– Но теперь не могу вспомнить, что именно. – Не можете вспомнить? – Нет. – Она помотала головой и облизнула губы. – Зачем вы заперли дверь? – спросил он, начиная догадываться. Его сердце догадалось обо всем первым. И тело тоже. За запахом отбеливателя и мыла крылось что-то еще. Он положил майки на свой комод. Она подошла к нему чуть ближе и остановилась, но не ответила на вопрос. – Что вы увидели, Дани? – Он шагнул к ней. – Я увидела себя. Такой… какой вы видели меня в ту субботу. Вам понравилось, как я выглядела. – Чтобы узнать об этом, вам понадобилась моя майка? Она подошла еще ближе, так, что теперь их разделяло всего несколько сантиметров. Но она не коснулась его, а он не коснулся ее. – Я не умею читать мысли мужчин. Мысли людей. Только ткань. Но вы думали… думаете… что я красивая. И вы… я очень вам нравлюсь, – мягко, но решительно проговорила она, словно не сомневалась в том, что увидела. Он решил, что она увидела куда больше, чем просто его восхищение. Жар, разливавшийся по его телу, взревел и взорвался, словно бойлер в подвале. – И это все? – Он старался говорить очень спокойно. Она кивнула, медленно подняла руки, положила их ему на грудь. – И как вам кажется, что я чувствую прямо сейчас? – спросил он. – Не знаю. Я еще не оправилась после того, как держала в руках вашу майку. Я прижимала ее к лицу минут пять и только потом сложила и принесла вам, – призналась она. – Вы сердитесь на меня? – Как я могу сердиться? – прошептал он. – Не заставляйте меня упрашивать вас, Майкл. Поцелуйте меня. Когда она звала его Майклом, он был не просто мужчиной, выжатым жизнью, не просто мужчиной, который делал лишь то, что должен, и больше почти ничего, не просто мужчиной, который всегда платил по счетам и будет платить по ним до конца. Правда, тот мужчина предупреждал его, что всегда есть цена, которую придется платить. – Во что мне обойдется это счастье? – спросил он, хотя этот вопрос и не был обращен к Дани. – Быть может, оно лишь отнимет у вас толику сна. – Она тревожно сглотнула, словно сказала что-то слишком уж смелое. – Или… быть может, вы за него уже заплатили. – Быть может, и так. И тогда он поцеловал ее, отшвырнув прочь все тревоги так яростно, что они послушно растаяли, и в миг, когда его губы прижались к ее губам, его разум был совершенно спокоен. Ее рот был мягким, но совсем неподвижным, она чуть дышала, словно не зная, что делать. Он вдруг вспомнил, что она молода, а он стар, что она сладость, а он соль, что она невинна, а он… совсем нет. Она обхватила его руками за шею, и притянула к себе, и подняла к нему навстречу лицо, и тогда его внутренний диалог обратился в далекий шум волн, набегающих на песок. Он забыл о том, что должен судить, защищаться, и просто наслаждался тем, что было с ним здесь и сейчас. В ее неопытности не чувствовалось и тени сомнения, и ее страстность захватила его, наполнила восторгом, сделала его бестелесным. Он словно парил в воздухе и, проплывая мимо нее, обнял ее за талию, прижал к груди, ощутил ее тяжесть всем своим телом. Он не привык закрывать глаза, когда целовался с женщиной, но теперь его веки отяжелели, а в сердце поселилась такая легкость, что он не сумел бы раскрыть глаза, даже если бы попытался. Он целовал ее, пока у обоих в легких не кончился воздух, а щеки не раскраснелись, и, вдохнув, целовал снова и снова, и снова чувствовал себя как мальчишка, который бросал камушки в окно Айрин и ждал, чтобы та украдкой выскользнула из дома и подарила ему поцелуй при свете луны. Но то было слишком давно, а теперь у него в объятиях и в сердце была другая, новая женщина. Ее вкус заполнял его рот до краев, ее тело заставляло мечтать о медленном восхождении туда, откуда уже нельзя было повернуть вспять. – Дани, почему я? – спросил он чуть не с отчаянием. Он знал, о чем думает сам, но совершенно не мог представить себе ее мыслей. Ее губы розовели, как мякоть арбуза, а щеки, натертые о его шершавую кожу, горели. Она изумленно мотнула головой. – Бог ты мой, ну мы и пара. Я вижу все, а ты отказываешься видеть даже самое очевидное, – проговорила она. – Скажи мне, – взмолился он. – Почему ты, Майкл? Потому что рядом с тобой мое сердце бьется вот так. – И она взяла его руку и приложила к своей груди. У него в ладони словно билась крошка колибри, и он провел пальцами по коже над рядом пуговиц, а потом