– Нет, мама. Она навсегда моя дочь, но и её отец не дерьмовый человек. Не изверг, который возвращается в тюрягу снова и снова. Не бандит, который родился в преступном районе и не видел иного мира, и просто не знает, что можно жить по-другому. Я найду самое едкое мыло на свете и промою ей им рот, если хоть раз услышу от неё что-то не то. – Прекрасно, – резюмирует мама, одна её бровь становится чуть выше другой. – Хорошо, что тебя слышу лишь я, мамочка. Но прежде чем мыть рот с мылом, подожди лет пятнадцать, ладно? После переходного периода всё должно нормализоваться. Всякие высказывания и желание ради протеста сделать тату или пирсинг. А если нет, тогда уж помоешь. Я аккуратно принимаю дочку на руки, чтобы покормить. Для малышки, которая ещё недавно была внутри меня и по идее только должна осваиваться в этом опасном месте, которое называется миром, она сосёт грудь уж слишком активно. Голодная. Если так подумать, она не ела всё время, что находилась между мною и внешней средой. Я заканчиваю с кормлением незадолго до появления новоиспечённого дедушки с шариками. Какими-то малиновыми, не розовыми. Без надписи, что это девочка. – Розовые у них закончились, – очень тихо шепчет отец и совсем переходит на едва слышное бормотание к концу фразы. – Куплю к выписке всё по всем правилам. С надписью и конфетти. И... – Не шепчи. У неё мама и в декрете будет стучать по клавиатуре. Пусть привыкает к голосам и шуму. – Можно подержать? – Даже нужно, дедушка. Она зевает, когда впервые оказывается на руках дедули. Но хотя бы уже не кричит. Мне самой надо будет привыкать к новому шуму. Шум от ребёнка иной, чем от клавиатуры. Я тру глаза, думая, разрешат ли здесь кофе, или придётся терпеть до дома. Скорее всего, верно второе. Что придётся терпеть. Надеюсь, малышка не покроется вся сыпью, если я не буду так уж придерживаться диеты. Родители вскоре уезжают, потому что рабочий день никто не отменял. Но оба берут с меня обещание звонить, что бы мне ни понадобилось, или если что будет не так. Трогательно, но на стадии пребывания в больнице я собираюсь справляться сама, а там увидим. Тем более что медицинский персонал проверяет меня и малышку довольно часто. Или больше меня, ведь она почти весь день спит. Мне даже удаётся проверять её памперс, не разбудив. Я тоже сплю, когда укладываю её в очередной раз, пока над ухом не звонит телефон. Это может быть Арчер. И пусть он никогда не звонит днём... Но вызов с неизвестного сотового. Не из тюрьмы. – Алло. – Ханна. – Арчер, – я сажусь слишком резко, и между ног пронзает импульсом боли. Неважно, она терпима. – Что это за номер? – Одолжил телефон у надзирателя. – Что? – Неважно. Я позвонил, потому что не мог... – Я родила, Арчер. Недавно. Часа три назад. Началось после того, как мы уже поговорили. У нас... – нервничая, я медлю, прежде чем произнести, – девочка. – Девочка, – повторяет он. – Какая она? – Похожа на тебя. У неё форма глаз, как у тебя, и есть ямочки на щёках. Она кричала, но быстро успокоилась. Мне кажется, она спокойная. Она сейчас спит. Как мы её назовём? – Мадлен. Если бы я был там, это то имя, которое я бы хотел для неё. Мы сможем называть её Мэдди. Ты сможешь. Меня не будет так, как ей нужно, но... – Мадлен. Мне нравится. Очень. И ты тоже сможешь называть её Мэдди, Арчер. Мы будем говорить о ней. И однажды ты сможешь говорить не только со мной, но и.... – Я не буду говорить с ней по телефону, Ханна. Никогда. – Почему? – Потому что блять это не то, чего я желаю для неё. Достаточно того, что я не могу оставить в покое тебя, – жёстко отрезает Арчер. – С ней этого не нужно. И чем дольше она не будет задавать вопросов обо мне, тем лучше для неё же. – Не лучше. – Ханна. – Я расскажу ей сразу, как придёт время. В три года, значит, в три. В десять, значит, в десять. Я не хочу, чтобы наша дочь не знала свои корни. Чтобы с ней повторилось хоть на десять процентов то, как жил ты. Как поступили с тобой. Я так решила. У нас мало времени, и я не хочу тратить его вот на это. – Больно? – Что? – Как сильно болит? Анестезию сделать успели? Уайтт рассказал, что без неё может быть совсем хреново. Что у его девушки так было, и потом её долго зашивали. – Кто такой Уайтт? – Ну типа мой друг. Он сидит в соседней камере за ограбление. Так насколько сильно болит? Ответь мне, Ханна. Я не могу не знать. – Зачем тебе знать такое, Арчер? – Потому что я бы хотел присутствовать на родах. Я был бы там вместе с тобой. От начала и до конца. По собственному желанию, – голос Арчера совершенно не дрожит. Он, правда, имеет это в виду. – Вместе сделать ребёнка, вместе и родить. Так я думаю. У меня много времени думать, Ханна. Я