– Мой папа кому-то сделал плохо? Я сокращаю расстояние до дочери и касаюсь её руки. И снова совершаю глубокий вдох. Без него невозможно продолжать. – Твой папа полицейский. Был полицейским. Ты уже знаешь, что они делают и чем занимаются. К вам в детский сад приходили два полицейских с рассказом о своей работе. Ты помнишь? – Помню, – вспоминая, Мадлен хмурится, прямо как Арчер. Но её глаза наполняются влагой. Будущими слезами. С каждым словом там всё больше специфического блеска. – Они были в форме. В специальной форме. И говорили, что защищают нас, что ловят преступников, а потом суд решает, на какой срок они отправятся в тюрьму. Я не понимаю. Если папа тоже был, как они, тогда почему... – Кое-что случилось, и он признал вину. Он не был обязан это делать, но он... Он не мог по-другому. Его зовут Арчер. Твоя фамилия, Мадлен, это его фамилия, и он придумал твоё имя. – Как он мог его придумать? Он меня видел? – Никогда, – качая головой, почти беззвучным голосом признаюсь я. – Только снимки, когда ты была внутри меня. Их делают при помощи специального аппарата. Когда ты уже спишь... – я на секунду зажмуриваю глаза, чтобы прогнать слёзы. Мне достаточно слёз Мадлен. Если мы обе будем плакать, я не смогу закончить. А закончить необходимо. – Когда ты уже спишь, я целую тебя за него. Ты не всегда хочешь фотографироваться, но я фотографирую тебя так часто для него. Иногда мне кто-то звонит, и я ухожу в другую комнату. Это потому, что звонит твой папа. Он любит тебя, Мадлен. Он бы отдал многое, чтобы поговорить с тобой. Услышать твой голос и быть частью твоей жизни. Но он не хочет этого, будучи там. – Он там навсегда? – Нет. Мадлен отворачивается и молчит. Я замечаю слёзы, что стекают по её правой щеке, но не предпринимаю ничего, чтобы их вытереть. Я даю дочери время. Возможность что-то обдумать. Она недостаточно взрослая. Однако не глупая. И преимущественно послушная. Наша с Арчером дочь не могла получиться глупой. Наконец она говорит, не поворачивая головы. – Взрослые иногда врут. – Не я. И не когда дело касается тебя, Мадлен. – Сколько мне будет, когда его отпустят? – Чуть больше двадцати четырёх. – Это много? – Не слишком много. Мадлен переводит взгляд обратно ко мне. Взгляд, наполненный страхом. Я не могу рассказать ей всё. Не в ближайшие годы. У неё должно остаться детство. Я не хочу нанести ей травму, чтобы лет через семь вести её к психологу и прорабатывать невидимые раны. Но если она уже боится отца, потому что и крох информации достаточно... Арчера это убьёт. – Ты любила папу? – Любила. И люблю до сих пор. Он моя настоящая любовь. Я его жду. Я не могу объяснить тебе это чувство, чтобы ты поняла уже сейчас, но со временем ты поймёшь сама. Когда встретишь своего человека. Когда захочешь быть с ним всегда, что бы ни было. – Я должна буду с ним общаться? Он же мне... Никто. Чужой.Эти слова так и напрашиваются. Мадлен уже знает, что не должна общаться с незнакомцами и уж тем более уходить с ними. Что у меня только одна подруга, и остальным, кто может так сказать, верить нельзя. Что в саду нужно держаться рядом с воспитателями и другими детьми, а если что не так, сразу сказать взрослым. Мы говорили о многих важных вещах, ещё когда Мадлен было три, и периодически я повторяю это. – Нет, ты не должна. Но я надеюсь, что ты захочешь узнать его, Мадлен, и всё сложится. Это важно для меня. Я хотела бы, чтобы мы были семьёй. Не только мы с бабушкой и дедушкой твоя семья, но и твой папа. С определённого времени он рос без родителей, и... – Почему? – Потому что... У его мамы были... личные проблемы. Иногда, когда родители не справляются с воспитанием, специальная служба забирает ребёнка. И когда нет иных родственников, или они не хотят брать его к себе, он живёт в специальном учреждении до совершеннолетия. – Папу забрали? – Да. Он мало рассказывал о том периоде. Это неприятная тема, понимаешь? – У тебя есть фотографии с ним? – моргая, Мадлен касается волос. Нервный жест, передавшийся от отца. Лучше это, чем если бы она чесала себя, как в своё время делала я. – Я бы хотела посмотреть. – В телефоне. – Я могу уйти с ним в свою комнату? Я хочу посмотреть одна. Если кто-то позвонит, я сразу выйду. – Можешь, Мадлен. Но через