— Иди к себе в комнату. Живо! Ради всего святого — уйди! — срывается на рёв, остервенело круша мебель. Встаю с дивана и тут же задыхаюсь от жгучей боли, когда множество мелких осколков впиваются в босые ступни. Расцарапанные в кровь колени нестерпимо пекут при каждом шаге. Стыдливо придерживая разорванное надвое платье, опрометью бросаюсь прочь. Прихрамывая, бреду на второй этаж, медленно сходя с ума от нечеловеческих криков и грохота, доносящихся из гостиной. Захожу в свою спальню, скидываю порванное платье на пол и спешу в уборную. Кручу краны, настраивая нужную температуру, сажусь в еще не набравшуюся ванну. Стопы сразу окатывает нестерпимой болью, ноги изрезала нещадно. Глухо стону, подгибаю колени к груди и, обнимая себя руками, раскачиваюсь из стороны в сторону. Слез нет — лишь пугающая пустота. Затем удушливой волной накатывает отчаяние. Именно сейчас, в оглушающей тишине, я касаюсь потолка своей боли, когда до моего сознания доходит, что чуть не сотворил Макар. Крепко зажмуриваюсь и кричу. Даже не кричу — вою как раненое животное в жалкой попытке хоть на мгновение заглушить агонию, прекратить этот поток нескончаемой боли. То, что во мне еще было живо, умирает сейчас. Это конец. Конец всему. Вскидываю голову, смотря перед собой невидящим взглядом. Все волоски на моем теле встают дыбом, под кожей разливается жидкий огонь, рецепторы обостряются. Тяну носом воздух, в котором отчетливо слышен едва уловимый шлейф сандала, виски и цитруса. Прислушиваюсь к себе. Не показалось. Этот приторный аромат окутывает всё пространство небольшой комнаты, заполненной паром. Идет тяжелой поступью и, приблизившись, опускается на колени. Наши лица на одном уровне, буквально в десяти сантиметрах друг от друга. Я чувствую горячее дыхание Макара. Неспешно, стараясь запомнить каждую деталь, скольжу взглядом по его лицу. По губам, волевому подбородку, по красивым густым бровям, по длинным ресницам. Смотрю на крепкую шею с бешено бьющейся жилкой, на широкие плечи, которые должны были стать надежной опорой. На мускулистую грудь, в которой бьется черствое сердце, так и не познавшее любви. И становится так горько от того, что мы не смогли сохранить наш маленький мир. В последний раз. Я позволяю себе в последний раз умереть, глядя на него. Прикрываю веки, впечатывая в душу, образ любимого мужчины и боли, которой он наградил меня. Ставлю клеймо на тех участках души, которые еще могли чувствовать. Отворачиваюсь, пытаясь скрыть слезы. В комнате витает вязкая, гнетущая тишина недосказанности и горечи. Макар мягко обхватывает пальцами мой подбородок, поворачивая к себе. — Посмотри на меня, — надрывно шепчет. Слышу его голос, и электрический разряд проходит от кончиков пальцев на ногах до кончиков волос. Отчаяние захлестывает новой волной. Это гадкое, ужасное чувство, которое сковывает душу липкими щупальцами безнадежности от осознания, что ничего нет. Всё погибло. Ничего не отмотать назад. Впереди лишь пустота и боль. До меня в этот момент четко доходит, что я снова осталась одна. Разбитая, сломанная, никому не нужная кукла. Мужчина, нежно гладящий меня по голове, лишил меня всего. Веры в светлое будущее, безмятежной жизни, любви, себя. Зарывшись пальцами в мои волосы, он прижимается губами к виску, второй рукой успокаивающе водит по спине. Не выдержав, захожусь в беззвучных рыданиях, до боли кусая губы. Видит бог, мне так хочется прижаться к его груди и выплакать всю боль. Несмотря на всё случившееся, я умираю и от любви, которую мы собственноручно похоронили заживо. Я набираюсь сил на последний рывок. Не уверена, что после этого от меня хоть что-то останется. Мне нужно изгнать Макара из сердца. Вырвать с мясом, без анестезии. Я позволяю себе небольшую слабость, потому что прощаюсь. Прощаюсь с чувством, из-за которого ещё хоть что-то живо во мне. Не знаю, сколько я так просидела, убаюканная теплой водой, бессвязным гортанным шепотом и размеренными поглаживаниями. Как будто в невесомости. Странное чувство. Внутри всё горит в агонии, а тело будто парализовано. Оказывается, вот так легко можно разрушить весь мир человека. Оставить после себя лишь дикую агонию, разруху и пепел. