– Нет, нет, нам нечего сегодня дать. Пожалуйста, уходите. Строгий голос хозяйки дома доносится с лестницы в гостиную Вайлей. – Сегодня она кричит особенно громко, – замечает Лотта перед тем как отпить кофе. – Теперь уличный торговец не посмеет приблизиться к этому почтенному дому. Но, к своему удивлению, она слышит, как незнакомец громко возражает хозяйке. – Он храбрый, но глупый, – продолжает она. – Минутку, – вскакивает Вайль. – Это, кажется, он. – Наш новый знакомый? – спрашивает Лотта удивленно. Голос ей не показался знакомым. Но у Курта особенно острый слух. – Лучше я схожу за ним, – озабоченно говорит он, собирается и спешит к выходу. Вскоре Лотта слышит два мужских голоса, оживленно беседующих друг с другом, которые прерываются криками хозяйки – ее не так легко унять даже заступничеством Курта. Видно, посетитель сильно обидел ее. Тогда с еще бо́льшим любопытством Лотта смотрит на человека, который вслед за Куртом входит в гостиную. Бедная хозяйка. Неудивительно, что она приняла его за торговца. Лотта уверена, что он в той же одежде, как и в тот вечер, когда они встретились с ним в первый раз. И хотя синяя кожаная куртка модно облегает его стройную фигуру, она очень контрастирует с коротковатыми брюками нежно-зеленого цвета. Вместе с ним в комнату проникает едкий запах сигар. Все же у него еще достаточно воспитания, чтобы снять в гостиной фуражку. Несколько непослушных прядей торчат посреди очень коротко остриженных волос. – Добрый день, господин Брехт, – восклицает Лотта. – Как хорошо, что вам удалось победить нашего сторожевого пса. Может быть, чашечку кофе в качестве награды? – Не откажусь, – бурчит он с кислой улыбкой. – Нам, торговцам, так редко предлагают хлебнуть горячего напитка. – Об этом торговце я не беспокоюсь, – отвечает Лотта. – Если не ошибаюсь, он в ресторане «Шлихтер» заказал черепаховый суп и мокко. Это стоит одну марку семьдесят пять. Несмотря на свой запущенный вид, Брехт, видно, не против хорошей жизни. – Вы очень внимательны, госпожа Вайль. Его будто застали врасплох, но он тут же обращается к ее мужу: – А теперь давайте поговорим о вашем намерении написать музыку к некоторым моим стихам. Я вообще-то не возражаю, если вы приложите к этому столько же усилий, сколько приложили к «Протагонисту». У Лотты перекашивается лицо. Учитывая, что Брехта почти никто не знает, кроме верных последователей, этот парень очень высокого мнения о себе. Она уже заметила это, когда он общался со своими приверженцами в «Шлихтере». – Я думал о пяти песнях Махагони из вашего сборника проповедей, – объясняет Курт. – В них есть что-то, что очень созвучно нашему времени. – Если и вам так кажется, то это вселяет надежду, что вы не сделаете из этого оперу? – Не то, что вы вкладываете в понятие «опера». Если я хочу ее обновить, это не значит, что я ее полностью отрицаю. Брехт складывает руки на груди. – Я не воспринимаю эту кулинарную форму театра, когда зрители удобно откидываются в креслах и им прямо в рот кладут кусочки пошлой безвкусицы. Курт смеется. – Я тоже не воспринимаю. Мы оба хотим чего-то похожего, и неважно, как это назовем. Кажется, Брехт доволен. В продолжение разговора молодые люди танцуют друг перед другом, как флиртующая парочка, проверяя, насколько близки их взгляды. Лотте приходится признать, что Брехт интереснее и привлекательнее, чем она думала. И чем дольше они говорят друг с другом, тем приятнее и спокойнее становится его тон. То ли он застрял в роли, которую играл во время выступлений в ресторане, то ли понял, что внезапная слава Курта может быть ему так полезна, что на незначительные уступки можно пойти. Его громкий смех в ответ на шутки Лотты звучит искренне, и, кажется, он чувствует, что с Куртом они из одного теста. – Обязательно приходите ко