Глава двадцать первая Несмотря на все предостережения, высказанные генералами и Суан Ши, праздник решили не отменять. Меня нисколько не удивило подобное решение властей, сейчас, когда воздух искрил от напряжения в обществе, простым лаосцам чествование их владыки было необходимо, как воздух. Зажечь светильники, сплести душистые гирлянды из жасмина и лотосов, поднести Будде свои молитвы и подношения. Это питало землю Лаоса, бежало по ее венам подобно полноводным рекам. Отнять возможность чествовать национальные праздники означало нанести местному населению такое оскорбление по сравнению с которым лопнувшие в один день банки и обесценивание денег покажется безобидной нелепицей. И французский губернатор хорошо это осознавал. Бархатная ночь легла на изумрудные холмы плантаций. Небо было в звездах, но затянуто легкой дымкой тумана, и оттого огромная южная луна светилась золотым ореолом. Не хотелось спать. Тревога, негодование, обида сплелись в крепкий ядовитый узел в груди и жгли нестерпимо. — Чаонинг, время гасить лампы, — голос Пеи выводит из глубокой задумчивости, и я перевожу взгляд с серебристых вод реки на нянюшку. Пея стояла рядом и смотрела тем особенным взглядом, в котором соединились воедино мудрость, сострадание и глубочайшее смирение. Невольно тянусь к ней и сжимаю сухую руку, слова рвались из горла, но так и остались несказанными. В тени комнаты пряталась тонкая фигурка Парамит, когда-то главная красавица плантаций, она превратилась в жалкую тень себя прежней. Чудесные волосы, похожие на индийский шелк, были коротко острижены. — Я попросила позволения у вашего батюшки уйти в монастырь и посвятить свою жизнь служению Будде, — шелестит ее голосок. — Парамит, зачем?! — с мольбой кидаюсь к ней, и, презрев все предрассудки, крепко сжимаю в объятиях. — Слишком тяжело, — шепчет она и показывает в область груди. — Вот тут тяжело, чаонинг. А я глотаю слезы и не знаю, как ее остановить, она слабо улыбается, и я обреченно возвращаюсь в кресло перед зеркалом. От булавок и черепаховых заколок разболелась голова, и, уловив мое настроение, тонкие пальчики Парамит проворно освобождают меня от этой ноши. Черные тяжелые пряди рассыпались по обнаженным плечам, и я тряхнула головой, непокорным движением, словно в детстве, когда моя мать Кашви Маре расплетала наши с Джи косы, напевая старинную песнь на санскрите. Тонкая стройка благовоний тянется из нефритовой курильницы в виде слона. И, вдыхая терпкий аромат сандалового дерева и жасмина, понимаю, что я дома, но вместо радости, сердце больно сжимается, а к глазам подступают слезы. Я сбежала из дома Эдварда. Да, просто оставила в комнате записку, в которой кратко и сухо говорилось, что наша с Эдвардом сделка более не имеет смысла, и я возвращаюсь к отцу, а на развод подам через отцовского поверенного. Предварительно я отправила запрос в банк «Восточный». Призрачная надежда на получение материнского наследства все еще не оставляла меня. Ведь те восемьсот тысяч пиастров могли в корни изменить мою жизнь. Но увы! Мировая экономика играла против меня. С каждым новым днем приходили все более тревожные вести, пугало еще и то, что Джи больше не писала. Отец сильно изменился за последний месяц. Курил почти непрестанно, дома не ночевал, а уезжал с Чао Конг и другими надсмотрщиками в дальние плантации и пропадал там. Правда, к удивлению, кредиторы перестали его терзать. Более того, он прикупил несколько абсолютно новых барж для перевозки хлопка и тростника. На мои расспросы, Эдмонд Маре в своей манере лишь раздраженно пыхтел и напоминал о том, что женщинам не положено совать