Теперь за спиной вздохнул Эггерт. Нервно. И с надеждой. (Christian Reindl, Atrel – Nobody Wants to Be Alone) Меня привели в спальню. Огромную по моим внутренним масштабам, слишком бордовую и содержащую чрезмерное количество бархата. Бархатное покрывало, бархатные сидушки у банкеток, бархатные шторы. Вероятно, во времена молодости бабушек и дедушек Эггерта такой декор считался красивым, и мать Пью переняла «хороший вкус». Теперь я, однако, была доктором, а она – пациенткой, поэтому, оказавшись в помещении и заперев за собой дверь, я указала ей на кресло. Сама подтащила банкетку, установила ее напротив, села. Агнесса смотрела растерянно и строго, она собиралась выполнять «предписания», но не понимала, чего именно ждать. Я же чувствовала, что она заперта на сто замков, как сейф. Иному человеку сложно было бы вытащить из нее боль, но не мне. По ту сторону двери стоял Пью, и он переживал. Почему-то в этот день я отчетливо все чувствовала: пространство вокруг себя, чужие чувства, малейшие колебания воздушных потоков. Хорошо. Значит, запас сил хороший, значит, все получится. Несколько секунд я смотрела на ее лицо, «сквозь» ее лицо. Слишком тугой узел напряжения внутри, скрученный многократно. Отсюда натяжение нервов, их дисфункционал, лицевой тремор. Скорее всего, множество других невидимых дискомфортных симптомов – проблемы с сердцем, желудком, ногами, суставами… – Агнесса. – Позвала я мягко, понимая, что не имею права называть ее фамильярно. Но пусть классовые различия между нами вернутся позже. – Вам сейчас нужно будет вспомнить самый болезненный момент из пережитых. Самый плохой. Я почувствую его, возьму на себя и стану проводником. Это неприятно, иногда очень неприятно, но не страшно. Понимаете? Она понимала слова. Слышала их, даже кивнула. Но осталась столь же наглухо запертой, как и минуту назад. Наверное, воспоминания о Стелле она запихнула в бетонный подвал спустя пару дней после исчезновения сына и с тех пор не подходила к бункерной двери. Некоторые так делают, думают, что спрятали боль, что спрятались от боли, но это не так. Она или есть в тебе, работая на фоне, или ее просто нет. У матери Эггерта боли был вагон. Я смотрела на пожилую женщину, та смотрела на меня. И приставленный к виску пистолет не заставил бы ее вновь спуститься во тьму. – Так не пойдет, – вздохнула я, – вам придется начать чувствовать. И тут же ощутила противодействие в виде нежелания соглашаться и волны раздражения. Ничего, «раскалывали» и не таких. Главное, не напитаться опять чужим дерьмом, как раньше, но откуда-то присутствовала уверенность, что все пройдет так же легко, как с Пью. Или почти так же. Потому что я ощущала к ней симпатию – она была стара и замкнута, но сына она любила по-настоящему. – Помните тот день? – пошла я в бой, чтобы не терять драгоценные минуты. – Когда вы приехали к Стелле и легли спать? Ужас, мелькнувший в глазах Агнессы, был стартовым выстрелом – процесс пошел. Зрачки нервно расширились. – Помните, что увидели, когда вышли из спальни? Как Стелла целовала другого, как после она столкнула его с лестницы? Прошла пара секунд, и ужас пошел наружу. Он порвал бетонную дверь, он вышиб ее с петлями, как будто внутри рванул напалм. Объем боли, хлынувший наружу, удивил даже меня – он наполнил меня до самой макушки, снес мне темя, рванул вовне… Хорошо… Отлично. Ощущая чужую панику, ненависть и отчаяние, я понимала, что они меня почти не задевают, проходят насквозь. – Да, именно так, – я положила свои ладони на морщинистые руки, сжала