– Вы словно древний оракул. Она улыбнулась, не зная, можно ли счесть это за комплимент. – Мне казалось, что оракулы много спали, скупо отвечали на вопросы, которые им задавали, и брали за это немалую плату. Он осклабился: – Да, с вами у них мало общего. – Вот именно. – Но вы всегда казались мне порождением древности. – Это хорошо? – прошептала она. Ей бесконечно нравилось говорить с ним вот так, прижимаясь щекой к щеке, чувствуя, что все остальное отступило на задний план. – Разве не вы говорили мне, что все прекрасные вещи в этом мире стары? – тихо напомнил он. – Вы древняя. И мудрая. И знаете, кто вы. Это восхищает меня куда больше, чем ваш талант. – Но разве вы не знаете, кто вы? – Знаю. – Тогда отчего вас восхищает, что и я тоже знаю? – Вы знали это всегда, а мне пришлось потрудиться, чтобы понять, – объяснил он и снова закружил ее в танце. Она больше не замечала ни бального зала, ни музыки, ни именитых гостей. Когда на следующий день тетушки стали расспрашивать ее о том, как прошел этот вечер, она сумела вспомнить одного только Майкла, то, как его рука лежала у нее на спине, как он прижимался щекой к ее волосам, как все вокруг было пронизано его ароматом. Был лишь Майкл и чувство, что он легко скользит по бальному залу и что ей легко у него в объятиях. Память сохранила только эти воспоминания. * * * Он позволил себе забыть и о прошлом, и о настоящем. Забыть о том, что ему придется взяться за новое дело, двинуться к новой цели, о том, что он не принадлежит сам себе. Он не был ни молод, ни полон надежд, ни даже свободен. Но в зале звучала чудесная музыка, по телу теплой волной разливалось выпитое шампанское, а в его объятиях была красивая женщина. Мысли его не перескакивали с одного на другое, глаза не рыскали по сторонам. Он просто двигался в танце и, прижимая Дани к себе, наслаждался плавностью их движений и шелестом ее платья. Нет, он скорее не забыл, а, наоборот, вспомнил. Он разрешил себе вспомнить, что такое настоящая жизнь. Он пытался оставаться прежним Мэлоуном, но она умела его рассмешить. Он пытался себя удержать, но очертя голову бросался вперед. Он брал себя в руки, отходил в сторону, но тут же мчался обратно к ней. И нет, он не мог сохранять хладнокровие. И твердость. Не мог сказать «нет» или даже «возможно». Только «Хорошо, Дани», «Конечно, Дани», «Да, Дани», «Пожалуйста, Дани». А хуже всего было, что он не мог отыскать тот самый страх, который утратил, здоровый страх, который предупреждает о том, что тебя ждет боль, из-за которого ребенок не касается горячей плиты и, взбираясь на дерево, не лезет слишком уж высоко. Но страх исчез, и теперь он парил над землей, и глядел вниз, и знал, что он упадет, что, быть может, даже погибнет, но ему… было на это плевать. И он танцевал в блаженном неведении, пока Дани не подняла к нему лицо и не сказала, что в зал вошел Элиот. Элиот явился один. И зал загудел. Мэлоун неохотно взглянул на толпу, отыскал в ней тех, кого знал. Элиот обменялся рукопожатием с мэром Бертоном – тот сидел за три столика от конгрессмена Суини. Мэлоун не знал, как получилось, что им с Дани достались места за столиком конгрессмена, но уж лучше сидеть с Суини, чем с Нессом. Билеты он получил от Несса и опасался, что из-за этого их усадят за один стол. Мэр Бертон, довольно обходительный человек, был из тех солидных, степенных политиков, к которым никто не питает ни ненависти, ни любви. Для таких всегда отыскивалось подходящее место. Но со временем стало ясно, что честолюбия у Бертона не меньше, чем у других. Мэлоун напомнил себе, что спокойную вежливость мэра не стоит принимать за отсутствие всяких амбиций. Конгрессмен Суини, бывший судья, уже довольно давно работал в конгрессе. Мэлоуну он напомнил одного из тех смутьянов-ирландцев, ровесников его собственного отца, что сидели