— Ложь! Вы узнали о лаборатории и отлете доктора Шермана за четыре дня, пока отсутствовали в сыске! А за два месяца в связке с нами ни разу не напали на его след. У меня есть все основания полагать, что вы затеяли какую-то игру, Лоринг. — И поэтому пришел к вам сам? Вилсон долго смотрел на меня. Не представляю, о чем он думал в тот момент. Его прижали со всех сторон. Конкурент выживает со службы, начальство недовольно, преступники разбегаются из-под башмака, точно тараканы, и я был единственным, на ком в этот момент можно было отыграться. Тем более что этого ждут. Любой поступил бы так же на его месте. Я даже не мог его винить. Ненавидеть — да, но не винить. — Вы сами выбрали свой путь, Лоринг, — сказал он и ушел к лестнице. К моему удивлению, Вилсон не спустился, а позвал кого-то. И вот в коридоре появились сержанты венаторов. Они с отстраненными лицами остановились возле моей клетки, и Вилсон отпер замок. — Протяните руки, Лоринг. Я смотрел ему в глаза, ожидая, что это все обернется поучительной шуткой. Будто Вилсон вот-вот решит, что достаточно напугал меня, и оставит в покое. Но когда на моих запястьях сомкнулись кандалы, стало ясно, что ждать больше нечего. * * * За три десятилетия воровского стажа я ни разу не попадался. Ни венаторам, ни хозяевам домов и их частной охране. Покинув приют, я больше никогда не оказывался под замком, никто не лишал меня свободы. Но за последних несколько месяцев я нахожусь четвертый раз за решеткой и второй раз в темнице Святого Джефферса. Сказать, что мне не нравится эта тенденция — это не сказать ничего. Она меня тревожит. Когда такое происходит, умные люди уходят от дел. Неудачи случаются, а стабильное невезение — признак неправильной оценки своих сил. Для вора это почти приговор. В моем случае — точно приговор. Я был в другой камере. В прошлый раз меня посадили подальше ото всех в назидание и для пущего устрашения, теперь же я пришел в темницу на общих правах. В этом отсеке камеры располагались одна напротив другой. Стены были глухими, из крупного камня. Штукатурка отпала, обнажая кладку. В камере был накрытый доской деревянный насест с дырой для человеческих потребностей, кран с водой над этим же отверстием. Умываться, фактически опуская лицо в нужник, то еще удовольствие. Койка была кованой. При необходимости к ней можно было пристегнуть кандалы. Не знаю, кто сидел со мной по соседству, но напротив оказался весьма любопытный тип. Может он слегка свихнулся, а может просто заскучал по обществу, но целыми днями не спускал с меня глаз. Пару раз пытался заговорить, а не встретив с моей стороны готовности к диалогу, умолкал. Поначалу я думал, что это очередная выходка Вилсона: засунуть меня в темницу, подождать и явиться сказочным освободителем. Обычно люди после нескольких дней тюрьмы готовы сдать даже родную матушку, лишь бы снова очутиться на свободе. Но он не пришел ни на шестой, ни на двенадцатый день. Однажды я услышал шаги. Это не было время обеда, и до ужина еще далеко. Я лег на койку и не двинулся с места, но всем нутром напрягся. Чутье подсказывало, что идут ко мне, и поэтому не возникло удивления, когда шаги стихли напротив моей камеры. — Вставай, хапун! Твой час настал. Зазвенела связка ключей, лязгнуло в скважине. Я успел опустить ноги с койки, когда меня схватили за шиворот и швырнули на пол. Два удара сапогом под ребра, один — каблуком по затылку, и вот я лежу, уткнувшись лбом в камень. Меня перевернули, на руках защелкнули колодки. — Встать! Собрав силы, я поднялся. Напротив меня стоял ухмыляющийся стражник. У него было красное пропитое лицо с жиденькими усиками, заплывшими крошечными глазками и коротким, но широким и мясистым носом. Его напарник стоял в дверях, посмеивался, гремел ключами на связке, чтобы подразнить заключенных. Меня вытолкали без лишних объяснений. Тот самый сосед напротив, что наблюдал за моей камерой неустанно дни напролет, теперь держался за решетку и провожал меня взглядом. Однажды я уже шел к выходу из темницы, тогда вместе с Пилсом. Возможно и сейчас меня ждет кто-то из бюро для очередного допроса. Когда дверь распахнулась, меня поначалу ослепил яркий белый свет. Середина ноября. Весь двор засыпало снегом. Его было немного, ветер раздувал крупу, собирал в углах серыми холмиками. Придерживая за