– Но сейчас, когда ты мертв, сукин сын, ты больше ничего не можешь сказать! Он плюнул на фотографию, почувствовал эрекцию и закрыл глаза. * * * Страж общественного порядка отпил глоток дымящегося кофе из стаканчика, наблюдая за хорошенькой медсестрой, которая выходила из палаты. Судя по аметистовым глазам, деликатно подчеркнутым тенями и черными стрелками подводки, девушка была хорошенькая, хотя маска и скрывала остальную часть лица. Он уже заметил, насколько маска придает значение взгляду. Он поздоровался, но она вряд ли обратила на него внимание и удалилась по длинному коридору, ступая так уверенно, словно эта больница принадлежала ей. Он проводил ее глазами, сначала убедившись, что его никто не видит. Но было уже около полуночи, и в этой части больницы стало пусто и тихо. Он уловил ее разговор с другой медсестрой, произошедший недавно. Они обсуждали цунами ковидных больных, которое грозило вот-вот захлестнуть отделение, и сетовали на легкомыслие властей и на лжепророков, которые все лето кричали повсюду, что эпидемия кончилась, что никакой второй волны не будет. И на тех, кто их послушал и побросал все средства защиты, протестуя против «лишения свободы». – Их бы привезти сюда, – сказала ее коллега. – Они бы быстро поняли, что такое на самом деле лишиться свободы: свободы встать, свободы дышать без аппарата, свободы ходить, свободы жить… – Их бы в реанимационное отделение месяцев на шесть, на стажировку, – уже уходя, подхватила хорошенькая медсестра, побагровев под маской от гнева. Он нашел, что гнев ей очень к лицу. Вернувшись к действительности, он посмотрел на закрытую дверь палаты. Но вовсе не COVID-19 привел эту девушку на специализированную больничную койку с аппаратом искусственного дыхания. Ожоги второй и третьей степени. Страж порядка тоже почувствовал, как в нем поднимается гнев. Он и сам не знал, как бы отреагировал, если бы оказался лицом к лицу с тем мерзавцем, что бросил «коктейль Молотова». Он видел, как плакали родители девушки, когда пришли навестить дочь, и слышал слова врача: – Пока нет даже речи о том, чтобы вывести ее из комы. Вокруг никого не было. Страж порядка взял свой телефон и набрал номер, который имел право набирать только в экстренных случаях. – Да? – послышался голос в трубке. – Она все еще в коме, – сказал он. – Врач заявил родителям, что не может быть и речи, чтобы вывести ее из комы. – Спасибо. 36 Сидящий за столом высокий человек положил трубку. Он вытер губы салфеткой и поднял свои невероятной синевы глаза на субъекта с военной выправкой, одетого в зеленый свитер и коричневые бархатные брюки, который стоял в метре от него, дожидаясь указаний. – Вы можете быть свободны, Кьевер. Передайте Мари, что все было очень вкусно. И снимите с меня, пожалуйста, эту дурацкую маску. – Но это для вашего же блага, генерал, – начал оправдываться Кьевер. Высокий человек пожал плечами: – Ладно. Как пожелаете. Когда все закончите, можете идти спать. Спокойной ночи, Кьевер. – Спокойной ночи, генерал. Я передам Мари, что вы остались довольны. Мари была женой Кьевера, а он был и мажордомом, и шофером, и посыльным у генерала. Он забрал со стола фаянсовую тарелку, фужер и приборы. Оставшись один в просторной тихой столовой, высокий человек, казалось, ушел в себя, целиком погрузившись в свои мысли. В свои шестьдесят три года отставной генерал Тибо Доннадье де Риб понимал, что для него, более сорока лет защищавшего интересы Франции на трех континентах, эта битва будет последней. Он родился в старинной дворянской семье, владевшей землями между Руэргом и Жеводаном, и был старшим из восьми детей. Учился в Средней школе для сыновей офицеров, потом прошел военную школу в Сен-Сире. Поначалу он выбрал пехоту, затем два года прослужил командиром подразделения легких танков, затем во Втором полку парашютистов Иностранного легиона в Кальви. Он был среди тех, кто десантировался в Кольвези. В следующие два десятилетия он побывал во всех горячих точках: в Ливане