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Глава 15 Макар Когда-то я думал, что ничто не способно пошатнуть возведенную мной в далекой молодости крепость из отчужденности и уверенности в правоте своих действий. Долгие годы я создавал ее, четко определившись, чего хочу от жизни. Стоя в восемнадцать лет в вонючем бомжатнике, который когда-то был мне домом и, глядя на женщину, которая меня родила, я размолотил в бетонную крошку свой юношеский максимализм и наивность. Столкнулся лицом к лицу с жестокой правдой жизни. Если не пожалела родная мать, кто-то другой пожалеет вряд ли. В тот день я заложил прочный фундамент своей крепости. Ее начало. Год за годом я взрослел, падал, поднимался и снова двигался вперед. Вместе со мной росла и крепость, в стены которой я безжалостно укладывал чужие судьбы, мечты, желания, если они шли вразрез с моими или мешались на пути. Сцепив зубы, я строил свою идеальную жизнь, где не было места жалости, состраданию и прочей дребедени в виде чувств. Не оглядывался назад и ни о чем не сожалел. Потому что твердо знал: там, за спиной, я оставил несчастливое детство, голод, нищету и вероломное предательство женщины, которая своим поступком нанесла мне гниющую, незаживающую рану. Но сейчас вдруг понимаю, словно прозрел, что моей крепости давным-давно уже и нет. Что я, обнаженный, стою в начале своего пути. На том самом фундаменте разбившихся надежд и дикой боли от предательства. Что Оля, моя светлая девочка, незаметно и совершенно безболезненно ее разрушила. С любовью и решительным упорством она вынимала кирпич за кирпичом, перемалывая их в пыль и труху. Ломала стереотипы, раздвигала границы и меняла мои взгляды на жизнь. Меняла меня. Мир из черно-белого вдруг стал цветным. Вкусным, живым, с ахуенным ароматом спелой вишни. В оглушающей тишине я смотрю ей вслед и не могу вздохнуть. Воняет. Сухой штукатуркой и бетонной пылью. Это похоже на взрыв, испепеляющую яркую вспышку, которая в момент выжигает всю ярость и злость, оставив после себя тотальное опустошение. Обвожу взглядом разгромленную гостиную, будто впервые вижу, что натворил. На диван не смотрю. Незачем. В памяти достаточно четко выжглась картина испуганной, рыдающей девочки. Моей девочки. Моей Оли. И осознания, какой чудовищный поступок я чуть не совершил. Пошатываясь, бреду к выходу. Я абсолютно трезв, хотя выглушил столько виски за эти дни, что хватило бы обезвредить стадо слонов. Замечаю на усыпанном осколками полу небольшие алые пятна. Иду по ним — к ней. У самой двери, уже нажимая на ручку, слышу душераздирающий женский крик. В этот момент мне хочется вырвать себе язык, отрубить руки и, долго хрипя, захлебываться собственной кровью. За каждое брошенное в бессильной ярости слово, за каждое касание, которое причинило боль моей девочке. Я захожу, полностью уверенный, что готов столкнуться с последствиями. И оказываюсь ни хера не готовым к тому, что открывается моему взору. Оля сидит в полупустой ванне, раскачиваясь из стороны в сторону. Хрупкая, тоненькая, почти прозрачная. Замирает, будто учуяв мое присутствие, прикрыв глаза, тяжело сглатывает. Обессиленно опускаюсь на колени и осторожно веду трясущейся ладонью по ее спине. Дергается и дрожит мелко, еще больше сжимаясь в комок, а мне выть хочется. Страшно видеть Олю такой. На себя не похожей. Безжизненной. Сломанной. Пустой. А потом она смотрит — и я захлебываюсь от того, сколько нежности и неподдельной любви в ее взгляде. После всего… Господи, как же Оля смотрит на меня. С едва заметной мечтательной улыбкой на истерзанных губах, с горьким сожалением и праведной обидой. Меня словно в кипяток живьем окунают от понимания, что она прощается. Закапывает на самом дне в своем сердце, под толстым слоем трухи и пыли. Что больше так никогда не взглянет. Отворачивается, прячась, и заходится в беззвучном крике. Прижимаю Олю к себе, уткнувшись лицом в волосы, шепчу, что не позволю. Откопаю, воскрешу, умолять буду. Сдергиваю полотенце с сушилки, подхватываю Олю на руки и бережно укладываю на кровать. Цепляется тонкими пальцами за влажную ткань, сжимается вся, а я в полной мере ощущаю свою ничтожность. Я и есть ничтожество. Нет во мне ничего святого. Приношу антисептик и под истошные всхлипы вынимаю мелкие осколки из маленьких ступней. Целую каждую ранку и собираю губами соленые слезы, зарываясь пальцами в шелковистые волосы. Уже почти засыпая и всё еще изредка всхлипывая, Оля распахивает глаза и шепчет сбивчиво: — Мне мама всегда говорила: всё обязательно будет, как ты мечтаешь, так, как должно быть, только подожди, помни, что сахар всегда на дне. И я всю жизнь мужественно глотала горькую жижу. Смирялась, боролась пила глоток за глотком в слепой надежде, что вот-вот допью до дна… Не дышу, пока слушаю сорванный хриплый голос. Как завороженный, смотрю на прозрачные слезинки, бегущие по бледным щекам. — Не могу больше. Я очень устала. Думала, вот оно! — усмехается горько, а у меня кишки узлом сводит от жгучих ноток разочарования в ее голосе. — Но ты оказался лишь жалкой подделкой. Суррогатом. Я тебя ненавижу, — тихо. — Сегодня ты навсегда умер для меня. Мужчины, которого я любила, больше нет. Есть НИКТО. Жестокое, бессердечное, эгоцентричное НИКТО. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Глава 16 Макар Оля спит, а я сижу в кресле и смотрю на нее. Прислушиваюсь к ровному дыханию, скольжу взглядом по подрагивающим ресницам, по потрескавшимся губам, острым скулам. Похудела, под глазами залегли тени, бледная. Смотрю и думаю. Много думаю. И чем дальше, тем противоречивее становятся мысли. Ревность. Никогда прежде не испытывал ее. Она ядовитым плющом оплетала мой разум, ослепляла. Питаясь бессильной яростью и гневом, проникала внутрь меня, отравляя душу. Когда волна гнева стихала, его место занимало отвратительнейшее чувство никчемности и неполноценности. Тяжело признавать себя ненужным, нелюбимым, преданным. Особенно женщиной. Любимой женщиной. Это словно поединок на рапирах с умелым противником, который наносит четкие удары в самые уязвимые места смоченным в яде острием клинка. И бессилие — теплая, вязкая субстанция, от которой нет способа отмыться. Я понимал, что могу сокрушить весь мир, убрать с пути любое препятствие, разрушить чью-то жизнь, сломить волю, но бессилен перед Олей. Перед ее чувствами к другому. Если бы я знал средство вытравить из Олиной головы мысли о Викторе, я бы без зазрения совести им воспользовался. Но я варился в котле бурлящего масла, медленно погибая сам и убивая ее. По-другому не мог. Первое время старался. Правда, старался, потому, как сам себе не доверял. А потом этот звонок, что Оля у Виктора в СИЗО. И меня накрыло. Люто, безудержно. Я сидел в гостиной в кромешной тьме, пил, отсчитывал секунды и молил всех богов, чтоб в этот вечер она не приехала домой. Но там наверху, в небесной канцелярии, видимо, даже не считают нужным прислушиваться к просьбам таких ублюдков, как я. Несправедливо, конечно, мы иногда о п***ц каких дельных вещах просим. Сначала услышал уверенный стук каблуков. Затем учуял запах, словно изголодавшийся зверь. А потом увидел ее силуэт в этом чертовом платье, облепившем тонкий стан словно вторая кожа. Мягкие изгибы, шикарная копна распущенных волос. Крышесносно красивая. Просто нереальная. Таких особенных больше не производят. Дикий коктейль кипучей ярости и возбуждения от одного лишь взгляда, и я понял, что пропал. Лепетала что-то о подставе, заламывая горестно руки. Кричала о любви, а у меня перед глазами картина, как она там с ним. А потом с ее губ сорвалось ненавистное имя. Когда коснулся Оли, словно осатанел. Отчаянная потребность в ней самой, в ее запахе, губах, прикосновении к бархатистой коже. До ломоты в костях хотелось забыться. Раствориться и не чувствовать ничего, кроме эйфории, что вот она, рядом. Подо мной, на мне, что всё еще только моя. И пусть весь мир катится к чертям. Не помню, что конкретно заставило меня остановиться. Но от всей души благодарен тем силам, которые на короткий миг очистили мой рассудок. Смотрел на свою ранимую девочку в изодранном платье, свернувшуюся клубочком на диване, и не мог поверить, что это сделал я. Не спорю, в какой-то момент мне очень хотелось сделать ей больно. И я ведь сделал, упрятав Виктора за решетку. Но только не таким гнусным способом. Оля судорожно всхлипывает во сне, и я фокусирую взгляд на ее изнеможенном личике. Неимоверно хочется если не отмотать, то замедлить время. Я понимаю, что утром она уйдет. И осознаю, что позволю ей это сделать. Поэтому с жадностью ловлю каждый ее вздох, легкое движение, наклоняюсь и вдыхаю ни с чем не сравнимый аромат. Веду осторожно пальцами по нежной коже щеки. Ложусь рядом, на расстоянии вытянутой руки, и воспроизвожу в памяти ее взгляд там, в ванной. А в голове всё никак не стыкуется. По взгляду можно многое понять. Какими бы актерскими талантами ни обладал человек, глаза — это зеркало души. Они лгут редко. Как бы усердно мне ни лизали зад, при этом заискивающе повизгивая от восторга, во взглядах в большинстве случаев читал лишь черную зависть вперемешку со страхом. Это понимание тоже пришло с возрастом и опытом. Оля же смотрела на меня сегодня так, как будто я ее убил. Вместо того, чтобы подать руку помощи, столкнул в пропасть. И вроде как жертвой предательства являюсь я, но и дерьмом последним почему-то тоже ощущаю себя я. Неувязочка выходит. Либо я слепой дурак, либо кто-то третий прилагает немало усилий, чтобы я им был.