* * * Пожар разгорался: Страсбург, Лилль, Суассон, Безансон, некоторые коммуны в Сен-Дени-на-Сене, в Эссоне, в Лионе… Казалось, что вернулся 2005 год. Повсюду горели автомобили; в Бобиньи разрушили автовокзал; в Бордо пришлось вызвать на подмогу отряды гражданской госбезопасности. В отвратительных бетонных муравейниках, в этих чудовищных порождениях архитектуры, «по природе своей почти концлагерях, а по итогу рассадниках преступности», как выразился тридцать лет назад один премьер-министр (кстати говоря, с тех пор так ничего и не изменилось), молодежь, которой было нечего терять, искала столкновений с полицией. А остальные обитатели «ненадежных» кварталов баррикадировались в домах, досадуя на общество, уже давным-давно бросившее их на произвол судьбы. Повсеместно собирались всяческие собрания и совещания. В Бово, в Генеральной дирекции Национальной полиции, в Генеральной дирекции гражданской безопасности и в антикризисном управлении в Азниере; в Управлениях департаментов гражданской безопасности, в Региональных службах уголовной полиции и даже в Елисейском дворце окна горели ночи напролет. Повсюду сновали обеспокоенные сотрудники в поисках очередных новостей. И все их движения выглядели замедленными, словно их придавила административная машина, не готовая к кризисным временам. Все опасались, что смесь пандемии и кризиса общественной безопасности окажется взрывчатой в условиях общей нестабильности. Все опасались, как бы эти вспышки пожара не распространились на другие слои населения, измученные ущемлениями в правах и страхом за завтрашний день. Все могло только ухудшиться, и страна в ближайшее время могла совсем выйти из-под контроля. Самира осторожно отодвинула штору. Тип, стоявший внизу, даже не пытался прятаться. Совсем как она сама возле дома Лемаршана. Она поставила машину так, чтобы ее было хорошо видно. К тому же дорога отсюда не вела ни к какому другому дому. Красные палочки будильника на ночном столике показывали 1:23. Лежа на перине широкой кровати, она глядела в потолок, прекрасно видный, потому что ночь выдалась ясная. С потолочной балки свисала барочная люстра. Как почти вся мебель, она была куплена на барахолке. Самира лежала не раздеваясь. Учитель ушел от нее полчаса назад. Он пожелал ее связать, а потом заняться любовью, но у нее не было настроения. Она размышляла о том, поймут ли когда-нибудь эти начальственные шишки, что происходит за пределами их мира, в реальной жизни. Что полицейские в этой стране отныне предоставлены самим себе. Что они доведены до крайности. Что они – последняя сдерживающая сила, последняя плотина, которая вот-вот рухнет. И если она рухнет, вся организованная преступность, все бандиты и грабители, все эти поставщики хаоса и мрака воцарятся здесь, как когда-то воцарились в Рио-де-Жанейро, в Тихуане или в Кейптауне. И мир станет невозможен. Ни для кого. И справедливости тоже не будет. Нигде. Легкий меланхолический голос Рози Томас зазвенел в ночи: «The One I Love»[59]. Странно, что ей так нравилась песня, настолько не подходившая к ее собственной реальности. «Тот, кого я люблю»… И она спросила себя, сможет ли когда-нибудь кого-то полюбить так, как о том поется в песне. И сможет ли кто-нибудь так же полюбить ее. Ответ она знала. Воскресенье 49 Он поставил машину в сотне метров и дальше пошел пешком. Утро стояло ясное, и город выглядел спокойно. Однако следы ночных событий еще виднелись то здесь, то там: поломанная мебель, искореженная автобусная остановка, сожженные мусорные мешки и остовы обгоревших автомобилей. Подходя к низким жилым строениям, Сервас вспомнил разговор с Эмилем Айо, архитектором, строившим Большой пограничный столб в Гриньи и Башни-облака в Нантерре. В интервью, которое он дал в восьмидесятые годы, он объяснял, что в задуманном им городе в Шантлу-ле-Винь плотность населения будет шестьдесят домов на гектар. Он явно был доволен и заявлял: «Я за плотную городскую застройку». «Когда целое поколение архитекторов оказывается повинно в городских бедах, это пугает», – подумал Мартен. По дороге он размышлял о том, что в эпоху больших кафедральных соборов всем тоже хотелось, чтобы каждый собор был выше предыдущего: Шартрез, Реми, Амьен, Мец, Бове… Бове нужен был собор выше, чем в Амьене, но там дважды обвалился свод, и собор так и остался недостроенным. Эта неудача отчасти ознаменовала конец готики. Так было всегда. Идеология, сознательно или бессознательно, доводила до абсурда изначально разумную цивилизацию. Как и в прошлый раз, застекленная дверь гостиной была блокирована в открытой позиции, и Сервас не стал дожидаться лифта. Он посмотрел на часы и нажал кнопку звонка. 