В 2015-м «Гардиан» сообщала о случаях насилия французских солдат над детьми в ходе операции. Из троих, уличенных в этом на местах, один был отпущен вообще без всякого следствия, второе дело было закрыто тоже без последствий. Французское правосудие потребовало закрытия дела за отсутствием состава преступления, и тогда один из высокопоставленных секретарей ООН, швед по национальности, один из тех, кто первым поднял тревогу, подал в отставку в знак протеста против безнаказанности виновных в насилии. Эстер помнила о бесчинствах, которые творились в ходе операции «Сангарис». Об этом были написаны несколько статей, которые во французской прессе быстро заменили на другие. Вплоть до сегодняшнего дня эти факты так и оставались чем-то весьма отдаленным и абстрактным. «Сангарис»… Тибо Доннадье де Риб был тогда одним из полковников французской армии в Центральной Африке… Вскоре он получил звание генерала… Из всего прочитанного журналистка узнала, что задолго до этого, когда он был еще капитаном, его подчиненные дали ему прозвище «Лев». В тишине редакционного зала она задавала себе вопрос: кто же все-таки был Доннадье де Риб? Дикий зверь, хищник, психопат, которому долгая карьера много раз предоставляла возможность утолить жажду убийства? Или исключительный офицер, храбро служивший отечеству, но в особых случаях прибегавший к скорому суду? Она сама была дочерью офицера. В ее семье вообще насчитывалось много военных. И отец, и дяди всегда служили ей образцами честности и дисциплины. Ее всегда поражало в них глубоко укоренившееся чувство чести и долга. Впрочем, именно против этой слишком суровой дисциплины она в юности и взбунтовалась. Но все же у нее сохранились воспоминания о них как о людях более толерантных, чем на первый взгляд. Они восприняли ее бунт снисходительно. И она, не задумываясь, могла бы доверить им свою жизнь. Военные, принадлежавшие к ее семье, не имели ничего общего с теми кровавыми животными или распоясавшимися расистами, о которых писали газеты, и в этом она была абсолютно уверена. Когда ей доводилось присутствовать при их спорах или обсуждениях своих дел, она понимала, что перед ней люди серьезные и ответственные, с нерушимой этикой, готовые рисковать жизнью ради того, что они почитали более важным, чем их жизни, включая и далекие народности. Если будет дан приказ… Как в том случае, о котором они ей рассказывали, когда они ринулись на помощь прибрежным жителям во время паводка в Афганистане. Она им доверяла, потому что знала их наизусть, до самой сердцевины. И доверяла гораздо больше, чем всем, кто пытался ее чему-то учить, сам никогда не применяя своих знаний. Она потянулась, скрестив руки. Кто же ты, генерал? Ей на ум вдруг пришел полковник Курц в исполнении Марлона Брандо[62], который трижды произносил одно слово: «Ужас… ужас… ужас…» Как и Курц, генерал обладал двойственной натурой. Между честью и жестокостью. Между гением и безумцем. Как и Курц, он был воплощением двойной морали любой войны. Она вспомнила тот старый фильм тридцатых годов, «Охота графа Царева». Может, Лев решил в Африке поиграть в графа Царева? Вдали от посторонних глаз, вдали от Франции, под защитой собственной безнаказанности? Вошел во вкус, попробовав крови и ощутив, какой абсолютный ужас внушает? Решил творить свой собственный суд? Эстер вздрогнула, когда дверь в редакцию закрылась. По телу пробежала дрожь. Она понимала, что всему виной ее собственные страхи и собственные мысли, угрюмые и полные яда. Ей еще не приходилось работать с такими зловещими и мрачными досье. Она имела дело с людьми безжалостными. И все время спрашивала себя, что же будет, если она окажется слишком близко к ответу на все вопросы… Погрузившись в свои мысли, она не заметила, как редакция опустела. В открытом пространстве, освещенном рядами неоновых ламп, не осталось ни души. Ничего, кроме тишины. Посмотрев на экран, Эстер обнаружила, что подошло время намеченной встречи. Она в последний раз оглядела просторный зал, погасила свою лампу и встала. 