плечо, стражники толкали меня вперед. Лицо обдувал морозный воздух. И тут я увидел ее. Костлявая стерва, ждущая каждого, у кого хватит глупости попасться. Ее Ничтожество Виселица. Меня вели к помосту. Я уперся ногами, но это лишь позабавило конвоиров. Клянусь, у меня и мысли не было, что возможно вырваться, убежать прочь, перемахнуть через окружающие меня стены, когда вокруг гогочут стражники с ружьями. Но идти вперед, собственными ногами укорачивать свой век — это выше моих сил. Толкнув одного из них локтем, я сжался и совершил рывок вбок, но тут же получил дубинкой под колено. — Иди, чердачник! — рыкнули мне в лицо. — Или перебьем тебе ноги и сами дотащим. Я смотрел на обвисшую петлю. Паршивая веревка, лохмы торчат во все стороны, на них налипает снег. А небо, небо такое пронзительно-синее. Такого и летом не бывает. Тяжесть внизу живота наливалась с каждым шагом по скрипучей лестнице. Меня волокли под руки, тащили вперед на верную смерть. И никого во дворе. Только стражники поглядывают в нашу сторону. Они к такому зрелищу привычны, хоть какое-то развлечение на службе. Стоят, курят самокрутки. — Давай-давай, не мешкай! Мне не надели на голову мешок, как это порой бывает. Накинули петлю на шею, затянули. Всю жизнь думал, что в последний миг повернусь к Богу, что уверую, как многие, кто в своем страхе скорой кончины обращается к религии. Но этого не случилось. Ни одной спасительной мысли о душе, только страх, наполняющий каждую клеточку моего тела. И мучительное понимание: всё. Под ногами открылся люк, и я провалился. Веревка сдавила шею, едва не сломав, пережала горло. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, только шум в ушах все нарастает, вены вздуваются на висках. Ноги беспомощно болтаются над землей, а руки в тяжелых огромных кандалах впились в веревку. Я изо всех сил пытался разжать петлю, дать себе хоть глоток воздуха, чтобы не сдохнуть здесь, под помостом, глядя, как тускнеет солнечный день. Шум в ушах стал оглушительным, удары в висках замедлились. Точно кто-то прикладывает мне к голове мешок с песком. Свет померк, и в какой-то момент я ощутил себя легко и приятно. Похожие чувства испытал после того, как люди Маркиза избили меня и бросили в карьер. Не знал, что это и есть смерть. Неожиданная тупая боль в коленях и плече, обжигающее прикосновение к шее, и в горло хлынул поток свежего воздуха. Я глотал его и кашлял, снова глотал, давясь возвращающейся жизнью. Сквозь канонаду в ушах слышал ржание веселящихся стражников. — Вставай! Вставай, висельник! Удар по ребрам отозвался гудящей болью по всей груди. Я поднялся, все еще не понимая, что происходит. Мои руки коснулись мерзлой земли, ветер остудил влагу на щеках. — Пшел! Стражник схватил меня за шиворот и толкнул в спину. Я шел назад, к темнице, оставляя позади мрачную тень виселицы. Под дружный гогот охранников, расходящихся по своим делам, я волочил ноги ко входу в тюрьму. Голова раскалывалась, перед глазами плясали цветные пятна, и спускаясь по ступенькам, я несколько раз чуть не упал. Только когда с меня сняли кандалы и втолкнули в камеру, в сознании укрепилась мысль, что я выжил. — Ты гляди, не обмочился, — заржал один из моих мучителей. — Стальные, видать, у него… — Эй, идем! Они закрыли дверь и ушли. Я сидел на полу, прислонившись к решетке. Так прозрачно было в голове. В памяти осталось только морозное небо, которое, я думал, больше не увижу. — Что, вздернули? — спросил мой сосед и коротко хохотнул. Я даже не смотрел на него. — Повезло, — крякнул он. — Теперь они с тобой забавляться часто будут. — Забавляться? — я все еще не понимал, что случилось, а мой приятель, похоже, в курсе событий. — Ну да, известная потеха у местных сторожей, — подтвердил он. — Берут кого-то из смертников и вешают ради смеха. Если шею сразу не переломит, то потом могут и снять петлю. Ну, а могут и не снять. Никогда не знаешь, в этот раз навсегда или нет. Я потер шею в том месте, где кожа горела от объятий веревки. Значит, забава. Пожалуй, на второй-третий раз взмолишься, чтобы не возвращали к жизни. Отсюда нужно уходить, и поскорее. Ужин в тот день принес стражник из другой смены. По словам моего соседа, извращенными пытками развлекаются только те, что повесили меня. Их начальник сам нечист совестью: вымогает деньги у