О, вот тут из меня просто брызнуло возмущение, прорвавшееся фразой: — Да что ты? Я была у вас на дне рождения детей, если что. Но ты, как обычно, меня не заметил. День рождения стрыгинских дочек праздновали три месяца назад, и Влад действительно не узнал меня — вежливо кивнул, и только. Сейчас я с наслаждением наблюдала за тем, как меняется выражение красивого лица Влада. — Не может быть… — Он был явно смущен. — Слушай… а ты здесь как? — Работаю я здесь. Бухгалтером. — Погоди… как бухгалтером? Ты ж вроде в педагогическом училась? Ох ты, смотрите, ну, надо же! Помнит! А я-то думала, что он совсем меня не замечает. Внезапно я расправила плечи, выпятила вперед грудь и вроде бы стала даже чуть выше ростом. В меня вселился какой-то мелкий бес, озорно нашептывавший на ухо: «Ну, не стой как статуя, скажи ему что-нибудь! Погляди, какой он красавчик! И смотрит на тебя с явным интересом — неужели ты не видишь, как у него глаза заблестели?» Повинуясь этому бесу, я проговорила: — Училась. Но жизнь-то движется, Владик, нужно успевать как-то. Я ведь девушка свободная, мне все самой приходится. Я произнесла это совершенно не свойственным мне раньше легкомысленным тоном и сама удивилась — неужели я флиртую со Стрыгиным?! Я?! С ума сойти… А он, похоже, тоже это понял — улыбнулся, сверкнув идеальными зубами — хоть сейчас в рекламу какого-нибудь «блендамеда»: — Тогда вот что… может, кофейку после работы? — предложил, глянув на часы. — Посидим, пообщаемся… Как же мне хотелось завопить: «Да! Да, конечно, я согласна!»… Но… — Не могу, к сожалению, — тем же легкомысленным тоном отказалась я. — Вечер занят. Стрыгин недоверчиво посмотрел на меня и растянул губы в ехидной улыбке: — Да ну? И чем же? — А вот это уже не твое дело, Владик, — отрезала я, стараясь скрыть досаду по поводу того, как быстро он меня раскусил, и спешно ретировалась к себе в кабинет. Там, прислонившись к запертой на ключ двери, я почувствовала, как дрожат коленки от напряжения. Господи, ну почему, почему человеком, пригласившим меня на чашку кофе, оказался именно муж моей подруги?! Неужели нет никого, кто мог бы меня заметить и оценить по достоинству? Ведь я уже совсем другая! Однако Влад не прекратил своих попыток обратить на себя мое внимание. Он, как оказалось, ничем не отличался от остальных представителей мужской породы — стоило ему напороться на отказ, как кровь взыграла — мол, как так? Кому, мне, мне — великолепному?! Снести подобного Стрыгин не смог. Он начал настоящую охоту со всем, что к ней прилагается, — цветами, письмами по электронке, эсэмэсками и просто как бы случайными визитами в контору под предлогом своего ремонта. Ну, кто устоял бы? Вот и я не устояла… Мы стали встречаться сперва осторожно, раз-другой в неделю, чтобы не вызывать подозрений у Натальи, но вскоре совсем обнаглели. Я знала, что именно сейчас Наталья переживает бурный и страстный роман с актером нашего местного театра, который не так давно делал в их клинике пластику носа, а потому совершенно не замечает, во сколько возвращается домой ее супруг. Нам это было только на руку. Я старалась устроить все так, чтобы Владу каждая встреча со мной казалась подарком, праздником. Мне хотелось быть для него кем-то особенным, а не просто очередной любовницей, от которой он спешит к своей такой же неверной, как и он сам, Наталье. Во многом помогала, как ни странно, Ангелина, с чего-то вдруг решившая принимать живое участие в устройстве моей личной жизни. Она иногда разрешала нам пользоваться своим загородным домом или второй квартирой, купленной «на черный день», обставленной дорогой мебелью и бытовой техникой, но сейчас пустовавшей. Влад никогда не интересовался, кому принадлежат эти апартаменты, какая подруга одалживает мне ключи — ему было абсолютно все равно, главное, что там чисто, уютно и — самое основное — ему, Владу, не приходится ничего искать самому. Я же была так глупо влюблена и ослеплена его присутствием, что не обращала внимания на такие мелочи. Влад никогда не забывал привезти цветы, иногда баловал меня конфетами или дорогими духами — словом, играл по правилам. Однако со временем я стала замечать, что он постепенно охладевает ко мне. Влад уже не так бурно выражал свои восторги, не так регулярно и часто, как прежде, звонил мне. Наши встречи из праздника превращались в рутинный секс — встретились, потискались и разбежались. Меня это удручало… И только Ангелина, бывшая в курсе, поддерживала меня. — Да брось ты, Люсь, не придумывай. Я же вижу — нравишься ты ему. Он, может, в тебе разглядел то, что со школы еще не замечал, — говорила