9:10. Воскресное утро. Скорее всего, она уже проснулась. Он и раньше не велел Кацу идти сюда одному, когда отправлял его опечатать комнату Мусы, однако после ночных событий любое появление полицейского в квартале могло спровоцировать новую вспышку насилия, а потому он решил отправиться сюда потихоньку. – В чем дело? – раздался за створкой двери женский голос. – Мадам Сарр, это майор Сервас, – сказал он внятно, но негромко, чтобы не привлечь внимания соседей. – У меня новости, касающиеся расследования гибели Мусы Он услышал, как звякнула цепочка, потом в двери повернули ключ. Дверь чуть приоткрылась, и она с недоверием уставилась на Серваса сквозь щель. Но она, видимо, помнила, что он помог ей, потому что распахнула дверь и провела его в гостиную. – Хотите что-нибудь выпить? – Спасибо, кофе, если можно. Она вышла в кухню. В квартире было тихо, в доме тоже. Она поставила перед ним чашку на блюдечке и сахарницу и села с другой стороны низкого столика. – Мадам Сарр, – сразу начал он, – у нас есть доказательство, что ваш сын невиновен, что он не насиловал ту девушку. Он увидел, как сразу сморщилось и постарело ее лицо. – Ну разумеется, он ее не насиловал. Муса никогда бы такого не сделал. Сервас покачал головой: – Я счел нужным вам об этом сообщить. – Спасибо, майор, что побеспокоились. Я вообще не доверяю полицейским. Но у меня… у меня такое впечатление, что вы из тех, на кого можно положиться. И мне бы хотелось знать… Она зондировала его горящими черными глазами. И он догадался, о чем она спросит. – Вы знаете, кто убил моего сына? Он немного помолчал. – То, что я скажу вам, – информация конфиденциальная, – наконец произнес он. – Могу ли я взять с вас слово, что она не выйдет за пределы этой гостиной? – Продолжайте, майор. – Мы знаем, кто это сделал. Во всяком случае, мы нашли еще одного человека, которого они затравили. И скоро найдем других… Мы уже подошли к ним достаточно близко. Дайте нам еще немного времени. Она кивнула, опустила глаза и встала. – Это были полицейские? Сервас сглотнул. – Мадам Сарр, я все вам расскажу, когда придет время, даю вам слово. И ничего не утаю. Но следствие еще не закончено. – Вы ведь узнаете истину, правда? – почти умоляюще спросила она. Он уже готов был ответить, когда у него за спиной раздался голос: – А этот что здесь делает? Вопрос был задан воинственным тоном. Сервас оглянулся. У входа стоял Шариф Сарр в трусах. Мартен заметил, что парень, видимо, много и упорно тренировался: мускулистое тело, подтянутый, в кубиках, живот, выпуклые грудные мышцы. – Успокойся, Шариф, – сказала мать. – Майор пришел, чтобы сказать нам, что скоро арестует виновных и что Муса был не виноват… – Скажи ему, чтобы убирался отсюда. Голос его звучал все так же воинственно. – Вы, полицейские ублюдки, все вы одинаковы, – выкрикнул Шариф. – Все вы расисты, убийцы и наци! Убирайтесь отсюда! Вам в моем доме делать нечего! Вы крупно рискуете, явившись сюда: вам что, неизвестно, что здесь готовится? – Шариф, – оборвала его мать, – это и мой дом тоже. Это я пригласила майора войти. И я не желаю здесь слышать таких слов! – Я уже ухожу, мадам Сарр, – сказал Сервас. – Спасибо за кофе. И он легким шагом отправился к машине. Может быть, сегодня ночью мать Мусы будет спать немного спокойнее. Может быть… Но сына ей это не вернет… Садясь за руль, он ощутил, как адреналин растекается по венам. Настало время встретиться с врагом лицом к лицу. 50 В 9:30 Эстер Копельман проснулась в своем кресле. Что-то проворчала. Рыгнула. Голова раскалывалась от мигрени, виски были зажаты, словно в тисках, во рту стоял запах испорченной еды. Как только она пошевелилась, у нее сразу возникло ощущение, что какой-то психованный иглотерапевт всадил ей во все тело тысячи иголок. Накануне вечером она уснула перед телевизором, который автоматически выключился как раз в тот момент, когда Дональд Трамп заявил, что, если он потеряет свой электорат, это будет означать, что противоположный лагерь жульничает. Перед этим она уговорила полбутылки «Джек Дэниелс Олд № 7» и выкурила целую пачку сигарет. В пепельнице громоздилась груда окурков, а вся комната пропахла табачным дымом.