носы в финансовые дела. Еще сильнее пугало, что он сделал Даниэля равноправным партнером. Правда, брат быстро освободил себя от обязанностей посещать плантации лично, перепоручив или проще говоря скинув все на плечи отца. Моего возращения домой отец казалось не заметил. Лишь хмыкнул, выпуская сизую табачную струю и сощурил зеленые глаза. — А я предупреждал тебя, Киара, что все англичане — подонки. И снова уткнулся в свои бумаги. О Джии он особо не беспокоился, считая, что такие богатые люди, каким являлся Рой Томпсон, даже в Великую депрессию не пропадут. И как же мне хотелось верить ему! — Вы готовы ко сну, чаонинг, — прошептала Парамит, заканчивая натирать мои виски розовым маслом. — Хорошо, можете идти, — говорю, глядя невидящим взглядом в зеркало, в котором словно в чистом лесном озере, отражалось сияние моих волос и блеск глаз. Пея и Парамит задержались, я спиной ощущала их взгляды. Мои верные лао слишком хорошо знали свою чаонинг, чтобы по оттенкам голоса или наклону головы различать настроение. Да и шутка ли, вернуться в отчий дом из дома мужа? Среди лаосцев такое считалось несмываемым позором. Если жена была столь неугодна мужу, что он возвращал ее, это означало, что она проклята. Навеки теперь нести ей несмываемое клеймо. Разница была лишь в том, что я сама бежала прочь от Эдварда. С каждым новым днем и особенно ночью оставаться рядом с ним под одной крышей, знать, что нас разделяют всего две двери и коридор стало пыткой, выжигавшей все внутри страшным огнем. Но окончательное решение было принято мной через несколько дней после той поездки в джунгли вместе с генералами. Да, теперь я знаю, почему бежала… Сцепляю пальцы и облокачиваюсь горячей головой о руки. Передо мной на столе лежала россыпь из осколков жизни. Ларец, инкрустированный эмалью и жемчугом, подарок матери на восемнадцатилетие, в котором я хранила теперь драгоценный убор, подаренный отцом, рядом сиротливо мерцало небольшое зеркальце в серебряной оправе, которое Джи подарила мне на праздник Тет, и тут же лежало тонкое кольцо, снятое с безымянного пальца. Сжимаю виски и бросаю взгляд на кровать, там белел листок, принесенный сегодня утром Базу. Даже в сумерках комнаты вижу ровную строку, написанную твердым почерком Эдварда. Всего четыре коротких слова: «Если ты этого хочешь». Не в силах вынести волнения вскакиваю с места и мечусь по ковру, словно тигр в клетке. Давным-давно, Джи сказала мне, что если мужчина не любит женщину, он легко ее отпускает. В моей сестре была та особенная мудрость, дарованная матерью природой. Эта мудрость помогла ей различить в Рое Томпсоне, мужчине намного старше ее, достойного человека и выйти за него замуж. Я же… Чего я ждала? Эдвард не любил меня. Возможно, что хотел, но этого было недостаточно. Недостаточно, чтобы мне стать его настоящей женой, недостаточно, чтобы оставить английскую невесту, недостаточно… «Мой милый Эдди, я так скучаю…» — вот, что я прочла в тот злополучный вечер у Эдварда на столе, после того, как целый день прождала его, сидя в саду. Накануне он обещал, что мы поедем кататься на лодках, что он знает тайный грот в скалах, в котором, по поверьям, пираты много лет назад спрятали свои сокровища, и что мы обязательно отыщем их. Говоря все это, глаза Эдварда сияли мальчишеским задором. Он излучал такую силу и уверенность, что рядом с ним я забывала об опасности, о готовящемся покушении на короля, о том, что привычный мир рушится на глазах. Рядом с ним я верила, что все можно преодолеть. Но когда увидела краешек письма, а под ним конверт, присланный из Лондона, поняла, что жила в иллюзиях. Эдвард — не мой. И я — не его. Я стала миссис Фейн только на время, на очень короткое время. Эта реальность обрушилась на меня так быстро и жестоко, что я стояла некоторое время возле стола в кабинете и не могла пошевелиться. — И часто ему приходят такие письма? — спрашиваю слугу в красном тюрбане, выполнявшем при Эдварде роль секретаря. — Еженедельно, раджкумари, — был короткий ответ. — Покажи, — приказываю. Слуга колеблется, но бросает быстрый взгляд на перстень на моей руке — подарок дяди, и оттенок его лица меняется. — Слушаю, — складывает руки у лица, и затем открываем ящик секретера, забитого пухлыми конвертами. Гордость и безукоризненное воспитание не позволили мне читать их. Но беглый взгляд на подписи на конвертах позволил оценить, что написаны они разными руками, но все женскими. Мать и невеста, еще у него осталась младшая сестра. Эдвард никогда не говорил о своей жизни в Англии, будто ее и вовсе не существовало. И лишь иногда привычная сдержанность давала сбой, а мне удавалось узнать что-то еще о том, как он живет, о той стороне, в которой мне никогда не будет места. И как бы пылко губы Эдварда не целовали мою руку каждый раз перед сном, сколько бы едва сдерживаемой страсти я не читала в этих серых глаза, он никогда не станет целиком моим. Всегда будут они — его английская семья, его английская невеста, та, которой судьбой уготовано стать настоящей миссис Фейн, стать матерью его детей. Я страстно желала, чтобы мне это было безразлично, но нет. Горечь жгла огнем. И, не выдержав томления и боли, я убежала. В одном сари, даже не собрав вещи. Когда Пея увидела меня, входящую в калитку сада, покрытую с ног до головы дорожной пылью и босой, она упала на землю и издала крик, на который сбежался весь дом. Кладу тяжелую голову на прохладную подушку и долго смотрю на полупрозрачный полог, закрывавший со всех сторон. — Ничего, — шепчу упрямо, — я вернусь к прежней жизни. Я стану сильней и вырву Эдварда Фейна навсегда из сердца. *** С приближением дня короля, французские отряды все чаще стали проезжать мимо нашего дома. Я частенько видела их сияющие на солнце эполеты. Искали мятежников, проверяли рабочие линии, наших кули, досталось и домашней прислуге и даже храму. — Нечестивцы, — губы Пеи так и изогнулись, когда немного смущенный отряд французов вошел внутрь в самый разгар молитвы и возлияния воды. Мое лицо покрывал конец сари, пальцы перебирали четки, губы шевелились в такт монахам. И все равно даже сквозь прикрытые веки ощущаю чей-то взгляд. Слегка приподнимаю расшитый золотом конец сари и вижу молодого офицера. Загорелое лицо, вьющиеся волосы. Франсуа Герен. Да, конечно, кузен Таллы Вилар. Его товарищи поспешили покинуть помещение храма, поняв, что ничего кроме неодобрительных взглядов, тут не найдут. Но вот Франсуа так и застыл в высоких дверях, продолжая смотреть на меня. Я поспешила отвести взгляд и снова погрузилась в молитву. Благовония парили над склоненными головами, тихое журчание воды настраивало на внутреннюю сосредоточенность. После окончания хуралома мы с другими лао еще долго молились возле статуи Будды и возлагали венки и гирлянды из лотосов и жасмина. Ощущать себя частью этого мира, видеть светлые лица женщин, их гладкие красивые лица и сияющие подобно агатам глаза стало для меня тем бесценным источником, в которым я вновь и вновь черпала силы, чтобы идти вперед. Да, здесь моя земля. И все чего хочу я — это, чтобы наша плантация процветала, чтобы наши поля зеленели, а баржи ломились от сырья. Слышать, как мужчины распевают задорные песни, срезая тростник, а женщины плетут корзины, любуясь