в 1982 году, в Центрально-Африканской Республике в 1983-м, в 1984-м в Республике Чад участвовал в операции «Манта». С 1989-го по 1991-й он получил назначение в штаб Второго корпуса французской армии в Германии, в Баден-Бадене, затем в 1994-м его перевели в бывшую Югославию. Он был командором ордена Почетного легиона и ордена «За заслуги», обладателем Креста за воинскую доблесть, бронзовой медали «За защиту нации», медали Национальной разведки и Креста за участие в военных действиях. Кроме того, кавалером египетского ордена Нила, командором Национального ордена Республики Кот-д’Ивуар, Большого креста за заслуги перед орденом Гроба Господня в Иерусалиме, командором Национального ордена Сенегальского Льва, командором бельгийского ордена Леопольда, командором испанского ордена Изабеллы Католической, командором ордена Британской империи и обладателем множества других наград, которые пылились в глубине сейфа. Он отнюдь не был единственным из французских офицеров высокого ранга, кого почитали на чужбине, как у себя на родине, а особенно на Африканском континенте: в течение десятилетий Франция создавала и разрушала режимы в тех странах, которые считала своим заповедником. Она не заботилась о том, что думают об этом населяющие эти страны народы. Если бы ее «друзья», стоящие у власти, заботились о занятости, о воспитании и здоровье населения, а не обирали его так хищнически, как властные структуры соседних государств, результат не был бы таким печальным. Молодые африканцы не предпочли бы рисковать жизнью, чтобы добраться до Европы, а не маяться на континенте, где у них не было ни надежды, ни будущего. То же самое случилось с китайцами, которые тысячи лет знали, что строят царство стабильности и невиданного долголетия, пока не явились гунны – племена, которые они презирали, и не вторглись в границы империи. Как голодные гиены, ворвались они в столицу и посадили императора в тюрьму. Надо сказать, что доверчивые китайцы отчасти были сами виноваты: не надо было так урезать военный бюджет. А гунны, в отличие от неприятеля, убивать любили. Генерал любил историю… Именно там он находил наиболее полезные указания. А те указания, что так щедро раздавали сегодня новым поколениям, он считал абсурдной мешаниной из слепой идеологии и непостижимого невежества. Ничего удивительного, что людьми, воспитанными в такой системе, очень легко манипулировать. Тем более что многие профессора готовили их к тому, чтобы они сразу возненавидели все национальные идеи и все условия, проистекающие из их святейшей свободы, лишенной всякого смысла. Он встал и подошел к огромному камину, где мог бы стоя уместиться взрослый человек. Высокий, сухопарый, он не курил, каждое утро по полчаса занимался гимнастикой и два часа бегал по холмам Арьежа в окрестностях замка. А то и вскакивал в седло, если на то была воля Божья. Не то чтобы он собирался прожить до ста лет. Та эпоха, к которой он принадлежал, уже умерла. А в той, что наступила, он не ориентировался. Но у него пока была миссия, которую надо завершить. Генерал мечтал о почестях. Когда американцы в 1945 году заняли остров Окинава, десятки тысяч японцев покончили с собой (он не вспоминал, что большинство из этих коллективных самоубийств заставила осуществить японская армия). Если уж ему суждено кончить свои дни, он заберет с собой достаточно врагов. Он снова подумал об обгоревшей девушке из полицейской бригады. Они не могут оставить это подлое нападение безнаказанным. С завтрашнего дня те, кто его совершил, будут знать, что перед ними теперь новый противник, невидимый и очень сильный. И узнают немедленно. Он схватил телефон и сделал несколько звонков. Апрель 2014 года. Центральная Африка. Она проснулась перед рассветом. Ей приснился страшный сон, что еще один из ее мальчиков погиб. У нее их трое. Младшего два года назад унесла малярия: болотная лихорадка. Старший спит сзади под тентом – любимчик, хилый ребенок, которого тоже начала трепать лихорадка. В