С кем не бывает И белый день не приносит сна нам, и кофе в белом фарфоре стынет. В колонках разгоняет цунами тяжёлый рок. На диване синем, скрипучем, жёстком, как ялик, узком, От счастья больно (Будет больнее). Всё это значит – любить по-русски. Мы по-другому и не умеем. Светлана Гольдман Дивная северная деревушка на берегу живописной реки со стремительными хрустальными водами встретила семейную пару, приехавшую в гости к давним приятелям, хрустящим морозцем. Вопреки законам физики, несмотря на сугробы и иней на подмёрзших ресницах, течение мелодично журчало на каменистых перекатах, не в силах сковать свинцовой холодности струй ледяным панцирем. Над поверхностью клокочущей жидкости поднимался то ли туман, то ли пар. – Погреться бы сейчас, – мечтательно произнёс Антон, скрипуче ступая по сухому снегу в сторону гостеприимного дома. Витька писал, что новую баньку на берегу срубил. Возможно вон ту, видишь – дым над трубой? – Уверена, так и будет. Три года не виделись. Не представляешь, как я по Аньке соскучилась. Карякины нетерпеливо выглядывали в крошечные оконца, поджидая друзей. Сюрпризом, неожиданно, явиться не удалось. На крыльце встречали обнимашками и хлебом-солью. Дети были отправлены на выходные к старикам, поскольку сценарий предстоящего мероприятия предусматривал застолье, в меню которого входили ароматные наливки на бруснике и клюкве да крепкое самопальное зелье запредельного градуса. Стол был под завязку завален таёжными деликатесами. Солёные грузди соседствовали с мочёной морошкой, вареньями, черемшой, квашеной капустой и огурцами. Исходили паром в русской печи порционные горшочки, аппетитно пахнущие картошкой, белыми грибами и мясом. Пироги и кулебяки, несколько сортов копчёной да варёной рыбы, блинцы с чем-то сладким. Тут же стоял самовар, щедро заправленный шишками. Наговориться быстро, исповедаться, поделиться впечатлениями было невозможно. В воздухе витал избыток энергии, погасить который сумел лишь дружеский тост, – за нас, за вас и за рабочий класс. После второго или третьего тоста слегка угомонились. Антон с Виктором обсуждали перспективы профессий, заработки, планы; девчонки судачили про детей, хозяйство, наряды да покупки. – Дамы, – неожиданно прервал идиллию хозяин, – вы тут как-нибудь сами, а мы в баню. Душа требует праздника. Не хулиганьте … без нас. Время летело стремительно. Раскрасневшиеся, довольные, добродушные мужики вернулись неожиданно, ещё более внезапным оказалось их желание немедленно отправиться на рыбалку. Небольшая полушутливая склока не остановила приятелей. Через двадцать минут они залезли на снегоход и скрылись в белом безмолвии. Подружки были слегка навеселе, потому печалиться не стали. – Предлагаю скоротать время в парной, – предложила Анна. – Приберём со стола, чтобы кошки не хулиганили и оторвёмся. – Кто бы сопротивлялся, только не я, – парировала Лиза, – выгоним холод из души и тела. Ура-а-а! Взяли с собой по бутылочке пивка, вяленой рыбки. Пар был лёгкий, разговоры задушевные. Обе стремились раскрыться до донышка. Даже песняка вдарили. – А слабо, Лизка, с головой в омут? Витька экскаватором у берега ямку для подобной утехи нарыл. – Легко, подруга. Мы с Антоном иногда на святой источник зимой купаться ездим. Прикольно. Потом голову обносит, словно улетаешь куда. Мороз к вечеру хрустел, ветерок поднялся, но подруги решительно выскочили из предбанника навстречу забавному аттракциону в костюмах первобытных Ев. С поджарых тел валил густой пар. Анюта с разбега провалилась в омут, зажав пальцами нос, а Лиза упустила лихой момент – подошла осторожно, потрогала кончиком пальцев обжигающую ледяным расплавом воду и встала как вкопанная. Испугалась. – Не тяни, Лизка, пока не застыла. Мороз – стихия коварная. Трижды окунись и в парную. – Не могу. Сама не знаю почему. Зябко. – Ну и… тогда обратно в баню – греться. Веничком тебя надеру от души, и повторим. Всё у нас получится. Нам ли быть в печали, красивым бабам! Мороз-то крепчает. Рыбачки быстро зады обморозят, скоро вернутся, думаю. Однако