бы всё видел и слышал. О тебе хорошо заботятся? – Всё в порядке. Хорошо. И мне не особо больно. Ничего страшного. Это стоит того. Это лучшее в моей жизни сейчас. После тебя. Наша дочь. – Люби её и за меня, ладно? – Не говори так. Прекрати. – Как? – Ты и сам знаешь, как, – Арчер выдыхает. Сильно. Тяжело. Трудно. Меня знобит, но не из-за самочувствия после родов. – Никогда не говори со мной так, будто прощаешься. У нас дочь, и ты её увидишь. Запомни это. Повторяй это себе каждый день. И что я люблю тебя, тоже повторяй. – Я тоже люблю тебя, Ханна. Позвоню, как смогу. – Пока, родной. Арчер начинает звонить чаще. Каждые несколько дней. Иногда всё с того же телефона надзирателя. Я думаю о том, что Арчеру приходится делать для него ради того, чтобы получить сотовый на несколько минут. И однажды, когда Арчер звонит снова как раз в момент кормления мною Мадлен, я не выдерживаю и спрашиваю об этом. – Я ничего не делаю. – Не верю. – Не веришь мне или не веришь в то, что не все здесь злые люди? Я начинаю плакать. Потому что Мадлен сладко причмокивает, а её отец никогда этого не услышит. Потому что всё проходит безвозвратно, каждый её день, каждый миг, когда она просыпается и ещё сонно смотрит на меня отцовскими глазами, каждый момент, что я с ней, и она знает тепло моей кожи, запоминает мой запах, но не запах и прикосновения другого родного человека. Я не должна плакать. И потому я плачу беззвучно. Не позволяю слезам стать осязаемыми, различимыми и доступными для слуха человека на другой стороне. Но он понимает. – Не плачь. Ты кормишь грудью. Мадлен у тебя на руках. Все твои переживания автоматически становятся и её. Так дети растут беспокойными. Мы же не хотим, чтобы потом она жила на успокоительных? Не знаю, зачем в тюремной библиотеке книги по материнству, но они тут есть. – Она не вырастет беспокойной, – шепчу я, – я не буду плакать. Не буду. – Я выйду отсюда, Ханна. Я тебе клянусь. Я бы поклялся тебе здоровьем и жизнью своей матери, но она предпочла жизнь без меня. Я покачиваю Мадлен, когда она шевелит ножкой. Арчер не особо говорил о маме. Ни одного обстоятельного разговора за все годы, прошедшие с момента нашего знакомства в очереди в книжном магазине. Мне известны только какие-то общие вещи. Что она пила и промышляла наркотиками и как сбытчик, и как покупатель, и что у них были сочувствующие ему соседи. Что она бросала и даже пару раз находила нормальную работу, но ненадолго, и однажды его окончательно забрали, после чего он больше её не видел. Она не пыталась увидеться с ним или восстановиться в правах. Арчер тоже не предпринимал усилий по её поиску или чего-то подобного. Думаю, он тоже вычеркнул её из жизни. Я не ожидала, что он хотя бы раз упомянет её прямым текстом. Странно слышать от него о ней. – Думаешь, она жива? – Думаю. И знаю. Она приходила. Как-то узнала и приехала. – Ты её видел? – Видел. Я жадно впитываю слова Арчера. Каждое на вес золота. Даже слова о женщине, которую не поворачивается язык называть его матерью. У него нет фото. Ни одного. И я ненавижу её заочно. Ненавижу то, что она посмела явиться. Как она только узнала? И что у неё в голове, что она сочла это возможным для себя? – Как ты? – Сказал ей больше не приходить. Она как старуха. Ей всего шестьдесят, должно быть. Я не помню точно. Мне похуй на неё. На всех, кроме вас с Мадлен, вообще-то. Ты делаешь фото? – Делаю. Почти каждый день. Некоторые выходят смазанными. На некоторых она не самый чистый ребёнок на свете. На других просто хмурая. Или вот-вот заревёт. Или вообще не смотрит в направлении камеры. Иногда мне хочется что-то удалить, но раз за разом я всё оставляю. Как удачные снимки, так и неудачные. Для себя и для Мадлен. Но больше для Арчера. Это он и я. Это мы. В ней содержится часть нас обоих. И каждый снимок, каждое видео сохраняют всё для истории. Когда Мадлен исполняется месяц, два и далее по нарастающей. Когда она впервые действительно улыбается, а не выдаёт то, что только кажется улыбкой. Когда мы вместе спим, или Мадлен засыпает у меня на груди, моменты, запечатлённые извне, словно через замочную скважину. Когда Мэдди пробует делать первые шаги ещё до года, и когда ей уже год, и она ходит достаточно уверенно, а падая, резво поднимается и не хнычет, что больно. Когда в возрасте двух лет она твёрдо произносит название апельсина, прося его дать. Когда в три Мадлен знает многих животных и под присмотром бабушки с дедушкой залипает на передачах по National Geographic. Когда в четыре у нашей с Арчером дочери внезапно возникает любовь к косичкам, и я заплетаю ей их каждое утро, иной раз опаздывая на работу, но отправляя Мадлен