– Второй вопрос? Он был дурацким. Но он мучил меня уже не первый день. – Как люди называют твою маму? Я должна была понять, на чем я тогда спалилась с пресловутым садовником. Пью улыбнулся, он понял, почему я спрашиваю. И его улыбка плавила мое сердце, как восковое. – Баронесса фон Эрдиган. Ох, значит, там в ходу не только звания, но и титулы. Вероятно, некий знатный род с древними корнями. – Лучше бы ты мне сказал ее так и называть. И тогда этот поганый дед не сдал бы меня. – Он сдал бы все равно. Он увидел процент твоей Лейки. Ладно, согласна, мой косяк. – Третий вопрос? Меня тянуло к Эггерту как магнитом. Куда-то исчезала логика, и хотелось просто прижаться к нему, как когда-то. Пусть всего на минуту. – Почему? – спросила я тихо и шагнула ближе. – Почему ты снова ослеп? – Может, потому что мы, люди Первого Района, очень «нежные»? Крайне чувствительные к перепадам процентов в Лейке. Он помнил мой сарказм, просочившийся однажды. Он его не забыл. – Может быть, – я все еще так считала. Чуть-чуть. И потому опять не сдержала улыбку, которая, впрочем, быстро погасла. – А если серьезно? Теперь я стояла к нему близко и вновь думала об одном и том же: этот человек – лев. Он однажды возглавит новое движение или восстание, он создаст иную систему, станет ее главой. Ему попросту нельзя быть слепым. И нет, он не будет пить вечно, он отыщет того, кто поможет ему – за деньги или за идею, – он вернется в Кирстаун, продолжит заниматься тем, что важно. Я этими качествами в Эггерте и восхищалась, пусть даже они однажды переехали меня пополам. – Если серьезно? Ты хочешь знать ответ, Мэй? Так ты предпочитаешь, чтобы тебя все называли? – Ты давно и прочно отвоевал право называть меня Кристиной. И не уходи от темы. Он вдруг коснулся пальцами моего лица, и я вспомнила то, что чувствовала в самом начале, – прикосновение к душе. – Потому что я сделал больно тому, к кому я не равнодушен. И эта боль ударила по мне же. Эггерт касался меня, и теперь я чувствовала все. Все, что происходило в его душе тогда: животный страх от новостей о моей поимке, который он тут же зажал в стальной кулак, жгучее желание действовать, связывание воедино сложных деталей плана. И огромный груз тогда, когда он давал согласие на мой допрос. Черноту внутри, стыд за то, что не сумел воплотить в короткие сроки иной план, который бы меня пощадил. Ожог от вины, как от плети, когда меня коснулся чужой кулак, тьму ненависти на самого себя. Вот откуда падение процентов: Эггерт чувствовал. Он все это время чувствовал, и очень много. Все это нагрузилось неподъемной болью, когда он увидел мою опустевшую Лейку, когда услышал слова: «Не приходи больше». Он сдал, потому что в каждом шаге этого непростого путешествия ему было не все равно. Я выздоровела сейчас, в эту секунду. Я увидела происходящее с обратной стороны, как в зеркале, я ощутила все то, что чувствовал он. Вздохнула, потому что поняла: его нужно исцелить. И отпустить туда, где он нужен. – Да, вы – нежные люди Первого Района… – Его губы были так близко, что у меня стекала с подоконника логика, – и ты мне нравишься беспомощным. Чуть-чуть. Но зрение тебе надо вернуть. – Ты ничего мне не должна. И я пойму, если ты уйдешь. – Я тоже пойму, если я уйду. Только…я не уйду. Ты кое-что отнял у меня, знаешь. Лишил кое-чего важного. Он вздохнул, генерал Эрдиган. Он был готов взять на себя еще и это – любое мое новое обвинение. – Что именно? – Ты отобрал у меня несколько дней мечты, когда заставил выйти из матрицы. И мне не хватило. Мирного домика, завтрака в нем, закатов в купели, твоих поцелуев… Я хочу взять то, что принадлежит мне. Пусть не все, но хотя бы поцелуи. Он качнулся мне навстречу быстрее, чем это сделала я. И это было то самое чувство, когда ты падаешь и тебя сразу подхватывают сильные руки. Ощущение, что твои колени тебе все равно не нужны, потому что они не держат, но у тебя есть тот, что удержит всегда. И одновременно с нашим поцелуем внутри Эггерта взвизгнула, сдвигая болезненные болты с места, боль. – Я… – Он прервался на секунду и не смог это выразить в словах. Что ему больно. Потому за него сказала я. – Просто чувствуй это. И не замечай. Пусть идет… Так легко было исцелять его в поцелуе: его боль меня не царапала совершенно. Она выходила через меня, как поток мыльных пузырей через дымоход. Невесомая, неважная. Куда важнее был запах его кожи, ударившее в мозг ощущение, что я снова дома. Пусть только на этот вечер. – Скольких поцелуев я тебя лишил? У него слишком чувствительные пальцы, они почему-то делали слишком чувствительной меня. – Многих. – Я верну тебе их все. Мне бы этого хотелось. И еще продолжения: упасть с ним в эту постель, почувствовать его в себе еще раз. Только будет сложно потом отлипнуть, опять отдерутся пласты кожи – лучше обойтись без этого. Но без поцелуев никак. Эггерт умел сделать так, что я начисто забывала о том, слеп он или зряч, простой он рабочий или генерал, о нашей разнице социальной