сорок минут мы будем ужинать, и я позову тебя, когда всё будет готово. Я дарую Мадлен необходимое ей сейчас уединение. Для звонка Арчера ещё в любом случае рано. И он не всегда звонит каждый день. Но раз в неделю точно. Иногда получается и три, но крайне редко. Чаще два или один. Этим вечером вызов из тюрьмы так и не поступает. Я ложусь спать с Мадлен в её узкой по сравнению с моей кроватью. Дочь просит остаться и поцеловать её от имени Арчера в открытую. Она шмыгает носом, потому что заплакала, произнося это. Последнее фото, что она смотрела, осталось открытым. Снимок Арчера, сделанный мною за столом поздно вечером. Он только пришёл со смены и ел просто хлеб, пока я разогревала пасту, наотрез отказавшись давать ему её холодной. Он выглядел уставшим и сидел в одних джинсах, а скинутая рубашка свисала с колен. Он и был уставшим. Но позже он любил меня в постели. Засыпая, окружив Мадлен крепкими объятиями, я надеюсь, что Арчер непременно позвонит завтра. Он должен знать, что теперь она знает про него максимум возможного, всё, что я сочла нормальным рассказать ей в её годы. Но он не звонит. Ни завтра, ни в следующие пять дней. Я становлюсь тревожной. Паника накатывает приступами, то отступая, то возвращаясь обратно. Но я знаю разных людей, а они знают ещё людей. Я начинаю звонить и просить, мне что-то обещают, но ничего не происходит, и тогда я звоню снова, напоминая о себе и спрашивая, нет ли известий. Напрямую в управлении тюрьмами мне ничего не скажут. Мадлен много торчит у телевизора, пока на протяжении пары дней, взяв отгулы, я сижу с телефоном и на телефоне. Однажды я захожу в гостиную проверить её, и на экране как раз идут новости. Говорят что-то о крупном аресте, произведённом ФБР, в рамках которого за решёткой оказались и главари некоего преступного сообщества, и что наблюдение за ними велось несколько лет. Точно не самая подходящая передача для просмотра ребёнком. Я беру пульт и переключаю на канал с мультфильмами. Но даю понять Мадлен, что это ненадолго. – Скоро заедет бабушка и повезёт тебя на занятия, а потом в бассейн. – А ты с нами не поедешь? – У меня есть дела, Мадлен. – Что-то случилось? – Нет. Я впервые вру собственной дочери. Может, ничего и не случилось, но чувство совсем иное. От него резь в груди и боль в животе. Если что случилось, я не переживу. Но мне придётся пережить. Ради дочери. Мадлен недоверчиво смотрит на меня. Не верит. Я ощущаю флюиды этого в воздухе. Она совсем отворачивается от экрана. – Почему ты не рассказываешь? – Потому что я ещё ничего не знаю. Это из-за папы. Я пытаюсь узнать. Но ты дома не останешься. – А если ты узнаешь, пока меня нет? – Я сразу же позвоню бабушке. Обещаю. Я перепроверяю рюкзак Мадлен. Карандаши, тетрадь, ручка, купальник, полотенце, шапочка и очки для бассейна. Всё на месте. Мадлен сама выключает телевизор, когда в дверь звонят, и торопится открыть, но я иду с ней, чтобы прежде посмотреть в глазок, и только потом отпираю замки. Мама проходит в квартиру совсем немного. – Ну что? – Пока ничего. Совсем. Если что, я позвоню. Мадлен, я люблю тебя. – Я тоже люблю тебя, мама. В одиночестве на меня давит тишина. Я ничего не могу делать. Только продолжать сидеть с телефоном в руке. Минуту, полчаса, час. Пытка ожиданием худшая вещь на свете. Неизвестность как тьма, из которой не видно выхода. От сигнала входящего звонка я вся наполняюсь страхом. Звонит тот, кто знает больше людей, чем я. Он всё мне скажет. Что бы там ни было. Но... – О нём нет сведений, – говорит он в трубку. – Как будто его и не существует. Его могли записать под другой фамилией или именем? – Зачем? Это не имеет смысла. Ведь не имеет же? Это не программа защиты свидетелей. Арчер просто... Но если он что-то знал... Или если что-то произошло... Он мог бросить меня? Он мог бросить нас с Мадлен и исчезнуть? Мой Арчер не мог. Но новый Арчер? Арчер, отсидевший уже пять лет и скрывающий многое? Новый Арчер мог? – Не у меня вам об этом спрашивать, мисс Свон. – Люди бесследно не исчезают. – Исчезают, если подчистить базу. Попробую зайти по-другому. От даты рождения. Ещё позвоню. Не может быть, нет. Так. Не. Будет. Мой Арчер не такой. Я поверю во что угодно. В то, что он пострадал, в то, что