за столами в Америке и рассуждали о свободе Ирландии, о семи веках зависимости от британской короны и об истинных патриотах своей страны, но ни за какие коврижки не согласились бы вернуться на родину. То была идентичность. Люди нуждались в ней. Но основу такой идентичности составляли лишь тоска по далекой, незнакомой стране и желание быть среди подобных себе. Суини не походил ни на Майкла Коллинза, ни на Имона де Валеру, но дергал за те же струны и использовал схожую тактику. Мэлоуну до этого не было дела, но попадаться на его удочку он не собирался. Он понимал, что политика обычно сопряжена с махинациями и безграничным своекорыстием. Он считал, что, возможно, как раз из-за этого ему так симпатичен Элиот. Тот как раз обходил зал и обменивался обязательными рукопожатиями, но при этом походил на ребенка, который пришел на церковный праздник. Назавтра о нем будут трубить все газеты, ведь он явился на бал без дамы. – Бедный Элиот, – прошептала Дани, и он притянул ее к себе, притворившись, что громкая музыка мешает расслышать ее слова. – Да уж. Бедный Элиот, – согласился он. – И все же никто лучше Несса не знает, как все работает. В Чикаго он так ловко обихаживал репортеров. В газетах ведь тоже идет собственная война. Есть снимок, на котором он с топором в руках готовится выбить дверь винокурни. Он знал, что ему нужно показывать свою работу под определенным углом, умел рассказать ровно то, что хотел увидеть в прессе. Победа за тем, кому подчиняются газетчики. Несколько раз это оборачивалось против него, и он попадал в переплет. И все же в этой войне он чаще выигрывал, чем проигрывал. Не знаю, правда, чем все закончится здесь. – А как же вы? Вас когда-нибудь фотографировали репортеры? Вы рассказывали газетчикам о своих героических подвигах? – Нет. И это к лучшему. В ином случае я не смог бы делать свою работу. Внимание прессы почти не дает Элиоту заниматься делом. – Героям достается сильнее, чем всем остальным? – проговорила она. – Элиот никогда не брал взяток и потому стал легендой. Он установил для себя самого недостижимый стандарт, и из-за этого другие политики стали выглядеть дурно. Они ему этого не простили. – Мне кажется, втайне все просто обожают злодеев. Если где-то рядом бродит злодей, человеку легче почувствовать себя героем. Вот почему Мясника никак не могут поймать, – задумчиво протянула она. – И за эту догадку вам достается золотая медаль. – Но ведь так и есть. Людям, собравшимся здесь, Мясник вовсе не угрожает, – оживившись, продолжала она. – В ином случае… его бы уже давно упрятали за решетку. Благодаря Мяснику политики сотрясают основы и будоражат толпу. Но их самих это вовсе не занимает. Он их не волнует. Наоборот, он им даже полезен. – Ах, Дани. Теперь вы говорите прямо как я. Боюсь, я на вас плохо влияю, – прошептал он, закружив ее, а потом притянул обратно к себе. До конца песни они больше не сказали ни слова и лишь покачивались в такт музыке. Оркестр играл «Милую Лейлани» Бинга Кросби – эта мелодия ему даже не нравилась. Зато как же ему, черт возьми, нравилось танцевать с Дани. Он вдруг понял, что, сам того не заметив, подменил слова в этой песне. Милая Даниела. Милая Даниела. Конечно, он чувствовал себя идиотом, но эти слова засели у него в голове. Песня закончилась, и, пока приглашенные хлопали музыкантам, монашки из больницы Святого Алексиса потянулись на сцену. Значит, сегодня танцев больше не будет. По крайней мере, у них с Дани. Наступает время речей и выкручивания рук, а значит, пора шпионить. * * * – Мы каждый год собираемся в этом зале, в этой больнице, в этом городе, чтобы поддержать учреждение, созданное силами и верой двух добрых монашек. Они поистине сумели претворить в жизнь заповедь «Возлюби ближнего своего». В больнице Святого Алексиса всегда принимали каждого