двинулся вниз, ища то, что скрывалось под тканью. – Это ведь несложно понять? – спросила она. Ее голос прерывался в такт его ласкам. Она прикрыла глаза, со вздохом запрокинула голову. Нет, понять это вовсе не сложно. Не сложнее, чем ее бедра в его руках, чем его губы на ее шее. Не сложнее, чем кровать под тяжестью их сплетенных тел, чем отчаянная боль у него в животе. Ему нужен был еще один поцелуй. Всего один, а потом все закончится. Но один поцелуй потянул за собой другой, и третий, и сотый. С лязгом промчался пожарный наряд, вспорхнули от ветра шторы, хлопнула дверца машины, звенькнул колокольчик у входной двери. Все это они пропустили. Все это им никак не мешало. Он плыл в пропитанной страстью дымке, любуясь чертами женщины, что теперь лежала под ним. Кожа у Дани была особенно тонкой возле локтей. И за ушами. Под платьем на ней была кружевная нижняя юбка, на левом чулке спустилась петля. Он стянул с ее ног чулки, желая коснуться ее шелковой кожи. Она заурчала, когда он целовал ее шею, задрожала, когда коснулся ее груди, и недовольно вскрикнула, когда грохот сердца в его груди сменился робким стуком за дверью. – Мистер Мэлоун? Вы там? – спросила Ленка. Он мгновенно откатился от Дани, и дымка рассеялась, а все его внимание сосредоточилось на том, что он успел пропустить. Он не знал, нужно ли отвечать Ленке. Дверь заперта. Ленка сейчас уйдет. Дани расправила платье, и он обернулся к ней, привлеченный этим движением. Она была без чулок, в расстегнутом платье, губы распухли, волосы растрепались. Но ничего непоправимого не случилось. – Мистер Мэлоун? – повторила Ленка. Тук, тук, тук. – Я знаю, он там. Он весь день дома. Может, прикорнул ненадолго, – сказала она. Последние слова прозвучали так, словно она отвернулась от двери. – Я подожду его перед домом. Может, он вышел, а вы не заметили. Это был Элиот. Элиот его искал. Мэлоун схватил пальто, сунул в нагрудный карман бумажник, сгреб с комода ключи и шляпу, лежавшие прямо рядом со стопкой постиранных маек. Он ринулся к окну, поднял раму повыше и перемахнул через подоконник. Снова вспомнил, как в юности убегал через окно, как целовался в свете луны, как держал в объятиях девушку и весь наполнялся надеждой. Те дни давно миновали. И он никак не мог вернуться назад. – Что-то случилось, Дани, – сказал он. Она молча кивнула, и он соскользнул с подоконника. Ему нужно было отыскать Элиота. * * * Машина Элиота стояла у тротуара. Мгновением позже сам Несс показался в дверях ателье и, явно вздохнув с облегчением при виде Мэлоуна, надвинул на лоб шляпу, а потом указал на свой автомобиль: – Мэлоун, мне надо с тобой поговорить. Садись. Мэлоун не стал возражать, но, прежде чем открыть дверцу, наскоро оглядел в окне машины свое отражение – застегнуты ли пуговицы, в порядке ли воротник. Выглядел он взъерошенным и помятым, но сам Несс выглядел так, словно питался одним алкоголем и не спал с самого бала в больнице. Несс сел за руль и захлопнул за собой дверцу, но машину заводить не стал. Он положил руки на руль, словно ему нужно было за что-то держаться, и уставился куда-то вперед, за лобовое стекло. – Элиот? – Вы хорошо смотритесь вместе, Мэлоун. – Что? – На балу я подметил, что ты казался счастливым, когда танцевал с Дани. Я еще никогда в жизни не видел счастливого Майкла Мэлоуна. Теперь и у меня затеплилась надежда на счастье. – Элиот, ты зачем приехал? Несс вздохнул и прижал ладони к глазам: – Ты должен сказать мне, что делать. – О чем ты? – Голова у тебя сейчас куда яснее, чем у меня. Мои дела совсем плохи, Мэлоун. Мне нужно, чтобы кто-то сказал мне все напрямую. – Несс, ты что, пьян? – Да если бы. – Мы с тобой сейчас куда-то поедем? Хочешь, я поведу? – Я никогда не брал его денег. Ты ведь это знаешь? – Чьих денег, Элиот? – Капоне. Порой его парни оставляли у меня на столе тысячу долларов. И знаешь, мне совсем не трудно было им отказать. Потому что они творили… очевидное зло. Тогда я четко понимал, кто прав, кто неправ. Все было либо белое, либо черное. Может, они сумели бы меня подловить, если бы действовали чуть более тонко. – Если бы прибавили пару оттенков серого? – Вот-вот. Дело в том, что… я не знаю никого, кто встал бы на сторону добра и не верил, что в конце концов это окупится. А еще не знаю ни единого человека, кто продал бы душу и при этом считал, что все сделал правильно.