она, когда я в слезах приезжала к ней в магазин и подолгу сидела в ее уютном кабинете, запивая обиду на Влада коньяком и кофе. — Пойдем лучше, я тебе покажу новую коллекцию юбок — закачаешься, как раз на тебя! — и Ангелина тащила меня в зал, хватала с вешалок какие-то тряпки и волокла все в примерочную, а там увлеченно переодевала меня во все это и одобрительно хмыкала, заставляя меня тоже улыбаться сквозь слезы. После таких поездок и разговоров мне вновь начинало казаться, что все в порядке. Однажды Влад, расслабленно отдыхая после занятий любовью, вдруг впился взглядом в фотографию на стене — маленький мальчик на фоне какого-то деревенского дома, вполне невинная картинка из тех, что продаются вместе с рамками. — Ты что? — удивилась я, рассеянно перебирая его пальцы. — Кто это, не знаешь? — Он кивнул на рамку, и я рассмеялась: — Да ты что? Это же штамповка, такие вкладыши всегда в рамках бывают — где-то животные, где-то девушки красивые, а где-то вот такие ребятишки. Влад почему-то ощутимо расслабился, выдохнул и проговорил с каким-то странным облегчением: — Надо же, не знал… Мы вообще на стены никаких картинок не вешаем, Наташа не любит этого, считает мещанством. Но, похоже, у твоей подруги вкус менее изысканный. Мне стало почему-то обидно за Ангелину — ну да, не всем даны такие таланты, как Наташке. Возможно, в Гелькиной спальне было слишком много розового, слишком вычурные шторы с золотыми кистями, излишне «державная» мебель с позолотой — но, в конце концов, именно Ангелина предоставляла нам возможность быть вместе. — Хорошо, что у меня вообще есть такая подруга, пусть и не с изысканным вкусом, — с обидой проговорила я, садясь в постели. — Иначе нам приходилось бы встречаться в машине. Влад не был глуп и намек понял. — Люсенька, я не хотел задеть твою подругу, — примирительно проговорил он, целуя меня в плечо. — Это очень хорошо, что она дает тебе ключи, я ей благодарен за возможность видеть тебя такой… красивой… желанной… — голос Влада стал глуше, поцелуи — чаще, и вскоре мы уже совершенно забыли о неприятном разговоре. К этой картинке я неожиданно вернулась в разговоре с Ангелиной. Не знаю, по какой причине, но буквально через три дня, когда мы пили кофе в ее офисе, я вдруг спросила: — Гель, а почему ты в спальне в рамку не вставишь какую-нибудь фотографию? У тебя ведь много красивых снимков из разных путешествий. Ангелина почему-то разозлилась, покраснела, как будто я застала ее за чем-то неприличным, и процедила: — Не твое дело, ясно? И вообще — ты туда зачем ходишь, по сторонам башкой вертеть? Или Владик не настолько хорош в постели, что у тебя есть время стенки да картинки рассматривать? Я обиделась и умолкла, сосредоточилась на допивании кофе. В самом деле — что я вцепилась в эту рамку, какое мне дело, что там в ней, какая картинка? С какого-то момента Стрыгин вдруг начал избегать меня. Мог отменить свидание, сославшись на усталость или просто желание полежать дома на диване — как будто я не работала и не уставала. Мог не позвонить и не проявляться дня два-три. Отчуждение все нарастало, я никак не могла понять причины, чтобы как-то все исправить. Сколько раз я пыталась поговорить с Владом об этом, но он только отшучивался, заявляя, что жениться на мне и сразу-то не предлагал, а уж теперь… И в конце концов однажды он просто не приехал в назначенное время. Я прождала его весь вечер — мама как раз была с сиделкой Леной в санатории, и мы могли спокойно встречаться в моей квартире, где я успела сделать хороший и недешевый ремонт. Всю ночь я проревела за накрытым столом, чувствуя себя последней дурой. В слезах наутро я кинулась к Ангелине — а к кому еще. Она выслушала мои сбивчивые рыдания и жалобы, периодически протягивая очередной бумажный платок, выкурила пару сигарет и вдруг улыбнулась. — Не расстраивайся, Люсек. Он еще пожалеет. Это меня мало утешило, и я прорыдала уже дома до самого вечера, то и дело посматривая на упрямо молчавший телефон. Влад так и не позвонил… А потом случился этот клятый вечер встречи выпускников… Я до сих пор не могла понять, откуда мог взяться пистолет в сумке, которую я не выпускала из поля зрения практически ни на секунду. В жизни никогда не держала оружия в руках, понятия не имею, как им пользуются, куда там вставляется патрон — или как это правильно-то сказать? Какая из меня убийца — с такими познаниями? Утром меня вызвали к следователю. Сказать честно, я вообще ничего не соображала, будучи абсолютно разбита и морально уничтожена событиями прошлого вечера, арестом и бессонной ночью в камере наедине с