страждущего. Здесь всех считают своими ближними. Всех ценят. Здесь заботятся о каждом, кто нуждается в помощи, вне зависимости от его положения в жизни, – провозгласил конгрессмен Суини. Майкл подхватил со стола два бокала с шампанским, и Дани чересчур быстро выпила весь свой бокал. В шампанском ей нравились пузырьки и не нравился вкус, но после танцев очень хотелось пить. – В этой больнице работали члены моей семьи, – рокотал конгрессмен Суини, когда они выходили из зала, направляясь к гардеробной. Майкл был прав, в это время там никого не было. Посреди стойки красовался колокольчик – на случай, если кто-то из гостей решит раньше времени покинуть бал. Мэлоун отодвинул колокольчик в сторону и одним плавным движением перемахнул через стойку. Дани ахнула. Он перегнулся через стойку, обхватил ее руками за талию и велел: – Подпрыгните на счет три. Она подпрыгнула на счет три, и он перекинул ее через стойку, словно Фред Астер, танцующий с Джинджер Роджерс. – А если нас здесь увидят? – спросила она, когда он поставил ее на пол посреди гардеробной. – Мы притворимся, что решили уединиться. И точно не будем первой в мире парочкой, улизнувшей с благотворительного мероприятия в гардероб. Уединиться? – Вы слишком верите в меня, Майкл, – озабоченно проговорила она, подходя вслед за ним к стойкам с верхней одеждой. – Тут так много пальто. Их сотни. – После шампанского и танцев она ощущала во всем теле чудесную мягкость. Ей казалось, что сосредоточиться она точно не сможет. Особенно после того, как он намекнул, что их прикрытием будет желание уединиться. Что-то в его улыбке подсказало ей, что он и сам нетвердо стоит на ногах. Он нравился ей таким – он вел себя раскованнее, свободнее, его печальные глаза уже не казались такими печальными, а губы, всегда мрачно поджатые, чуть разжимались. – Да, надежды мало. Но вы не волнуйтесь, – успокоил ее он. – Нам не нужны женские пальто и шляпы. Только мужские. Просто касайтесь и двигайтесь дальше, Дани. Одно касание – и все. – Что я ищу? – Вы ищете доктора Фрэнка. – Он снова был прежним Майклом. Мрачным и собранным. Она не удивилась его преображению. От мысли о докторе Фрэнке у нее тоже вмиг прояснилось в голове. Она пошла вперед, мимо ряда пальто, проводя по ткани рукой. Отвороты на груди ближе к сердцу, зато ткань на плечах и на спине постоянно соприкасается с телом. Если нужно действовать быстро, то правильнее будет сосредоточиться именно на плечах. Ей показалось, будто перед ней замелькали, сменяя друг друга, игральные карты, среди которых ей нужно было отыскать джокера. Цвета, имена, страхи, тревоги. Планы лечения, антисептики, швы, бессонница. – Вы правы. Большинство этих мужчин врачи. – Я же говорил. Она продолжала ходить между рядами пальто. Мэлоун шагал за ней, следя, чтобы они ничего не пропустили, и время от времени оглядываясь на стойку. Проверив целых четыре ряда и ничего не обнаружив, она вдруг почувствовала, как вздрогнули ее пальцы. В какой-то момент она начала класть ладонь на плечо каждого нового пальто, стараясь накрыть как можно больше ткани. Она ощутила краткий укол, словно ее кольнули чем-то холодным, остановилась, вернулась назад, снова потянулась к тому же пальто. В этот миг зазвенел колокольчик. Динь-динь-динь-динь. – Нам пора. – Мэлоун обхватил ее за талию и потянул за ряды нумерованных стоек с одеждой. Там они могли спрятаться от тех, кто сейчас ждал у стойки, но не от гардеробщика – если, конечно, тот собирался вернуться. Колокольчик бренчал все настойчивее. Тот, кто стоял у стойки, явно терял терпение. – Мой номерок у тебя, Мари? – Нет, Мартин, не у меня. Хотя я предлагала его забрать, – терпеливо напомнила Мари. – И забрала! Видишь, вот он, – победительно заявил он. – Это не твой. Это номерок Фрэнсиса. Свой ты мне не давал. Проверь в кармане пиджака.