мне, – приглашает Брехт. – И вы тоже, госпожа Вайль. Я бы вам представил нескольких человек. Уверен, они вам понравятся. Сцена 10 Во вселенной Брехта – Берлин, весна 1927 года Прошло всего несколько дней, прежде чем Вайлям представилась возможность проверить утверждения Брехта. И вскоре они стали частью постоянного состава брехтовского театра. Лотте нравится сидеть в его студии на чердаке и обмениваться идеями с другими артистами. Наклонная часть потолка почти полностью из стекла, так что возникает чувство, что сидишь под открытым небом – если, конечно, клубы дыма не застилают весь вид. В комнате нет никакой мебели. Да и текстиля не найти – ковров, например, или занавесок, которые бы создали ощущение уюта. Атмосферу создают присутствующие. Единственным украшением является мольберт, на котором Каспар Неер, брехтовский сценограф, выставляет эскизы. Поначалу Лотта хотела изменить свое мнение о хозяине дома, когда заметила, как мало он интересуется другими. Но потом поняла, что ошибалась. Он практически не взаимодействует с людьми, но впитывает и перенимает их идеи, если они ему нравятся. Часто он принимает их за свои. Но это удивительно, как уверенно он распознает качество чужих идей и без колебаний использует их. – Нам нужно больше экзотики, – наконец объяснил Брехт. – Давайте сделаем как с Алабамой. Все стали смотреть на огромную карту на стене. Брехт наугад ткнул пальцем в какое-то место и скривился. – Нью-Йорк – слишком известный. Тогда на очереди был Курт, он тоже наугад ткнул пальцем. – Бильбао, – прошептал он, несколько раз соблазнительно перекатывая звуки между губами и языком. Брехт повторил со своим баварским акцентом и громко вскрикнул: – Точно. Мягкие согласные и темные гласные. Необычное сочетание. То, что нам нужно. У меня сразу появилась идея, – сказал Брехт и стал бренчать на гитаре. Иногда у него получается неплохо, но сочинять он не умеет. – Интересно, – смело вмешивается Курт. – Может, мне попробовать. Больше всего им нравилось обводить рукой Северную Америку, благословенный континент ковбоев, джаза и виски. Кажется, не имеет значения, любят они его или ненавидят. Но то, как Джек Лондон описывал этот континент – грубые обычаи, золотоискатели и борьба за место под солнцем, – имело особую притягательную силу, и даже распространение капитализма их не отталкивало. – Об этом, в общем-то, и речь, Лотта. Не об Америке, – объяснил Брехт. – Нам просто нужен подходящий фон. В этот вечер Лотта должна ему кое-что спеть. Но только когда уйдут все посторонние. Они с Куртом решили исполнить «Алабамскую песню». Несколько дней назад Курт позвал ее к инструменту, чтобы послушать, как эта песня звучит в ее исполнении. Она пела с неистовым отчаянием, драматично раскачивая «р» и создавая впечатление, что действительно сейчас умрет, если ей не покажут, как дойти до ближайшего бара, где выпьет виски. Курт смеялся. – Лотта, это грандиозно. Пожалуйста, спой это Брехту. Может быть, он даст тебе роль. Ты бы хотела? – Думаю, да. – Она колебалась, хотя именно такую реакцию и ожидала. Инициатива должна была исходить от Курта. – Ты правда думаешь, что ему понравится мой голос? – Понравится? Лотта, детка, когда он тебя услышит, он поймет, что именно так представлял свое произведение и просто не догадывался, чего не хватает без твоего голоса. Это произошло со мной. Лотта надеется, что он прав. Брехт и у нее позаимствовал несколько идей, особенно когда речь зашла о девушках легкого поведения. Все самое важное из общего обсуждения в единое целое собирает секретарша Брехта Элизабет Гауптман, печатая быстрыми пальцами на машинке. Лотта могла наблюдать, какую огромную часть его работы выполняет она, оставаясь полностью в тени. И потом передает Брехту результаты, чтобы он захапал себе все лавры. Несмотря