в детский сад с уложенными волосами. У неё они ниже плеч. И отливают бронзой, как у отца. Форма глаз тоже осталась Арчера, разве что по цвету они схожи с моими. У нас красивая дочь. Я пишу ему обо всём и говорю лично каждый раз по телефону. Но отказываюсь рассказывать о днях, когда она простужается или падает до ссадин или синяков, или подцепляет вирус от других детей, или же не слушается меня с первого слова, отказываясь вылезать из надувного бассейна сразу, как я велю, потому что знаю, что она уже замёрзла. Я не могу грузить Арчера плохими днями и моментами, когда мне хочется лишь хлопнуть дверью или закричать во всю силу лёгких. Просто не могу. Я не стремлюсь, чтобы он считал Мадлен идеальной, но и с проблемами ему ничего не сделать. Он далеко, а мы в реальном мире. Может быть, однажды всё изменится. Может быть, однажды он окажется здесь, и наша общая дочь обретёт отца во всех смыслах. И физически, и эмоционально. Узнает его и полюбит. А я перестану задыхаться без него. Перестану быть настолько сильной, как сейчас. И время от времени чувствовать дрожь в руках при взгляде на Мадлен, что всё больше напоминает отца. Ей едва исполняется четыре с половиной, когда однажды я забираю её из родительского дома после работы, и Мадлен задаёт вопрос, которого я одновременно ждала и опасалась. Это вопрос об отце. Я готовилась услышать его. Неделя за неделей. Месяц за месяцем. Год за годом. И всё равно ни черта не готова. – Мама. – Нет, Мадлен. Мы не купим тебе чипсы, потому что я уверена, что как минимум пачку ты уже съела вместе с дедушкой, – я пристёгиваю дочь в автомобильном кресле на переднем сидении. – И скоро ужин. Мы уже столько раз говорили об этом. – Я хотела не про чипсы. – Сегодня я уже ничего не буду... – Где мой папа? В садике у всех есть папы. Иногда за Джози и Лили приходят их папы, а не мамы, а Мэттью по утрам обычно привозит его папа. Я, правда, не хочу чипсы, мама. – Мадлен, – я выпрямляюсь и смотрю на неё. Она смотрит на меня, как и всегда. Разве что чуть более сосредоточенно по сравнению с её обычным взглядом. Ничего не сделать, мне придётся всё рассказать. Так или иначе. В общих чертах. – Это сложно, но я всё тебе расскажу. Дома, не здесь. Мы не будем говорить об этом на улице. По пути домой, даже будучи сконцентрированной на дорожной ситуации, я не могу не думать, что сказать Мадлен. Казалось таким простым поведать ей об отце, оказавшемся в тюрьме не совсем за дело, но так было лишь в самом начале. Когда Мэдди только родилась, да и недавно тоже, когда её заботили лишь насекомые и птицы, и по её мнению мне полагалось знать всё про животный мир. Но теперь ей почти пять. Не успею оглянуться, как она превратится в девушку, которой придётся рассказывать отнюдь не про флору и фауну, а про более приземлённые вещи, но одновременно они и сложнее разговоров о разных жуках в траве. Дома я, как обычно, отправляю Мадлен мыть руки и мою их сама, а потом завариваю себе чай. Мадлен его почти не пьёт. Только если я очень прошу, или если она болеет. Но зато воду она хлыщет литрами и без всяких увещеваний. Так что я приношу ей воду в её любимом бокале. Мадлен не знает, но он у меня от Арчера. Он подарил его мне, а ей он понравился. Из-за рисованных изображений чашек с кофе или чаем и конфет. Нас двое, а бокал один. Отныне я пью из него, только когда Мадлен спит. Или когда я дома, а она нет. – Ты должна знать главное, Мадлен. Твой папа очень тебя любит и очень хотел бы быть с нами. У меня нет для тебя готовых ответов на всё, но он не космонавт, не улетел покорять Луну или что-то такое. Он на Земле, как и мы с тобой. Я всегда знала, что не буду врать тебе о нём. И дала ему это понять. – Тогда где он? Мадлен медленно моргает и дотрагивается до своих бирюзовых штанов. Она любит бирюзовый. Даже умоляла, чтобы я покрасила ей волосы. Хотя бы несколько прядей. И ревела, потому что я была тверда в отрицательном ответе. Я не собиралась отказывать. Или всё-таки собиралась. Потому что у неё волосы Арчера, и бирюза испортила бы впечатление. Как и любой другой цвет. Хотя Арчер наверняка бы не отказал. Когда я хотела спросить у него спустя несколько дней после истерики, Мадлен словно и думать забыла про то своё желание. Я набираю полную грудь воздуха, но он так тяжело проникает в лёгкие, что я не уверена, что им будет достаточно сделанного вдоха. – В тюрьме. Он не плохой человек, Мадлен. Он... – Работает там? – Нет. Он мог бы, но это не так. Он... Там не только работают. Тюрьма это такое место, где люди, которое сделали что-то нехорошее, остаются на долгие годы. Их изолируют от хороших людей, от общества ради нашей безопасности. И...