– Конечно! Давайте! – вырывается у него наконец. – Спой для меня, дорогая фрау Вайль. Я и сам хотел тебя об этом просить. Все думал: «А умеет ли она петь?» На минуту Лотта испугалась, что Курт будет ее фанатично расхваливать и этим только усилит плохо скрываемый скепсис Брехта. Но на мужа всегда можно положиться. – Решайте сами, умеет или нет, – говорит он спокойно и ударяет по клавишам. Она вздыхает и шепчет в его ритме: – Oh, show us the way to the next Whiskey bar… – Стоп! – кричит Брехт еще до того, как Лотта успела перейти к первой строке рефрена. Она выдерживает взгляд его непонятных глубоко посаженных глаз-пуговок. Он опять выглядит как русский пролетарий. – Я хочу больше эмоций, но без фальшивой сентиментальности. Нам надо над этим немного поработать, – объясняет он. – Смотри сюда! – Он наклоняется чуть вперед и прикладывает руку ко лбу, как бы вглядываясь в публику. – Смотри на них, чтобы они понимали, что ты обращаешься к ним. Они не должны глупо рассиживать, как загипнотизированные кролики. Втягивай их в действие, чтобы они помогли тебе раскрыть смысл. Только не смотри им прямо в глаза. Рукой он подает сигнал Вайлю продолжать, но вскоре снова останавливает: – Хорошо. В этом месте, когда ты обращаешься к луне, вокруг тебя ничего нет, кроме нее. Протяни руки к своей good old Mama. Лотта вытягивает руки с согнутыми ладонями вверх, как будто хочет поднять шар в небо. – Не надо по-египетски, – говорит Брехт. – Жест все-таки остается простым. Он мягко выравнивает ее руки в удобное положение. – Попробуй так, Ленья. Лотта, довольная, замечает, что Брехт на этот раз назвал ее сценическим именем. Еще полночи они шлифуют номер Лотты. Конечно, она получает эту роль. Да! С раскрасневшимися щеками и сияющими от триумфа глазами смотрит она на своего мужа. – Нет повода улыбаться как начищенный пятак, – предупреждает Брехт. – Не забудь, ты умираешь от жажды, а до виски еще далеко. Сцена 11 Всё есть борьба – Берлин, весна 1927 года Брехт с хмурым лицом затягивается сигарой в кафе «Шлихтер». – Почему я хочу боксерский ринг, спрашивает у меня дирекция. Батюшки мои, а что мне там еще поставить? Диваны из парчи и стены с картинами? Если мы все оставим в привычном виде, зрители будут воспринимать действие в пассивной полудреме. А им надо осознавать, что́ происходит в каждый момент, – поэтому мы сделаем картинку необычной, чужой, чтобы они видели задник сцены и не забывали, где они. Каспар рассеяно смотрит на свои ухоженные руки. В целом он согласен со своим другом. Его не зря называют «серым Неером». Он предпочитает оттенки серого. Грязь, кровь и мешковина нравятся ему, а вот бархат и яркие цвета кажутся отвратительными. Просто он, как и другие, слышит слова Брехта уже не в первый раз. Отвечая на насмешливую улыбку жены Эрики, Каспар закатывает глаза. Объясняя свою позицию, Брехт кричит, будто окружен не сторонниками, а противниками. Да и на репетициях сегодня ничего не клеилось. Но все же надо признать, что у него есть еще одно достоинство – практически бесконечное терпение к актерам. Этому Лотта была удивлена. Ей это нравится, даже если за терпением стоит лишь снисходительность к щенку, хозяин которого знает, что желаемого нельзя добиться силой. Актеры с сочувствием воспринимают плохое настроение Брехта. Многие знают, какой удар обрушился на него, то есть на его мужское самолюбие. Желая как-то особенно его продемонстрировать, он размахивает стаканом со смесью джина и рома одной рукой, а другой стряхивает на пол пепел сигары. Развод с Марианной причиняет ему боль. Одно дело быть кукловодом самому, а другое – когда тебя бросают ради молодого актера. Чем больше он пьет, тем меньше скрывает то, что его действительно беспокоит. – Тео Линген? Он же молокосос – и теперь будет приглядывать за моим ребенком? Моей доченькой? Лотта окидывает взглядом его придворных – Брехт без труда развлекает их, не имея в распоряжении обычных средств управления. Славы и денег ему явно недостает. Даже если он и не признаётся в этом, понятно, что ему хотелось бы иметь и то и другое. Раз никто не реагирует на его нытье, он быстро отказывается от роли отвергнутого мужа. – Речь идет как минимум о том, чтобы мы могли зафиксировать наше время и чтобы результат мог выйти за пределы этого времени. – Да уж, – тихо произносит Кас. – Давайте посмотрим на новые эскизы завтра. Думаю, они и правда удались. Курт кивает. – Мне кажется, в этих сложных условиях мы много сделали. Вообще-то зонг-опера «Махагони» должна была стать началом великого современного музыкального театра. Но времени было мало, и они поняли, что лучше уж довольствоваться меньшим, если им не хочется оказаться с пустыми руками на музыкальном фестивале в Баден-Бадене. – А я рада выйти на боксерский ринг, если тебе интересно, Брехт. Лотта, как и Брехт, с ума сходит от бокса. Иногда они встречаются в пивной «Фриденау», чтобы