– Это он так играет у нас на нервах, – заметил Сервас. – Все в порядке? – спросила Самира. – У меня все в порядке. А у тебя? – Я бы охотно прищемила ему яйца дверцей, а так все в полном порядке. – Ладно, – спокойно сказал Мартен. – Мы в его игры играть не будем. Фургон резко свернул налево на следующем перекрестке, переехал через канал возле рю Беарнé, потом направо, уже на другом берегу, по бульвару Амбушюр поехал вдоль канала к центру. Он что, едет в полицейское управление? Центральный комиссариат возвышался в нескольких сотнях метров дальше. Сервас разглядел силуэты проституток в мини-юбках, несмотря на холод, фланирующих по боковым аллеям. Вдруг, оказавшись уже почти перед центральным комиссариатом, Лемаршан свернул направо, прибавил к крутящемуся фонарю аварийный сигнал и остановился. – Что он делает, чтоб его? – Остановись! Самира остановилась, следом за ней, как при цепной реакции, Венсан. Сквозь ветровое стекло они увидели, как продажный легавый перешагнул через живую изгородь между платанами, пересек беговую дорожку в сторону канала, расстегнул ширинку и принялся мочиться в черную воду. – Кто-нибудь хочет принять участие в соревновании? – насмешливо спросил по рации Эсперандье. Но Мартену было не до шуток. Он чувствовал, как нарастает напряжение. Шестое чувство говорило ему, что неприятностей не миновать. Все сигналы тревоги у него внутри завыли хором. Они с Самирой сидели молча. Он широко открытыми глазами вглядывался в неподвижный темный силуэт, стоявший между деревьями спиной к ним. Старший капрал Лемаршан не двигался. Казалось, он чего-то ждал. Потом он вернулся, на ходу застегивая ширинку и широко улыбаясь. Сервасу показалось, что в глазах у него блеснул огонек безумия, и он почувствовал, как внутри нарастает тревога. Лемаршан спокойно шел к автомобилям, но вместо того чтобы подойти к своему, прямиком направился к автомобилю Венсана и Рафаэля. Он постучал в пассажирское стекло, и Кац его опустил. – Так это ты новенький? – спросил продажный легавый. Лемаршан улыбался, но улыбка была опасная, что-то вроде щели или глубокого пореза поперек лица, на котором выделялись чернильно-черные, необычно блестящие зрачки. Рафаэль спокойно выдержал его взгляд, не говоря ни слова. – А ты знаешь, что твой командир гомик? – продолжал Лемаршан, прислонившись к дверце. – У него самая красивая в мире жена, а он предпочитает трахаться с парнями[48]. Да уж… нынче в полиции может оказаться кто угодно. – А тебе это не нравится, а, Лемаршан? – саркастически вмешался Эсперандье. – Вот ведь насколько забавно заставить тебя изумиться. Держу пари, что ты плохо спишь по ночам… Это потому тебя бросила жена? Потому, что ты прокис? – Я не с тобой разговариваю, ублюдок, – огрызнулся Лемаршан, – я разговариваю с блондинчиком… Он выпрямился, бросил взгляд поверх крыши автомобиля и заглянул внутрь, на Каца. – А ты, беленький, тут вроде и ни при чем, а? Ты исправный маленький солдатик. Папенькин сынок. Проклятый легавый твой папаша. А уж послужной список у него был – закачаешься… Великий сыщик… На последних словах Эсперандье похолодел. До него дошло, во что втягивает их мерзавец. – Не отвечай, – шепнул он соседу. – Жаль, что он покончил с собой, – продолжал Лемаршан, имея в виду историю, которую знало все полицейское управление. – Сколько тебе было лет, когда папаша решил пососать свой пистолет? Пятнадцать? Шестнадцать? Несмотря на полумрак в салоне автомобиля, Венсан увидел, как побледнел Кац. – Заткнись, Лемаршан! – рявкнул он, наклонившись. – Клянусь, я подам на тебя рапорт… По-прежнему прислонившись к дверце, тот даже взглядом его не удостоил. Он буквально пожирал глазами Рафаэля. – А что ты испытал, когда узнал, что твой отец проглотил железную пилюлю? Что он выбил себе мозги? Ты заплакал? Закричал? Захотел убить кого-нибудь? Ты из-за этого пошел работать в полицию? Чтобы за отца отомстить? Кац, бледный, как смерть, неподвижно смотрел прямо перед собой сквозь лобовое стекло, и глаза у него были нехорошие. – Ты сказал себе, что докажешь папочке, который служит в верхних эшелонах, что ты своего отца достоин. Так? – Ну ты и сукин сын! – рявкнул Эсперандье. – Я не раз встречался с твоим отцом, – не отставал Лемаршан, нагнувшись еще ниже и придвинув лицо к лицу Рафаэля. – Он был просто дырой в жопе, и только и умел, что пердеть… С собой кончают только трусы, слабаки и неудачники… Кац рывком открыл свою дверцу. Лемаршан отпрыгнул. – Рафаэль! – крикнул Венсан. Но было уже поздно. Парень выпрыгнул из машины. – Никак блондинчик рассердился? – осклабился Лемаршан. – Что, разве неправда все, что я сказал о твоем папочке? Самира и Сервас выскочили из второго автомобиля. – Рафаэль! – крикнула Самира. Но Кац уже лупил Лемаршана, который и не пробовал защищаться. Один удар, второй… Нижняя губа у продажного легавого расквасилась, и по подбородку побежала струйка крови. Второй удар пришелся на щеку, как раз под глазом. – Твою мать!!! – завопил он, согнувшись пополам. – Валяй, малыш, бей почем зря! Кац ударил в третий раз. Короткий боковой в печень. Он владел техникой бокса, и Лемаршан крутанулся волчком, влетел в живую изгородь и застонал. – Черт тебя дери, ты что делаешь? – крикнул Сервас, прыгнув на лейтенанта сзади и схватив его за