узкие ладони. – Что вы чувствовали, когда видели этого человека, падающего с лестницы? Когда смотрели на Стеллу? Когда вошел Эггерт? И она выдала мне полный спектр эмоций, основной из которых была ярость. Беспомощность, но также мстительность и желание убить. Если бы Агнессе позволяли принципы, она собственноручно спустила бы предательницу с лестницы следом. Она бы душила ее, она бы выцапала ей глаза – гнев Агнессы был смертоносен. – Вот так, – шептала я, – хорошо… Тварь она, да, согласна… Мне казалось, меня обугливает изнутри черным обжигающим потоком, что я давно должна задохнуться от столь плотных «нечистот», но я оставалась наблюдателем. Рот Агнессы дернулся, скривился в судороге, а в глазах единственное слово – «сволочь». – Конечно, сволочь, – подтвердила я, абсолютно согласная. Если бы некая особа предала моего сына, я бы не запирала гнев в себе, я бы лучше отправилась за решетку, расправившись с ней на месте. – Полная уродина, беспринципная гадина… Рот матери Эггерта теперь трясся неимоверно. – Конечно, убить ее мало, – соглашалась я, – смерти ей недостаточно за такое… Я нажимала на верные кнопки, потому что в какой-то миг даже меня ослепило тьмой, повалившей из тела худосочной женщины. Тьма, тьма, тьма – будь она физически осязаемой, я уже осталась бы лысой, с обгоревшей кожей, покрывшейся струпьями. Нельзя такое держать в себе, никогда нельзя. А после от той, чьи руки я держала, раздался такой надрывный крик, что у меня едва не лопнули перепонки, – крик отчаяния, боли, страдания. Хорошо, что все выходит. Эггерт не смог оставаться снаружи в тот момент, когда его мать повалилась на меня с рыданиями. Она рыдала и кричала, она содрогалась, она изрыгала из себя накопленное. Я же, напротив, выдохнула с облегчением – все, это последние симптомы. Если человек плачет, значит, увидел, принял и отпустил. Пусть скрючивается, пусть бьется в истерике, пусть исходит яростным криком. У Пью – паника, у меня – спокойствие. Много в ней было всего, много… Обычно с таким «багажом» долго не живут. Агнесса в приступах плача сползла на пол, уткнулась лбом в свои ладони – в этот момент я поднялась и потянула Эггерта наружу. «Выходи, – приказала ему взглядом, – дай ей побыть одной». Он был бледен, он источал тревогу. Я же ощущала усталость – шутки ли, вытянуть такое количество дерьма из человека. – У тебя получилось? Агнесса в спальне плакала уже тихо, с перерывами. Чаще всхлипывала – я более не чувствовала в ней боли. Пустоту – да. Эта пустота, если человек бдителен, может быстро наполниться чем-то хорошим. Или плохим, если глух и слеп к себе. – Скоро узнаем. Хорошо, что он случайно научил меня воспринимать процесс иначе, через любовь. Пусть даже через ее отголоски, и эта сохраненная мной внутренняя мягкость выручила сегодня чрезмерно. Проводи я процесс, как раньше в Дэйтоне, сама бы корчилась сейчас на полу, а так внутри почти чисто. Только голод неимоверный, только воды хочется. И посидеть. Я сползла у стены на ковер, опустилась пятой точкой на пол, чтобы передохнуть. В конце концов, во мне нет этикета, вежливости и принципов. Если ноги хотят отдохнуть, надо им позволить. Удивительно, но спустя несколько минут Агнесса вышла наружу столь же чопорная и сухая, будто не рыдала недавно на полу. Величественная, чуть надменная, опять наглухо закрытая – видимо, это ее привычное состояние. В подвале, однако, больше не наблюдалось тьмы, и, значит, процесс прошел правильно. Изменилось кое-что еще: ее подбородок больше не дрожал, ладони пребывали