подруг ждал сюрприз, да какой… Дверь в предбанник была по неизвестной причине наглухо закрыта. Поначалу дамы думали, что это розыгрыш, что сейчас дверь распахнётся, оттуда выскочат гогочущие мужья. Чуда не произошло. Дверь словно на щеколду изнутри заперли. Кожа заледенела моментально. Мурашки на ощупь напоминали шипы. Дрожь волнами прокатывалась по телу, неприятно напрягая мышцы. Анюта принялась приседать да подпрыгивать, Лизавета разревелась. – Делать чего будем, подруга? Да не стой столбом, застынешь, двигайся. Как я твоему супругу сосульку предъявлять буду? В голосе Анюты ещё присутствовали позитивные нотки, стимулирующие стремление думать и действовать, – градусов двадцать, не меньше… плюс ветер. Жить нам осталось… ни хрена не осталось. Только не вой, Лизка, без тебя тошно. Идиотки, даже полотенец не взяли. На выходные все соседи из деревни в посёлок подались, остались только Поздеевы да Шпякины. К Кольке ближе. Молись, чтобы на рыбалку не умотал или вусмерть не напился. Бегом! – Пятки больно, словно стёклами режет, ноги не слушаются. – Жить хочешь – терпи. Представь, что рожаешь: зубы сожми, размазня. Нет у нас выхода, нет! – Мы же голые! Совсем. – Это ничего. Стыдливость побороть можно, совесть уговорить, а жизнь… сама не побежишь – пинками заставлю. Я за тебя в ответе. Так или иначе – до хаты Поздеевых доскакали. Посинели, сбили в кровь ноги, но двигались. В окнах призывно горел тёплый свет. Анна бесконечно долго стучала в окно, пока за дверью не прозвучало приговором грубо, – какого чёрта нужно, мы спать наладились. Завтрева приходите. – Колька, пусти, замёрзнем вконец! Дверь слегка отворилась. В руках вконец бухой мужичонка держал керосинку и топор. Увидев посиневшие привидения, перекрестился лампой, – приснится же такое. Брага, мать её ети, не настоялась, как следует, мозг до дури разорила. Откель в нашей глуши бабы-то, да ещё без порток? Изыди, сатана! Дверь с хрустом захлопнулась. Отчаяние заставило страдалиц направить искалеченные хождением по натоптанному снегу стопы в сторону дома Шпякиных, где качалась на ветру лампа на столбе. Лизка уже не выла – скулила, еле переставляя ноги. Она уже не прикрывалась: на пороге жизни и смерти такие мелочи перестают беспокоить. Где-то вдали подали душераздирающий голос волки. Анна подняла голову вверх, на усыпанное звёздами небо, где ярко светила полная луна. “Не к добру”, – подумала она, – “надо же – как нелепо” Шпякин вывалился на крыльцо с двустволкой и обалдел: в их семье безраздельно царствовал матриархат, не допускающий даже мысли о левых настроениях. Впускать в дом свою погибель было не с руки. Варька могла сделать неправильный вывод и тогда… Секунды, за которые скрылся за дверью последний шанс спастись, показались подругам вечностью. Действовать нужно было немедленно. – Господи, как же я раньше не догадалась, – пискнула Анюта, – ключи от дома остались в бане, но любое окно можно запросто выставить поленом. Мы спасены, спасены, Лизка! Анна больно шлёпнула подругу по заду, – домой! – Беги одна, я больше не могу. – Вот ещё! Блажь. О детях подумай, о муже… некогда мне тебя уговаривать. Включи инстинкт самосохранения. Выбить окно оказалось непросто: снега навалило до подоконников, каждый шаг в сугробе отдавался невыносимой болью, руки с ледяным поленом корёжило спазмами. Анна собрала волю в кулак, пробила голым телом снеговую преграду, стоя по грудь в колющем и ранящем месиве, размахнулась. Стекло разбилось с первого удара, рама поддалась нескоро. Лизка обмякла, уселась безвольно на спрессованный снег, безучастная, потерянная, вконец утратившая надежду. Ей было безразлично, чем кончится неожиданное злоключение. Хозяйка с трудом перелезла через подоконник, основательно порезавшись об осколки стекла, но это было неважно – они выжили, вот что принципиально, существенно. Спустя пару минут Анюта всё так же голышом, но в валенках, выскочила из дома, принялась поднимать Лизу, до того казавшуюся тростиночкой. Та не сопротивлялась, но стекала как кисель, стоило её приподнять.