руки. Кац смирился. Он сбросил нервное напряжение, но был зол на себя за отсутствие хладнокровия. Барахтаясь в живой изгороди, Лемаршан кашлял и отплевывался, потом разразился вызывающим хохотом. – Лемаршан, тебя никто не собирался калечить, – сказал Сервас. – Тебя просто надо было угомонить, поверь мне. – Черт, больно! – вскрикнул старший капрал. – Ты проиграл, Сервас, продул по всем статьям: это не ты, а я пойду подавать рапорт. Вот на этого дурака. Никуда он не денется. Напасть на коллегу при свидетелях, когда сам еще и работать толком не начал… Скверно начинаешь карьеру, мальчик! – А разве вы что-нибудь видели? – обратилась Самира ко всем. – Лично я ничего не видела… Бьюсь об заклад, что никто ничего не видел… И вообще, нас здесь не было… – А ты, шлюха, заткнись, – поднимаясь с земли, сказал Лемаршан. Он сплюнул на землю кровь, выпрямился и указал пальцем на камеру слежения, висевшую метрах в пяти от них. – Объясняться будете в отделе внутренней безопасности, когда они просмотрят запись. Вы думаете, я случайно выбрал это место, банда кретинов? 35 Было 23:18, когда Рафаэль толкнул дверь своей двушки под самой крышей на Страсбургском бульваре, которая чем-то походила на квартиру Эстер Копельман. Вытаскивая из замочной скважины ключ, он дрожал: ярость все еще не улеглась. Фаланги пальцев на сжатом правом кулаке рванулись вперед. Дверь он за собой не запер. Стоя у порога, он в упор разглядывал свою крошечную гостиную. Когда он вышел из машины, ему захотелось убить. И это было не виртуальное, метафорическое желание, какое возникает порой у обывателей, которые в жизни и мухи не обидят. Нет, это была реальная жажда убийства и резни. Он потерял хладнокровие. Он изменил. Прежде всего присяге, а потом и всем своим принципам. Всему, что отец внушал ему с детства. Те удары, что он нанес, не были демонстрацией силы, они были демонстрацией слабости, он это знал. На какую-то долю секунды он был счастлив, что отца уже нет в живых. Как бы он на это отреагировал? Он вспомнил слова Серваса, которые тот сказал ему, отведя в сторону после этого случая. Он предлагал ему шанс искупить свою вину, показать, чего он стоит, а уж решать было ему самому… Из-за стенки слышались басы крутого проигрывателя. Студент, занимавший соседнюю студию, должно быть, работал на очередной самоизоляции… Почти все жилые помещения под крышей занимали студенты. Плата была весьма умеренная, квартирки паршивые, переборки тонкие, как картон. Рафаэль не раз встречал соседа. Поначалу тот был приветлив, улыбался, но, как только Рафаэль сказал ему, что он полицейский, парень начал его избегать. Когда они сталкивались на лестнице (лифт до верхнего этажа не ходил) или на площадке, сосед приветствовал его еле заметным кивком. Этот простой жест, видимо, вызывал у него неловкость, словно он всякий раз входил в какое-то соглашение с врагом. Наверное, он говорил себе, что у него был шанс изучать политические науки, социологию или стать инженером, принадлежать к образованной элите, стать солью земли. Ему не хотелось оказаться в шкуре того типа, что жил рядом с ним, и в то время, пока остальные его ровесники только учились, он уже стал полицейским. Впрочем, тревога за завтрашний день и безрадостные перспективы, ожидавшие его поколение, должны были его мучить, как и всех. Рафаэль вытащил из холодильника пластиковый контейнер с медикаментами. Открыв баночку «Ред Булла», он взял одну из коробок: «Прозак»[49]. Потом подошел к буфету за диваном, посасывая холодную жидкость из баночки. На буфете стояла фотография в рамочке: полицейский в парадной форме стоял навытяжку, на груди у него поблескивали медали. Отец, дивизионный комиссар Мишель Кац. Он покончил с собой через десять дней после того, как был сделан этот снимок. Декабрьским вечером 2011 года трибунал потребовал для него четыре года тюрьмы и полный запрет на профессию – за коррупцию. Отец не стал дожидаться конца совещания. Верный своим привычкам, он сам уладил это дело. Если бы он был японцем, он сделал бы себе сеппуку. Впрочем, человек высокой культуры, тонкий знаток литературы, влюбленный в японскую цивилизацию, его отец восхищался Мисимой, автором «Золотого храма», «Жажды любви» и работы «Современная Япония и этика самураев». Рафаэль считал, что в противоречиях гениального японца его отец узнавал себя. Взяв фото с собой, Кац вошел в маленькую спальню, где умещались только кровать, ночной столик и комод из «Икеи». Он поставил фотографию на комод и медленно разделся. Оставшись совершенно нагим, белокурый юный сыщик с телом святого Себастьяна, любимого святого Мисимы, выдвинул верхний ящик комода и достал аккумулятор, к которому были прикреплены несколько проводов. Каждый из проводов заканчивался зажимом в силиконовой оболочке. Он прицепил зажимы к груди вокруг сосков. – Я разочаровал тебя, отец, – прошептал он, глядя на фотографию, – в очередной раз разочаровал. Подключив батарею к сети, он почувствовал, как слабые электрические разряды нежно пронизывают соски, грудь, каждый нерв. Пронизывают все тело. Он вздрогнул и напрягся. – Я знаю, что ты сейчас думаешь, отец: что я ничего не стою. Ты всегда мне это говорил. Он повернул реостат. Напряжение возросло до максимума. Электрошок, дрожь, боль, наказание, наслаждение…