– Для порабощения. Через них можно было бы «штрафовать» дистанционно. Списывать процент наполненности, заставлять массы страдать и подчиняться. Это клеймо, способ управления. Поэтому его нельзя срезать, от него нельзя избавиться – так было заложено. Боже, …какая дрянь. Получается, что в Лейках – в том виде, в котором они были сейчас, – не было никакого смысла. Правда, и этот смысл отражения процентов использовали для расселения людей по районам. Всегда найдется скотина, сумевшая отыскать выгоду даже в неполноценно сработавшем «вирусе». Я тяжело вздохнула. А после подумала, что, если бы не бомбы, не та война, наши дела обстояли бы куда хуже. – Их уже не убрать? Искусственный интеллект исчез из ткани бытия полностью? – По его восстановлению ведутся работы. Сложно сказать, сколько…лет они могут занять. «Или десятилетий. Или столетий». В общем, быстрых результатов ждать не приходилось. Какое-то время мы оба молчали, слушали плеск воды, грелись, думали о своем. Я в который раз взглянула на дом. – Сложно представить, что раньше вот так просто каждый мог получить дом своей мечты. Просто пожелав. – Да, мог. В пределах своего участка, конечно. Мог модифицировать его по желанию, изменять. Некоторые супружеские пары расходились из-за несовпадения взглядов на дизайн. Я улыбнулась. Дай людям все, и они найдут, из-за чего рассориться. Чудаки. – Неужели создавать было так просто? – Не совсем. – Эггерт плеснул водой, потер шею; глаза его остались закрытыми. – Модификации пространства были в реальности чуть сложнее, чем в матрице. Здесь – облегченный вариант взаимодействия. Ускоренный. – Все равно…здорово. – Да. Но не всем нравилось, что люди, не имеющие возможности купить дом, могли его просто «запросить». Собственно, оппозиция, сбившаяся позже в повстанческие команды, состояла из тех, кто видел в этом факте несправедливость. Я лишь раздраженно выдохнула – тема бесила. Не она сама, но упоминания жадных до власти людей. А здесь хотелось покоя, тишины и продолжения созерцания закатов. Они были невероятными – долгими, радующими глаза и душу. – Небо, знаешь, …как лазурь с золотом. Не могу…налюбоваться. Я спохватилась, что Пью может снова расстроиться: сложно слушать о красоте, зная, что когда-то ты сам мог ее видеть. Не дожидаясь реакции на свои фразы, я придвинулась к Эггерту, спросила тихо: – Ты позволишь…вымыть тебе голову? Я нежно. Он мог сам, конечно. Он все приучился делать сам. И позволять кому-то ухаживать за собой – всегда удар по гордости. Как та трость, которой он никогда не пользовался. У него красивые глаза и шикарное тело. Не чрезмерно раскачанное, в самый раз. – Хорошо. Почти неслышный ответ – я взялась за стоящий у бортика ковшик. Сначала смочить голову, аккуратно вытереть от воды глаза. Налить в ладошку шампунь, втереть в чужую шевелюру, помассировать… И наши лица так близко, наши тела то и дело касаются друг друга. Но ведь прекрасно не есть десерт целиком – не переходить к поцелуям просто потому, что это позволено. Я действительно сделала все нежно, вытерла голову Пью полотенцем. Взялась мыть свою. А после совершенно неожиданно почувствовала, что устала. Что меня в прямом смысле рубит, и хочется полежать. – Мне…почему-то хочется спать. Не понимаю… – Это иланг, я говорил. С непривычки он расслабляет слишком сильно. Полежи. Наверное, мне это было нужно. – Ты не против? Вытру волосы и отправлюсь прямиком в спальню. В следующий раз представлю лохань без отдушек. – Отдыхай. – Спокойный, мягкий ответ. – Я присоединюсь чуть позже. ***** (LP – Muddy Waters) Я проснулась, когда за окном начало темнеть, и пригодился зажженный торшер, стоящий на тумбе. Он мягким маяком разгонял полумрак спальни. Рядом со мной все так же пусто, и наполовину застелена кровать – я подлезла под край одеяла, так сильно хотела спать, когда вошла сюда. Пью не было. Свесив ноги с высокой постели, похожей на бабушкину деревенскую, я накинула на плечи халат, сунула ноги в мягкие тапки. Казалось, что с момента моего засыпания до пробуждения прошла целая вечность, что я нахожусь в некой иной реальности. Сместилась. Наверное, то были игры разума внутри искусственной матрицы. Эггерт был прав, когда говорил, что здесь легко потеряться, слиться с чужеродной материей, слиться из нормального существования. По внутренним часам около девяти вечера – полагаться на те высокие «бим-бомы» с гирями, что стояли в столовой, я бы не стала. Эггерт сидел на крыльце, на широкой деревянной скамье. Не знай я о том, что он незрячий, я подумала бы, что Пью созерцает догорающий закат. Любуется, размышляет. Мелькнула, было, досада – «ведь обещал завоевывать меня сегодня», – но быстро улетучилась. Я догадывалась, что происходит: нечто изнутри мешало Эггерту решиться на сближение. Воспоминания, свежие еще шрамы, невидимая баррикада, оставленная тем в его прошлом, чьего имени я не знала. Той. Нечто неприятное в неудачном опыте