на преданность его идеям, Элизабет – лишь одна из многих женщин, с которыми он спит. Она никогда не жалуется, но все же не может полностью скрыть страдания, которые причиняют его увлечения другими женщинами. А его жена настолько хитра, что даже не появляется на таких встречах. Лотта спрашивает себя: может, и ее любовники помогают преодолеть такие же страдания, потому что в толпе у каждого меньше веса? Конечно, Лотта не из тех, кто может обвинять Брехта в любовных аферах. Но если он предпочитает стать для своих женщин единственным смыслом жизни и они страдают от каждой измены, то Лотта просто заполняет лакуны, которые возникают, когда муж питает бо́льшую страсть к чему-то другому. Но вот зачем Брехту каждый раз становиться отцом? Говорят, Марианна не может ему простить, что Хелена Вайгль забеременела почти одновременно с ней. Особенно после стольких сложностей с сыном от предыдущего брака, с матерью которого он все еще спал, когда уже был с Марианной. Вот такой он у нас, Биди. Курт – единственный, кто не называет его по прозвищу. Он остается на «вы». – Как я могу работать с человеком, у которого такое нелепое прозвище? – Так, опять началось, – бормочет Лотта, когда до них доносится громкий шум с улицы. В последнее время жестокие столкновения происходят часто, даже не поймешь из-за чего. Каспар Неер с любопытсвом выглядывает из окна. – Вопрос только в том, это красные сегодня скандалят, или мы имеем дело с коричневой сволочью – если коричневые, то давайте им на головы выплеснем наше пиво. Их новый гауляйтер вызывает тихий ужас. Под громкий смех остальных он неловко хромает. Каспар редко выказывает кому-то уважение, и даже Брехту – привилегия старого друга детства. Когда поэт слишком уж расходится, он закатывает свои голубые глаза и тяжело вздыхает. – Я это слышал еще пятнадцать лет назад. – Вызывает ужас? Да, Кас, и не только из-за косолапой ноги, – мрачно соглашается Брехт. – Вы когда-нибудь слышали, как говорит этот Геббельс? Тогда вы знаете, чего мы должны избегать любой ценой. Я не потерплю вокруг себя лживой помпезности! Господин Вайль, вы слышите? Это касается и музыки. Курт снисходительно улыбается. – Думаю, до сих пор я с этим очень хорошо справлялся. Эти два человека представляют собой необычный дуэт. Курт носит чистый воротничок, его руки пахнут мылом, а руки Брехта покрыты никотиновыми пятнами и воротнички мятые. Курт настолько сдержан, что некоторые считают его высокомерным. Брехт порой сдерживает себя, но только для того, чтобы, чувствуя превосходство, подкараулить добычу. – Главное – чтобы это не стало большой оперой! – весело произносит Лотта. На ее шутливый намек о требовании Брехта Вайль, покачивая головой, серьезно отвечает: – Наша вещь не будет похожа на обычную оперу. Песни ведь будут исполнять простые люди. Рамки традиционной оперы не выдерживают сближения с современной жизнью. Поэтому нам надо ее взорвать, чтобы построить новый музыкальный театр, – добавляет Курт. – Мы планируем создать не что иное, как архетип новой оперы. – Совершенно верно, господин Вайль, хотя боюсь, что сама опера обречена, – гробовым голосом заявляет Брехт. – Давайте назовем наши Содом и Гоморру просто зонгшпиль. Они решили, что зонги должны исполняться частично на английском и частично на немецком языке. Кас показывает на мольберт с рисунками, сделанными углем. – А это моя версия города. Брехт внимательно изучает наброски. – Очень хорошо. Посмотрите на этих существ. По ним видно, что ими движут только деньги и жадность, и они в конце концов уничтожат сами себя. Когда почти все ушли, Курт говорит Брехту, что хотел бы показать свою версию «Алабамской песни» и что Лотта могла бы спеть. Лотта с напряжением ждет, что ответит Брехт. Она боится не его, а его реакции на свое пение.