посмотреть на боксеров, в основном польских, как они под рев фанфар и «Чингдерасса бум» гладиаторского марша выходят на ринг. – Я уже видела несколько эскизов. Этого будет достаточно, чтобы встряхнуть публику. Брехт изобразил легкую улыбку. – Если они не вызовут шок, у меня есть другие идеи. Ленья, я тут подумал, что в роли Джесси ты должна выйти на сцену в чем мать родила. Вот что нам нужно. Но эти тупицы, руководители фестиваля, встали на дыбы. Я считаю, что мы их дожмем. Ну как, сделаешь мне это небольшое одолжение? Он что, серьезно? Мысли в ее голове стали бешено кружить, от отказа через сомнение до восторга и обратно. Да это ведь настоящая сенсация – сбросить с себя все покровы? Не станет ли ее нагота высказыванием, то есть посланием? Не то чтобы Лотта могла выразить эту идею так красиво, как Брехт, но она улавливает в его мысли нечто, что не позволяет ей отказаться. – Вы спросили у руководства фестиваля, не обговорив это со мной? – Курт практически не повысил голоса, но для него это прозвучало резко. – Это было преждевременно, друг мой. Могу заверить вас здесь и сейчас, что моя жена голой на сцену не выйдет. Все разговоры за столом смолкают, потому что никто не хочет пропустить исход предстоящей дуэли. «Ну вот и решение», – думает Лотта. Она не может больше обнажать себя, не уязвляя мужа. Что ж, остается только разрядить обстановку. Смеясь, она бросается к Курту на колени и обхватывает его шею руками. – Рыцарь мой! – восклицает она и целует его прямо в губы. Все дружно смеются, и даже Курт с Брехтом не могут удержаться от улыбки. Сцена 12 Расцвет города Махагони – Баден-Баден, 1927 год Лотта с новой короткой стрижкой под мальчика. Она опускается после генерального прогона на ступеньки курзала. – Как мне нравится Баден-Баден! – восклицает она. – Здесь прекрасное вино и замечательная погода. Рядом с ней вытягивает ноги Брехт. – Слишком тепло. Невозможно думать по-человечески. Кас смеется. – Биди, у нас нет времени, чтобы думать. Нам на сцену скоро. – Слышишь, Брехт? Она опирается локтями на ступеньку позади себя и щурится на солнце. – Ты можешь спокойно откинуться назад. Посмотри, как хорошо мы сегодня подходим друг другу. Оба в белом, мы могли бы стать эпическими женихом и невестой. Хрип Брехта заглушается смехом Ирене Эденс. Она сидит ступенькой ниже Лотты и теперь поворачивается к ней, подмигивая, как заговорщик. Обе женщины, хотя и совершенно разные, сразу прониклись друг к другу симпатией. Ирене очень элегантная, училась вокалу, у нее колоратурное сопрано. Она уже давно не верит в идеи Брехта, как и те, кто провел с ним много времени. – Ты, вообще-то, хорошо справилась. – Брехт доброжелательно смотрит на Лотту. Она поворачивается к нему, удивленная внезапной похвалой: – Правда? К счастью, напряжение между Куртом и Брехтом сошло на нет. Хотя сейчас достаточно тепло, чтобы выйти на сцену голой. Она видит под мышками Брехта влажные пятна от пота и счастлива, что может надеть блузку с короткими рукавами и легкую белую плиссированную юбку. Брехт прав. Она хорошо справилась. Я единственная не сделала ни единой ошибки на репетиции. Эта мысль заставляет ее улыбнуться. Ее коробит, когда все листают ноты во время пения, подсматривая текст. И потом, рядом с ней Ирене с невероятной легкостью исполняет головокружительные пассажи. Но тем приятнее Лотте, что Ирене не выказывала никакого пренебрежения к ее манере пения. Вместо этого та призналась во время паузы: – Завидую тебе, как легко ты запоминаешь и исполняешь, будто все идет из тебя самой. Лотта обнаружила, что у нее есть даже некоторое преимущество. Такие произведения требуют от исполнителя не особого музыкального мастерства, а простой искренности. Вместо того чтобы тратить время на перелистывание страниц и распознавание точек и штилей на нотоносце, она отдается музыке, которая полностью захватила все ее существо при первом же прослушивании. Выражение лица Курта после репетиции говорило само за себя – его осчастливило выступление Лотты. Ну вот, она не опозорила мужа, впервые исполнив на сцене его произведение. Похвала Брехта заставляет поверить, что она действительно могла бы стать органичной частью постановки, которая или закончится катастрофой, или станет настоящим триумфом. Подходит время собираться за кулисами. А там старый страх снова сжимает ей грудь. Я единственная, кто не совершил ошибки, повторяет она про себя снова и снова, пока выступающие перед ними показывают «настоящее» серьезное искусство. – Мы ломаем все ожидания, – недолго думая, говорит она своим. – Нас разнесут в пух и прах, так ведь? Кас, утешая, кладет ей на плечо свою огромную лапу. – Дорогая, почему ты не скажешь себе наконец «да пошли вы все к чертовой матери»? Брехт поднимает простенькую матерчатую сумку. – Да ладно вам, я кое-что принес. Берите, каждый по одному. Актеры нерешительно смотрят друг на друга.