на резвящихся полуголеньких ребятишек. — Мисс Киара? — мужской голос выводит меня из задумчивости. Помимо знакомой интонации, поразило и то, что так ко мне уже давно никто не обращался. Поднимаю глаза и встречаюсь с Франсуа Гереном. — Добрый день, — здороваюсь с ним на французском. Он галантно склоняется и целует руку, и лишь на секунду замирает, замечая пустой безымянный палец. — Вы собираетесь на праздник во Вьентьян, мисс? — спрашивает он, пока я иду по тропинке из храма в сторону дома. Было невыносимо жарко, земля под ногами растрескалась. Франсуа вел под уздцы гнедого коня, и то и дело вынимал белый батистовый платок из кармана и протирал лоб. — Даже не знаю, — искренне пожимаю плечами, — отец получил приглашение, а это означает, что отказ будет расценен как оскорбление. Франсуа нахмурился, он повел плечом и дернул рукой в сторону тугого воротничка, явно желая расстегнуть верхние пуговицы кителя, но замер на полпути и поспешил одёрнуть руку, не смея сделать подобного в присутствии женщины. Столь похвальная выдержка вызвала невольную улыбку на моем лице, и, заметив ее, Франсуа смутился и отвел глаза, кашлянув. — Пройдемте к нам в дом, Франсуа, — говорю дружелюбно, — отец как раз вернулся из столицы. — Да, — кивнул юноша, — мы с вашим батюшкой ехали вместе, а точнее присоединились к нему на полпути. — В самом деле? — искренне дивлюсь. Франсуа кивает. — Да, именно с его позволения наш отряд провел проверку в близ пролегающих лесах. — Чего-нибудь удалось найти? — хмыкаю. — Ну помимо хищников и диких обезьян, которые принялись кидаться в нас орехами — ровном счетом ничего, — почесал затылок юноша. И мы рассмеялись. — Но, если честно, мисс Киара, я бы посоветовал вашему батюшке и вам уезжать из Индокитая на ближайшем теплоходе, — уже серьезно добавил он. Я медлю с ответом. Да и как тут ответить, когда весь смысл существования Эдмонда Маре заключался в плантации, в нашем доме, который он построил, когда они с матерью были так молоды. — Нет, месье Герен, — качаю головой, — это невозможно. Отец никогда не покинет свою землю, а я, недавно поняла, что нет ничего дороже, чем родной дом. Франсуа привязывает лошадь и открывает калитку, пропуская меня вперед. — В вас сейчас говорит горечь и разочарование, мисс Киара, — останавливается он, — но разве мы не молоды? Разве жизнь только не началась для нас? Почему вы думаете, что, ошибившись один раз и выбрав неправильную дверь, означает, что отныне все пути и двери для вас закрыты? Мы уже вошли в прохладу сада, и я задумчиво следила за тем, как бабочки рисовали над цветами свой узор. Не хотелось что-либо говорить и нарушать тишину. — Прошу вас, — Франсуа шагнул ко мне и стал тал близко, что я невольно сделала шаг назад. Кудрявые волосы француза были зачесаны назад и лоснились на солнце, лицо, которое так любило смеяться и шутить, пугало своей серьезностью. — Уезжайте, Киара, — выдохнул он, — ведь у вас есть дом в Париже. Езжайте туда. Уговорите отца. Сколько еще колониальные силы смогут сдерживать бунты и недовольство неизвестно никому. Слова Франсуа будили во мне тревогу и даже страх. — Уехать? А как же плантация? — Здесь останется ваш отец и брат, женщинам совсем не место в стране, близкой к гражданской войне. Поезжайте в Сайгон и садитесь на теплоход до Франции, пока не стало слишком поздно. Но я упрямо мотнула головой и повернулась в сторону беседки. — Прошу вас, месье Герен, присоединитесь к нам за обедом, — поспешила поменять тему. Франсуа проводил меня серьезным взглядом, но все же последовал до беседки, из которой уже раздавались шумные голоса гостей.