали, – тот, кого вы там чувствовали, – и был Мясник? – уточнил он. – Да. В нем совсем нет света. Я никогда прежде не ощущала такого несоответствия… не слышала такой разноголосицы в одном живом существе. Ведь он живое существо, так? Но то, что я чувствовала, не показалось мне человеком… хотя я уверена, что это был человек. Как назвать человека, который отринул свою человеческую сущность? И человеческую сущность всех прочих людей? – Чудовищем. – Да. – Она помедлила, а затем села, словно следующие слова не могла произнести лежа. Голос ее звучал виновато. – Я не была готова к встрече с чудовищем и не сумела правильно среагировать. Я вас испугала и прошу за это прощения. Но я сумею его узнать, когда снова его почувствую. И в следующий раз… я сразу выпущу ткань из рук. – Эти слова она договорила робко, словно оступилась на ровном месте или переоценила собственные возможности. Он громко застонал и прижал ладони к вискам. Следующий раз. Не дай бог. Следующего раза он не переживет. – Дани Флэнаган, мы никогда не вернемся в эту квартиру. – Да, я понимаю, что мы туда не вернемся. И честно говоря, я не хочу туда возвращаться. Но ведь вы возьмете меня с собой к мистеру Нессу? Да? И позволите мне коснуться вещей, которые принадлежали жертвам? Майкл, мы поймаем его. Мы его отыскали. – Но ведь вы его уже поймали! – чуть не виня ее, крикнул он в ответ. – Вы поймали его. Вот что вы ощутили. Вы сумели ухватить чистое зло, и оно чуть не утащило вас за собой. – А вы вернули меня назад, – тихо сказала она, словно он был храбрым героем и все кончилось хорошо. Он вскочил, не умея сидеть на месте, когда его обуревала такая тревога, а она так блаженно ему доверяла. И зашагал по комнате – пять шагов в одну сторону, пять в другую. Дани мягким взглядом наблюдала за ним. Золотой отсвет ее волос разливался вокруг нее, окружая ее словно нимбом, и он принялся тереть виски, хоть и знал, что это ему не поможет. Он не мог не видеть, не мог не замечать ее свет. Он устал. И она устала. Он должен дать ей поспать. Ужас новой волной поднялся в его груди. Он не хотел, чтобы она заснула. Не хотел, чтобы лежала тихо и неподвижно. – Я в жизни не испытывал такого страха, – выдавил он. – Даже когда уехал во Францию. Даже когда жена попросила меня уйти. Даже когда умерла моя Мэри. Я был слишком наивен, чтобы испытывать страх, и верил, что все кончится хорошо. Но она умерла, и я понял, что не все кончается хорошо. Что в мире вообще не все и не всегда кончается хорошо. С тех пор я стал фаталистом. Но сегодня я испугался.