Пью было связано с женщиной, и слова про предательство, прозвучавшие сегодня, относились к ней же. Я не знала деталей случившегося, но отлично чувствовала последствия. – Ты еще тут? Наверное, это было по-своему фамильярно – просто забраться к нему на колени, сесть лицом к лицу, но так было нужно. Пью улыбнулся краешками губ. – Тут. Прости, что заставил тебя ждать. Хотел, чтобы ты поспала. – Для чего? Для того чтобы после мне хватило сил выдержать твои притязания до самого утра? Его позабавило слово «притязания», но вслух Эггерт ничего говорить не стал. Он был красив, он был загадочен, притягателен, и что-то мучило его изнутри. Сейчас он виделся мне привычно закрытым снаружи, но открытым и очень ранимым изнутри. Настоящим, что ли, каким бывал редко. Поднялась и опустилась его грудь – Пью вздохнул. И нестерпимо сильно захотелось сказать ему что-нибудь хорошее. – Я – не те люди, которые обижали тебя в прошлом. – Пусть будет открыто с обоих сторон. – Я бы не стала причинять тебе боль. – Ты обворовала меня. – «Уже причинила». Он напомнил про это беззлобно, просто констатируя факт. – Тогда я не знала тебя. – А теперь знаешь? – Теперь я тебя чувствую. – Этого достаточно? «Достаточно ли» Я не знала. Но точно знала, что Эггерт пахнет для меня домом и ощущается им же. Что он мне не чужой и чужим по непонятной причине никогда уже не станет. Его внутренняя боль совершенно иначе отзывалась во мне, нежели боль других, – она меня мучила, как наждачка. Она была лишней. – Я знаю, что то, что у меня внутри есть по отношению к тебе, настоящее. – Может быть, ему было интересно об этом слушать, а может, совсем нет. Но мне хотелось сказать. – Ты мне нравишься, сильно. Пауза. Казалось, глаза Эггерта опять смотрят мне в душу, и взгляд этот говорит: «Зачем ты мучаешь меня?» Он действительно не желал ни с кем сближения сейчас – слишком свежи были внутренние порезы. Однако я ему нравилась, и эти противоречия причиняли ему дискомфорт. – Кристина… А мне не хотелось никаких «Кристин». И я пошла в бой, как умела. – Знаешь, ради тебя я бы даже нашла нормальную работу. Бросила бы воровать. Сложно, наверное, знать, что ты слеп, что не сможешь обеспечить женщину, если решишь с ней жить. Что не сможешь быть полноценным добытчиком и всегда, каждый день будешь ощущать себя обузой. А я бы смогла в этом случае кому-нибудь открыться? Наверное, нет. И потому «давила» на него так, как хотела бы, чтобы давили в подобный момент на меня. – Я радовалась бы, возвращаясь домой. К тебе. Я предлагала ему сейчас очень много на самом деле – я предлагала ему себя. Сообщала о том, что принимаю его любого, что это самое принятие для него возможно. Не важно, слеп он или зряч. И ощутила, как натужно Эггерт пытается стянуть края стремительно расширяющейся внутренней раны – я надавила на больное. – Не закрывайся… – Мне больно. – Он процедил это неохотно. – Пусть так будет. Ныряй в эту боль. – Он все еще пытался бороться, но я не позволяла. – Ты сильный, ты справишься, и так надо. Я действительно делала ему больно намеренно: мне нужно было, чтобы чернота хлынула наружу. И она хлынула. Пью обожгло изнутри раскаленным железом – воспоминаниями, недоверием, обидой. Меня обожгло тоже, и я привычно взяла это на себя. – Обними меня, – прошептала, – обними крепко. Он прижался, все еще силясь закрыться – уже бесполезно. Я стала каналом его агонии наружу и удивилась тому факту, что процесс в этот раз идет иначе. Раньше я наполнялась чужим зловонием, как болотный мешок, – здесь же просто пропускала все через себя. Нежность – вот, что работало внутри. Моя к Пью нежность, она делала все края мягкими, все осколки гладкими. И я горела желанием, чтобы вся гадость вышла из Эггерта наружу. Ему хотелось хрипеть, его рвало изнутри. Ему сейчас казалось, что каждую его клетку вывернули наружу, оголили нервы и поливают их серной кислотой. – Ныряй в это…ты не один… – шептала я. Если бы не непривычная мягкость внутри меня, меня бы обожгло кислотой тоже – так случалось в прошлом. Но не теперь. Теперь я обволакивала заботой его, каждую детальку его существа, каждый винтик, каждый болтик, каждый элемент, являющийся узором Эггерта. Я впервые ныряла в чей-то мрак без страха, что он покалечит меня, что скопится на моих собственных стенках, что будет царапать сутками напролет. Я поцеловала его в губы – опаленного внутренним страданием, вливая в него чувство «я тут, я тут, ты не один…». Я словно со стороны наблюдала, как шипящие до того края раны теряют свой адов огонь. Я была целительной мазью и бальзамом, и сегодня я вознамерилась вывести все, что мешало Пью нормально жить, наружу. – Зачем ты это делаешь? – Зачем спасаю тебя? – В этой непростой для нас обоих ситуации я умудрилась даже улыбнуться. – А кто иначе будет мешать мне спать? – Ты не знаешь меня, Кристина… – Я хочу тебя. Любого. Загадочного, уникального, закрытого, открытого… Хочу тебя для себя.