воспоминаниями. Следователь оказался молодой, с нахальным взглядом и твердой уверенностью в моей виновности. За полчаса он смог запутать меня вопросами так, что я под конец уже сама сомневалась — а вдруг на самом деле застрелила Влада? Ужаснее всего было другое — реакция мамы. Приехать ко мне сама она, понятное дело, не могла, а потому отправила Лену, и та по телефону через стекло в комнате свиданий в красках рассказала мне о том, как маму едва не хватил удар. В квартире был обыск, но ничего компрометирующего не нашли. — Лена, позвоните, пожалуйста, Ангелине Васильевне, — твердила я, цепляясь за Гельку как за последнюю возможность спастись. — Позвоните ей, пусть она приедет… — А она приезжала сегодня утром, — огорошила меня Лена. — Привезла вашу зарплату, но мы не открывали конверт. И сказала, что уезжает в Америку — мол, это давно решено. Я лишилась дара речи… Гелька ни словом ни разу не обмолвилась о том, что уезжает… Последняя надежда рухнула. Я плохо помнила потом следствие и суд. Меня признали виновной в предумышленном убийстве и осудили на восемь лет. С этого момента все слилось в один сплошной бесконечный серый день. СИЗО, этап, женская зона под Саранском, бараки, утренняя поверка, завтрак, швейный цех, обед, снова цех, ужин, немного свободного времени, которое я заполняла чтением. Ничего нового, каждый следующий день похож на предыдущий как брат-близнец. Мама присылала посылки, но приехать на свидание не могла — куда ей, в инвалидном-то кресле… Вышла я через четыре года по УДО — условно-досрочному за примерное поведение. Вышла — и растерялась. Куда идти, что делать? Мама к этому времени умерла, и я осталась абсолютно одна. Нужно было начинать жизнь заново, как-то устраиваться, что-то делать, на что-то жить. Хорошо еще, что квартира была, хотя бы с жильем не возникало проблем. Около месяца я приходила в себя, отлеживалась, привыкала к жизни без утренних поверок, конвоя и вышек с колючей проволокой, без ежедневного хождения в огромный швейный цех, где стрекотало множество машинок, напоминая стаю взбесившихся кузнечиков. Не было лежащих вокруг куч брезентовых рукавиц, форменных камуфляжных курток и брюк… Зато было одиночество и страшная, давящая пустота — как будто я осталась одна во всем мире. Я пробовала позвонить Наталье, но та отказалась разговаривать, велев навсегда забыть ее номер телефона и адрес. Ну, что ж… Я устроилась работать в кафе официанткой, и то с большим трудом — с судимостью брали неохотно. Старалась работать без нареканий, не брала чаевых и всегда отказывалась от своей доли из «общего котла» — так называли все чаевые за смену, которые потом делились поровну на всех. Девчонки считали меня «блаженной» и сторонились — ну а как иначе, ведь я была намного старше их всех, к тому же — судима за убийство. И вот однажды… Я, как всегда, металась между столов, наводя порядок — близилось время ланча. То тут поправить скатерть, то там разложить столовые приборы, заменить солонку, добавить салфеток, передвинуть пепельницу… И вдруг… Впервые я разбила что-то за время работы — стеклянная пепельница выпала из рук и разлетелась на осколки. За столиком у окна сидела Ангелина. Она подурнела, лоск куда-то исчез, но взгляд был по-прежнему ее — прямой, дерзкий, даже хамоватый. — Что смотришь, не признала? — хмыкнула Ангелина, придавив бычок в пепельнице. — Да-а, не на пользу тебе пошел тамошний климат, ишь, бледная какая. — Я не на курорте была, — буркнула я, не трогаясь с места. Меня вдруг захлестнула обида и злость на Гельку. Подруга, называется — бросила меня в таком дерьме и умотала в Америку, даже не удосужилась узнать, что со мной вообще! И теперь является сюда как ни в чем не бывало и позволяет себе комментировать мой цвет лица! А Гелька как-то неопределенно хмыкнула: — Да уж… Ну, как ты? — Как я? А ты как думаешь? Я отсидела за то, чего не совершала, а мне никто не верит. И ты не веришь — раз смоталась в Америку и даже не приехала перед этим ко мне, — в моем голосе было столько упрека и отчаяния, что Ангелина опустила голову. — А может, как раз я-то и знаю лучше других, что ты этого не делала? — тихо произнесла она, не глядя на меня, и я благодарно посмотрела на нее: — Конечно. Ты ведь моя подруга. Но твой отъезд так сильно меня подкосил… Я очень надеялась, что ты поможешь мне хоть чем-то, хотя бы адвоката посоветуешь — я ведь совершенно одна, мама не в состоянии была этим заниматься. Так и умерла, бедная, в одиночестве, не дождалась… Гелька переменила позу, закинула ногу на ногу и подняла на меня глаза: — А ведь я приехала сюда специально.