ему причинили вред, или что он сбежал, и это скрывают. И, если будет надо, если всё действительно подтвердится, я поверю и в то, что его больше нет совсем. Но в то, что он обрубил концы... Вдруг во входную дверь раздаётся звонок. Меня нет. Меня. Нет. Мне всё равно. Мадлен я точно всё собрала. Они не могли ничего забыть. Звонок повторяется, и я начинаю плакать. Сразу бурно, почти как ребёнок, разбивший коленку. Этот звонок как последняя капля после всех этих дней неизвестности. После того, как мне сказали лишь то, что Арчера словно и нет. Я не могу сдерживаться. Я так устала. Звонок звонит ещё раз. И я иду. Чтобы просто со всем покончить. Я открываю дверь, не смотря в глазок. Открываю и вскрикиваю. Арчер? Что он здесь делает? Он один. Он... уставший. Он с сумкой. Я бросаюсь к нему в объятия. – Ханна. Его всё тот же чуткий, но настороженный сейчас голос врезается в уши. Его незабытый запах заполняет лёгкие. Его сильные руки подхватывают меня. Это Он. Мой. В новой одежде. Но самой обычной. Майка, джинсы, серые кроссовки. Худее, чем раньше. И всё равно с твёрдыми мышцами под кожей, соприкосновение с которыми так ощутимо. Но он не может быть здесь. Он... Почему он тут? Он должен уйти. Я толкаю его от себя. Ещё не прошло двадцать пять лет. И половины срока пока не прошло. – Что ты делаешь? – я ударяю его по груди. – Что ты сделал? Что ты... – Прости, – он пытается схватить меня за руки. Я не даюсь и ударяю снова. В то же место. Но сильнее. Больнее. По его глазам видно, что больно. Но он не умолкает, а продолжает говорить. И всё громче с каждым словом, что как стрела, неотвратимо находящая цель. Моё сердце, которое никогда, ни на минуту не переставало ждать и любить. – Я не сказал. Было нельзя. Но меня отпустили. Навсегда. Всё кончено, – что он говорит? Чего было нельзя? – Ты сбежал? – Нет. Нет. Это я, детка. Твой. Насовсем. Всё было фикцией. Для вида. Я не мог сказать. Мне было безопаснее в тюрьме. Его семья могла отомстить. Не жена, ей на него плевать, и не дети, она их увезла. Но остальные. Теперь их нет, их арестовали. Они уже не выйдут. Не выйдут? Это может быть тем, о чём я услышала по телевизору об аресте ФБР? Я оседаю на пол. Арчер мне врал. Врал, когда я прощалась с ним, и все эти годы. Я собиралась ждать его двадцать пять лет. Он мог сказать, что до этого не дойдёт. Мог. Слышится хлопок двери. Арчер опускается на пол рядом со мной и обхватывает мой подбородок, поднимая мне голову, чтобы я посмотрела на него. Нет. – Не трогай меня. – Ханна, послушай... – Ты мне солгал. Солгал! Я сидела там, и ты мне врал. Я родила от тебя и... Внезапно Арчер целует меня. Боже. От поцелуя в теле словно происходит замыкание. Я так долго этого не ощущала. Нервные окончания искрит. Волна тепла продвигается от места соприкосновения губ до самого живота. Всё, как раньше. И одновременно ярче. Я хватаюсь за Арчера руками и ногами. Я желаю его всего. Со всей его ложью и запахом пота, запахом дороги, топлива и песка. Песка, очевидного на его кроссовках, в которых он покинул тюрьму. Он подминает меня под своим телом. Тяжело опускается сверху забытым весом. И скользит рукой по моим волосам, пальцами между прядей, затрагивая и кожу головы. Я вдыхаю полной грудью. Впервые за очень долгий срок мне дышится легко. – Прости меня. Прости меня, любимая. Я хотел, я так хотел сказать... – Ты не сказал. – О тебе не должны были знать. – Пожалуйста, – срывается с моих губ, – пожалуйста, скажи, что больше не соврёшь. Что никуда не денешься. Я... – я плачу, мой голос срывается на шёпот, от которого болит горло. – Будь со мной. Пожалуйста. Арчер двигается надо мной и на мне. Я дёргаю за его майку, желая, нуждаясь, срывая её вверх. Он поднимает руки, чтобы я могла её снять. Его тело предстаёт моему взгляду. Кожа целая, ни следа травм на груди или животе, никаких шрамов, но на предплечье, на левом предплечье чёрные буквы и цифры. Х M 1987 2019. 1987 и 2019. Это мой год рождения. И год, когда родилась Мадлен. Это мы. Наши имена на его коже, вытатуированные навечно. Я не могу поверить. Но я верю. Потому что он наконец обнимает меня, как прежде, и я вижу всё в его глазах. Ответы. Безмерную любовь. Я так его ждала. И он здесь. Правда, здесь. – Где она?