родственников заключенных, угрожая последним голодом и побоями. Вот он и спускает с рук своим подчиненным все их грешки. Мало кто из ожидающих смертного приговора или пожизненного заключения дожил до суда. Мой сосед сказал, что его зовут Боб. Боб Тайгер, щипач, приехавший из провинции в столицу. Он сидел в тюрьме уже шесть лет. Суд определил его на пожизненное заключение, и по решению администратора тюрьмы его должны были направить на работы в шахте. Вот только его бумаги не то потерялись, не то были перепутаны. По закону Патрии его не могли казнить, не установив личность, так же как решить его дальнейшую судьбу. И он остался в темнице. Даже осужденным на пожизненное заключение иногда везет. Перед главным церковным праздником — Рождеством — на подпись императрице попадает список на помилование. Но раз личность Боба не была установлена, еще ни разу он не числился в этом списке, хоть знал с десяток убийц и разбойников, которые получили свободу. Слушая этого несчастного, я мог лишь уповать на то, что меня постигнет иная участь. В клетке я умирал, медленно, мучительно. А между долгим сроком и петлей для меня нет никакой разницы. Я стал искать выход. На мне все еще была моя одежда. С пальто срезали пуговицы — их можно было неплохо продать, отобрали шнурки моих ботинок, чтобы я ненароком не удавился собственными усилиями, изъяли из брюк ремень. Первым делом осмотрел каблуки. Гвозди, которыми они были подбиты, слишком малы для отмычки. Я расплел кусок рукава на нитки, пытался оторвать подошву, проверял на прочность манжеты пальто. Но ничто не могло мне помочь вырваться из камеры. Боб смотрел на мои попытки с жалостью и праздным любопытством. Впервые за шесть лет ему выпал повод развлечь себя интересным зрелищем. Все мои старания были тщетны, и каждая неудача сопровождалась покашливанием Боба, которое заменяло ему и смех, и плач. В один момент я подумал, что заткнуть его хочу сильнее, чем освободиться. Через трое суток сменилась охрана. Это снова были те самые подонки, издевающиеся над бесправными заключенными. Я сидел на койке и слушал их смешки, пока они разносили похлебку. Когда черед дошел до меня, охранник с редкими усиками обнажил желтые кривые зубы в ухмылке: — Сегодня кто-то повисит на славу! Мое горло сжалось. Снова пережить страх и агонию? Надеюсь, эти мерзавцы получат по заслугам. Было ближе к полудню, когда вдруг послышался лязг двери, и с лестницы донеслись шаги и голоса. — Возмутительно! Я же узнавал у коменданта: тридцать человек! Он обещал мне тридцать человек из осужденных на пожизненное заключение. — По бумагам так и есть, господин Энтони. — По бумагам! А на деле я вижу двенадцать! Остальные — ходячие мертвецы. Если они и понадобятся мне в шахте, то только чтобы завалить их телами вход! Я медленно подошел к решетке и прижался к ней лицом, пытаясь рассмотреть идущего. Если слух не подвел меня, то в темницу спустился сквайр Энтони, председатель Ложи Консерваторов. Неважно, что его привело. Мое сердце забилось вдвое чаще, в голове носилась лишь одна мысль: этот человек может вытащить меня отсюда. — Но здесь находятся преступники в ожидании суда, господин Энтони, — лебезил один из стражников, сопровождая щегольски разодетого богача. Даже в мою дальнюю камеру повеяло духами и мылом. — У меня могут быть неприятности. — Не прикидывайтесь, Гаррисон! Вам не впервой решать любого рода неприятности. Мне нужно восемнадцать человек, и здесь я их найду. Или вам напомнить, что я состою в совете, курирующем темницу, и от меня напрямую зависит ваше жалованье? Ответ был очевиден, поэтому не прозвучал. Отбивая каблуками шаг, Энтони прогуливался по проходу мимо камер, рассматривая притихших заключенных, точно управляющий, что подбирает индюков перед пиром. — Этот… и еще вот этот, да, со шрамом. Еще вот этих двое. Я ждал. Сейчас он дойдет до меня, и тогда появится шанс на свободу. Но что ему сказать? Как объяснить, какого черта я делаю в тюрьме? — Достаточно, пожалуй, — заявил Энтони, не дойдя с десяток шагов до меня. — Всех этих оформляй, вечером за ними приедет мой человек. — Но, господин Энтони… — Я неясно выразился? — Вполне ясно. Стражник, придерживая фуражку, побежал к лестнице. Энтони развернулся и последовал в обратном направлении. Он уходил, и моя надежда таяла с каждым его шагом.