в спокойном состоянии. Только хмурились, глядя на Эггерта, тонкие брови и поджимались растерявшие помаду губы. Я поднялась с пола. Вздрогнула, когда раздался негромкий, но властный женский голос: – Оэм Эггерт Эрдиган. Где твои манеры? «Оэм… Эггерт Эрдиган? Так вот, значит, как зовут Пью?» Не соврал, однако, насчет «одного из своих имен». Все еще ошарашенная, я смотрела на мать и сына. Он статный, она вообще прямая и несгибаемая, как палка. – Почему ты не предложил гостье чаю? Не дожидаясь ответа, Агнесса поплыла вниз по лестнице – видимо, в столовую. Я смотрела на Пью. И чувствовала ту плиту, которая только что свалилась с его сердца. Упала где-то внизу, раскрошилась до основания – Эггерта затопило облегчение. «Спасибо», – он обжег меня этим взглядом вместо нее. Настоящим, искренним, очень выразительным. Я лишь пожала плечами – обращайтесь. – Я приготовила с утра эклеры. Вы не откажетесь выпить с нами чаю? Выпечка удалась… Она еще готовила? Сложно было представить Агнессу, суетящуюся у плиты. Но, может, зная о том, что вернулся сын, что он приведет гостью, Агнесса вспомнила молодость? – Не откажусь. Всего два раза в жизни я ела эклеры. Они продавались в одной кондитерской Дэйтона, но стоили очень дорого. Потому что мука, молоко, сливки… Мука – это пшено, оно растет под солнцем или под лампами, трава для коров тоже, синтетикой не заменишь. В общем, денег на них у меня обычно не находилось, как и на игристое вино. Пусть я буду невежливой, как с утра с блинами Пью, но наемся по максимуму. ***** Семейные обеды, ввиду их полного отсутствия в прошлом, никогда не были моей сильной стороной. Дело усложнило и количество приборов, лежащих рядом с фарфоровыми тарелками. Вилки-вилки-вилки, ложки-ложки, ножи… Ладно скатерть, салфетница и сами салфетки, но зачем все сервировать, как в ресторане? Хотя что я знала об Агнессе и правилах приема гостей в ее доме? Почему-то подумалось о Стелле. Она, конечно, гадина, но, может, и ей было в этом особняке некомфортно? Может, не ладилось общение с будущей свекровью? Может, обижал отсутствием внимания Пью? Он так мог, погруженный в работу. Следовало уйти сразу после выполнения работы, не сидеть в кинотеатре, любопытствуя, что еще покажет эта кинолента. Данный фильм должен продолжаться уже без меня, но эклеры… Они были такими, какими я их помнила, – с тонким тестом и ароматным кремом. Сливочными, нежными и вдобавок миндальными. Они были лучше тех, которые я помнила. Агнесса, потому что я ела, а Эггерт молчал, пыталась вести беседу. – Дорога сюда вас не утомила? – Дорогая была быстрой. «Спасибо, что спросили». – А давно у вас проявился ваш талант? Ей хотелось знать больше о человеке, которого привел в дом сын, я её не винила. Даже если этот человек – залетный на день гость. – В детстве. – Вы…не страдаете от…последствий? Напрягался Пью. Наверное, он не хотел, чтобы его мать знала обо мне слишком много. Его я не винила тоже. – Теперь почти нет. Научилась. Хорошо, что не прозвучал вопрос про «раньше», на него бы я отвечать не пожелала. – Где вы остановились? Если желаете, комнаты этого дома в вашем распоряжении. Невежливо, но первую часть вопроса я оставила без внимания. – Благодарю вас. Но мне скоро…нужно уезжать. Агнесса резала эклер ножом, делила его сначала напополам, после – на ровные квадратики. Клала в рот аккуратно, жевала тщательно. Эггерт пил чай. До следующего вопроса я успела сжевать еще одно пирожное. – Кристина, простите мое любопытство, но откуда вы? Где вы познакомились с моим сыном?