и географической. Но напоминал мне главное: он мужчина, под которым хочется растечься. Отдать ему все и почувствовать себя счастливой. Его поцелуи были для меня невыносимы, потому что я не умела их прерывать и насыщаться ими. Всегда мало, всегда… И пока они длились, я открывала в Эггерте все невидимые дверцы, запирающие его стыд и вину, его тяжесть и боль – идите, летите, свободны. Он не чувствовал, нет, он чувствовал только меня. А когда нехотя остановился, когда почувствовал, что мы переходим черту, после которой «поезд мчит без остановок», долго стоял с закрытыми глазами, дышал мной. Каким-то образом он уловил, что к постели я не готова. Не с собственным разбитым сердцем. Глаза открыл уже зрячий Пью. Уже генерал Эрдиган – я знала, что так случится. – Вот и все, – улыбнулась я печально, – ты готов ехать домой. В него, пусть совсем чуть-чуть пока, вернулась жесткость, готовность действовать. Но и мягкость, чему я была рада, не пропала. – А ты готова к тому, чтобы я уехал? Я никогда не буду к этому готова и вслух об этом не скажу тоже. Это хороший момент – расстаться именно такими. Без злости друг на друга, но с нежностью. Когда боль стихла, печаль почти ушла. Конечно, надолго останется ее след, от этой печали, но без этого уже никак. – Твои враги тоже любят, когда ты слеп, генерал Эрдиган. Но твои подчиненные нуждаются в зрячем руководителе. Ты нужен им там. Я всегда буду им восхищаться. И ждать, что однажды здесь растянет облака, что вернется голубизна куполу, что мы тоже начнем наблюдать рассветы и закаты. Я буду верить в то, что это случится. Я хотела шагнуть назад, но он не позволил. – Кристина, я приехал не просто для того, чтобы передать тебе деньги. – А для чего? Я вдруг поняла, что боюсь. Отчаянно. Что вновь дрожит мой внутренний хрупкий каркас, что он подвергнется ужасной атаке, если прозвучат не те слова. Я справлюсь, конечно, я сделаю это обязательно, но… – Чтобы мы уехали отсюда вместе. Кажется, бомбы на меня все-таки упали. Те самые, ожидаемые. Хорошие, но колени от них дрожат не меньше. И еще одна моя попытка сделать шаг назад, на которую Эггерт отреагировал просто. Он взял мою ладонь и приложил к своей груди. – Ты же умеешь чувствовать. Чувствуй. Мне стало ясно, что он все это время скрывал кое-что еще – как будто недостающие кубики мозаики подлетали и становились в полотно, чтобы создать общую картинку. Он скрывал то, с каким нетерпением ждал, когда разрешения на мой переезд будут готовы, как давил на кого-то, принуждал торопиться. Он желал попасть в Третий Район, как борзая желает сорваться с места, для того чтобы отыскать место, где упала подстреленная утка. Но не для того, чтобы утку доконать, а для того, чтобы помочь ей восстановиться. Он болел душой от того, как медленно, по его мнению, шел транспорт, раздражался, когда на поиски меня в Дэйтоне ушло слишком много времени. Еще он скрывал то, как сильно желал меня обнять. Обнять меня насовсем, завернуть в себя и только после этого выдохнуть, успокоиться. Во время нашего с ним непростого пути он полюбил меня. Где-то, когда-то. Как и я его. – Ты все увидела? Я увидела. И это все было для меня ярче, честнее любых слов. Мне все еще не верилось, что я обнаружила в Эггерте то, о чем всегда мечтала. Я желала снова погрузить в это руки и никогда их уже не вынимать – греться, греться, греться. – Ты приехал…за мной? – Да. Или к тебе. – Но я же…не Стелла… – Привычка язвить выступала вперед тогда, когда я чувствовала максимальную растерянность. – Еще раз произнесешь её имя, и я тебе рот скотчем залеплю. Он умопомрачительно пах. Оэм Эггерт Эрдиган. – А ничего, что я… – когда ситуация подводит тебя к «прыжку веры», всплывают на поверхность и комплексы, – что я… «Лживая. И трусливая…» Я даже слова эти произнести не смогла. Но он их ощутил, невысказанные. И держал мое лицо в своих ладонях, пока говорил. – Я не видел человека честнее тебя, Кристина. И смелее тоже. Снова мое отражение в его глазах, как в зеркале, когда он смотрел на меня в гостиной материнского дома, где я только что во всеуслышание заявила о роде своей деятельности. Его удивление, его…уважение. Он проникся тогда этим уважением ко мне за честность. И еще раз проникся им, когда понял, что разговорить меня не удалось. И не удастся. Его восхищение мной было глубоким и искренним, он дал мне его почувствовать напрямую. И все барьеры внутри пали. Я хотела быть с ним, черт возьми, хотела! А он вообще не хотел выпускать меня из рук. Вот только одно «но». – Я не хочу…переезжать в Первый Район. Это было честно. Я знала, что никогда его не полюблю, всегда буду стараться выбраться за пределы города – туда, где нет этих спесивых людей. – Общество Первого однажды изменится, – Эггерт понял ход моих мыслей. Я знала об этом тоже, вот только для изменений могут потребоваться годы. Десятилетия. – К тому же, я могу работать дистанционно, наведываться в Кирстаун время от времени, курировать выполнение задач. – Отсюда?