54 – Надо решить проблему с этим майором. – Мы этим занимаемся. – А журналистка? – И ею мы тоже занимаемся. – Они подошли слишком близко, мой генерал. Возможно, нам надо перестать встречаться. По крайней мере, на какое-то время. – Не беспокойтесь, Мезлиф. Все под контролем. – У меня такого впечатления нет. Присутствующие замерли. И как только Мезлиф осмелился? Все напряглись в ожидании реакции. Настала тишина. Ко всеобщему огромному удивлению, генерал еле заметно улыбнулся и медленно поднялся с места. – Кто здесь командует? – сказал человек с синими глазами, спокойно улыбаясь, но эта улыбка не сулила ничего хорошего. – Вы или я, Мезлиф? Генерал двинулся к Мезлифу. Отсветы пламени играли на его исхудалом лице с глубокими морщинами. Оба встретились взглядами. – Вы когда-нибудь слышали о нильском крокодиле, Мезлиф? – ласково спросил он, но все в зале сразу различили угрозу в его тихом, почти нежном голосе. – Что? – О нильском крокодиле. Это одна из самых крупных ныне живущих рептилий. Около четырех метров длиной, весом от двухсот до пятисот кило. Он водится почти на всем Африканском континенте к югу от Сахары. Мезлиф заморгал глазами. Генерал разглядывал его с высоты своих почти двух метров, словно хотел загипнотизировать. – Когда нильский крокодил охотится, он, как и большинство пресмыкающихся, всегда подстерегает добычу в засаде, дожидаясь удобного момента, чтобы напасть. Обычно он заныривает возле берега реки или озера, и его совсем не видно, наружу высовываются только глаза и ноздри. Его атаки настолько стремительны и неожиданны, что у жертвы практически не остается шансов. В этот момент расширенные зрачки генерала поглотили почти всю синеву вокруг радужек, и Мезлиф невольно вздрогнул. – Самого огромного из известных мне нильских крокодилов звали Гюстав, он жил на берегу озера Танганьика в последнее десятилетие прошлого века. Ему приписывают – несомненно, цифра преувеличена – около трехсот жертв. В Бурунди его репутация людоеда даже породила миф. В первое время все думали, что исчезновения людей, связанные с Гюставом, обусловлены гражданской войной народностей хуту и тутси. Гюстав передвигался по всей провинции Румонж и десятками поедал рыбаков и купальщиков, которых обнаруживал на берегах озера. В две тысячи четвертом французский натуралист и южноафриканский биолог поставили десятиметровую ловушку, чтобы его поймать. Об этой попытке канал «Нейшнл Джиогрэфик» снял документальный фильм. Затея провалилась. Недаром о Гюставе было известно, что он может сожрать быка. После две тысячи четырнадцатого о нем ничего не было слышно. Может, умер, ибо он уже был очень стар, чтобы таскать свое огромное тело. Нильские крокодилы иногда доживают до ста лет. Генерал широко улыбался, но взгляд его был ледяным. – Короче, Мезлиф, представьте себе одного из этих хищников и представьте, что оказались с ним нос к носу. Их особенно много в определенных точках озера Чад. Лионель Мезлиф начал потеть крупными каплями. Он не мог понять, куда клонит генерал. А тот продолжал: – В восемьдесят третьем на озере Чад побывал глава Национального переходного правительства, коалиции вооруженных группировок, который был одним из главных подручных чадского президента Гукуни Уэддея. Все превозносили его невероятное мужество на пожаре. Он стал живой легендой. Он открыто бросал нам вызов. А потом, в один прекрасный день, мы его поймали благодаря предательству в его рядах… Генерал подошел еще ближе, так что лица обоих почти соприкасались, и Мезлиф почувствовал его дыхание у себя на лице. Он нервно сглотнул слюну. – Этот человек смотрел на меня с вызовом всякий раз, как я к нему обращался. Он был гордецом. И в его глазах читалось, что он действительно был мужественным человеком. Он нас не боялся. Тогда я приказал доставить большую металлическую клетку, из тех, куда сажают обычно диких зверей, и велел поместить его туда. Клетку погрузили в кузов пикапа и отвезли к тому месту на берегу, где обычно собиралось много крокодилов. Я приказал погрузить клетку в озеро так, чтобы пленник оказался в воде по подбородок. Вечером крокодилы начали появляться и кружить вокруг клетки. Их были десятки… поверхность воды бурлила, словно закипая. Это было грандиозное, пугающее зрелище. Я разъяснил пленнику, что его выпустят из клетки в ту же секунду, как он признает нашу победу и сделает заявление о своем поражении. Он впился глазами в глаза полицейского, словно хотел прощупать взглядом самое дно его души, и у Мезлифа возникло жуткое ощущение, что ему это удалось. – Вам приходилось близко видеть желтые глаза нильского крокодила с черными щелями зрачков, Мезлиф? Можете мне поверить, в мире есть мало чего столь же ужасного. А теперь представьте себе, что этих тварей десятки… И я увидел, что нашему пленнику стало страшно. Но он действительно был храбрым человеком. Он отказался признать себя побежденным. Тогда я велел привести на берег озера его младшего сына… Температура его голоса упала на несколько градусов. – Даже не вздумайте никогда подвергать сомнению мой авторитет, Мезлиф. Если вы находитесь здесь, это означает, что так хочу я. Я знаю, что вы считаете себя крутым. Однако поверьте мне, вы не имеете ни малейшего представления о том, что такое настоящее