кошмарном сне она проснулась точно так, как сейчас, подошла к сыну в темноте и принялась ощупывать его тело. Температура спала, лихорадка отступила. Она уже собралась обрадоваться, но вдруг поняла, что он мертв, как его брат, что этот холод – не что иное, как холод смерти… Ей стало страшно. Снаружи шел дождь, поливая палаточный лагерь и его грязные улицы. Капли барабанили по натянутому брезенту. Дождь был теплый и частый. Она чувствовала, как с земли поднимается сырость, и отступила назад, к циновкам, где вытянулись тела ее сыновей. Сердце колотилось, грудь сдавило… Она только что задремала, чтобы силы вернулись к ней. Но сил не было. Старший сын на циновке, где лежал, боролся с лихорадкой, со смертью. Она взяла на руки дрожащего, горячего ребенка и прижала к груди, спрашивая себя, за что судьба ополчилась на нее, на детей, на ее народ и на всю Африку. Почему она не родилась где-нибудь в другом месте, там, где детей лечат, где есть настоящие школы и больницы? Когда в Нью-Йорке тринадцать лет назад рухнули башни-близнецы, весь мир всколыхнулся. Но кого интересуют обездоленные? Неужели, чтобы вызвать сострадание, надо быть богатым, белым и здоровым? Она учительница, она знает устройство этого слова. Со-страдание. То есть разделить с кем-то его страдание, его беду… А кто разделит их страдание? «Почему одни жизни оцениваются выше других?» – спрашивала она себя. Почему жизни в Нью-Йорке, Мадриде, Риме или Париже стоят дороже, чем жизни в Банги, Томбукту или в Триполи? В Африке тысячи женщин каждый день хоронят детей, которые умирают от голода или от болезней, которые вполне поддаются лечению. Да и сами женщины сотнями умирают в родах. На этой земле, опустошенной гражданской войной, религиозной враждой между мятежными мусульманами из группировки «Селека» и христианским ополчением, те же люди, что якобы воюют во имя Господне или во имя Аллаха, тысячами насилуют детей и подростков. Она не знает в округе ни одной девочки тринадцати лет, не оскверненной этими солдафонами или членами собственного сообщества. А чем занимаются в это время французские солдаты? И они тоже насилуют. Конечно, не в таких масштабах, как «Селека». Но один из них все-таки изнасиловал ее старшего. – Он умрет? – раздался из темноты голос, перекрывший барабанную дробь дождя по палатке. Это проснулся старший. – Мама, а мой младший брат тоже умрет? Вдруг она услышала шаги. К палатке кто-то подходил, чавкая по грязи сапогами. Прежде чем она успела сообразить, что происходит, санкарис, как называли здесь французских военных, уже вошли в палатку. Их было трое, они встали у порога. Ее внимание привлек человек с синими глазами. Она никогда не видела глаз такой синевы и очень испугалась. – Это ты, Сюблим? – спросил он у ее старшего сына. Она уже собралась ответить за мальчика, что вовсе нет, это не ее сын, но мальчик уже ответил сам: – Да, это я. Она знала, зачем они cюда явились. Они хотят наказать ее сына за то, что он рассказал людям из французской неправительственной организации. – То, что ты сказал людям из Международной организации неотложной помощи, – это правда? – Да, это правда. Сюблим не зря носил такое имя[50]. Тринадцати лет от роду он одним только взглядом бросал вызов французским солдатам. И голос у него твердый и дерзкий. И это несмотря на то, что сделал ему один из них. – У тебя есть доказательства? – спросил синеглазый. – Ты можешь его описать? Назвать хоть что-то, что поможет мне его узнать? Сюблим едва умел читать. Он не мог прочесть, что написано на униформе солдата, пока тот не разделся. И подумал о деньгах, которые тот ему сунул, чтобы он молчал. По отношению к тому солдату он не испытал ничего, кроме глубочайшего презрения. Но синеглазый был совсем другой. – У него был пирсинг, – ответил мальчик. – Где? Сюблим показал на левую грудь. – И это все? Сюблим был умница и сразу понял разочарование солдата с синими глазами: это ничего не доказывает, он тоже видел по пояс голых солдат.