мужество… И не забывайте, что мне прекрасно известен ваш послужной список. Вы мерзавец, но мерзавец полезный. И не более того, Мезлиф. Не более того. Мезлиф молчал, с трудом выдерживая взгляд синих глаз. Пот катился с него градом. Генерал обернулся к Стору, который изо всех сил старался, чтобы о нем позабыли. – Это относится и к вам, Стор. И не думайте, что я испытываю к вам хоть малейшее уважение или малейшую привязанность. Киншаса, Заир, июнь 1997 года. Они едут сквозь джунгли в жаркой ночи. Этой ночью каждый из них увидит одно из бесчисленных видений ада, но они еще об этом не знают. Миновала полночь. Дорога была свободна. И в Киншасе, из которой они только что выехали, улицы и бульвары опустели. Ни одного гудка, ни треска мотоциклетного мотора, ни ревущих от напряжения грузовиков с прицепами, ни перегруженных фургонов. Вместо этого глухой грохот мортир, далекое стаккато автоматных очередей и ручных пулеметов со стороны Браззавиля. А здесь только ночь и звуки леса, и дорога из латерита, где рытвины от бесконечных колонн грузовиков и от частой смены дождя на сушь обрели размеры кратеров, и от этого казалось, что едешь по гигантской стиральной доске. Мокрые от пота, они сидели, крепко держа перед собой ружья с примкнутыми для ближнего боя штыками и полными обоймами. Ночь кишела и копошилась, она была живая. Опасная. Смертельная. В вытаращенных глазах своих солдат, которые вместе с ним тряслись на ухабах, он видел то же лихорадочное возбуждение, что и они, наверное, видели в его глазах. Их лица были разрисованы камуфляжными полосами, а под ними поблескивали кожа и черные, огромные зрачки. И невозможно было понять, что это: охотничье возбуждение или результат воздействия амфетамина. Ночь была темная, и звуки ночного леса обступали их в темноте. Бойцы сидели насторожившись. В этом районе все жили в смертельном страхе перед отрядами ополчения под именами «Ниндзя», «Кобры», «Зулусы» и перед объединениями совсем юных солдат. Опасность могла прийти когда угодно и откуда угодно. Там, в Браззавиле, милицейские отряды и наемники нещадно грабили и насиловали население, а в случаях сопротивления просто убивали. За неделю отрядам такого типа, как его отряд, удалось эвакуировать из Браззавиля 5600 иностранных граждан, из них 1500 французов, которым угрожали банды подростков, зачастую пьяных или обдолбанных. А главное – хорошо оплачиваемых и сытых. И это в стране, где только дети иностранных специалистов или высших чинов могли есть досыта. А остальные, полуголодные, полуграмотные, а то и вовсе неграмотные, болели малярией, страдали от острых респираторных инфекций, от поноса и всяческих лихорадок – от тех болезней, которые повсюду легко вылечиваются. Может, он и был исправным солдатом, но он читал Фанона и Сезера[63]: «Вы думаете, что за все это не придется заплатить?» «Да, – говорил себе офицер с удивительно синими глазами. – Когда-нибудь придется заплатить». Но он солдат. Он знает, что все цивилизации основаны на насилии и хищничестве. И все они однажды погибнут. И его цивилизация не исключение. Но он солдат. И он будет сражаться столько, сколько нужно. Зато его ребята… «Почему бы не убивать, чтобы выжить?» – наверное, говорят они себе. Впрочем, они ничего не говорят и ни о чем не думают. Для них это очевидность: либо ты, либо тебя. Или убей, или умри. Мораль – это для сытых. И если они вышли из зоны боев, то только потому, что получили приказ забрать двух иностранных специалистов, оказавшихся в изоляции на плантации гевеи[64] в тридцати километрах от столицы. В глубине леса. И ни одного свободного вертолета, надо ехать по дороге. Все они думают одно и то же: час туда, час обратно. По джунглям. Риск засады очень велик. Их сорок человек на четырех автомобилях. Впереди, в свете фар, из темноты показалась плантация. Совсем близко появились белые заборы, а за ними лес. Фары выхватили из темноты кирпичные строения под крышами из рифленого железа и дом в колониальном стиле. Они спрыгнули на землю и побежали к дому. Дверь приоткрылась, и из нее высунулось дуло ружья. – Французская армия! – крикнул он. – Мы приехали за вами! На пороге показался толстяк в футболке, которая была ему слишком мала. – Не очень-то вы спешили, – сказал он. * * * На ферме воняло потом, пивом, окурками, едой, навозом – и еще чем-то, чего он не мог определить. Как в раковине с грязными тарелками, в которых остались объедки. Оба плантатора производили впечатление близнецов: оба белокожие, курносые, с маленькими, близко посаженными глазами, солидными животами и лысинами. Скорее это были отец и сын: одному лет пятьдесят, другому около тридцати.