Лотта сидит на скале, плачет и чувствует себя абсолютно опустошенной. Она посоветует ему переехать во Францию: не из-за нее, а потому, что в Германии уже небезопасно. А еще предложит развод, на котором Отто настаивает уже какое-то время. Курт поймет, что официальное расставание всем пойдет на пользу. Кто знает, что там нацисты еще придумают. Как только Лотта перестанет быть женой еврея, им будет легче сохранить его имущество. Видишь? Я могу быть ужасно разумной. Лотта слезает с камня и скидывает платье. Обнаженной заходит в воду против течения по самое горло. Затем отталкивается ногами от дна и дрейфует, пока не чувствует, что растворяется в темноте над и под ней. Сцена 8 Возвращение и побег – Берлин, март 1933 года Когда Лотта сходит с поезда, то удивляется, что на первый взгляд почти ничего не изменилось. Но все-таки она рада, что Курт решил покинуть страну. Даже в ее близком окружении уже были аресты. Она сразу же согласилась помочь ему бежать. Последние слова Отто перед отъездом все еще звучат в голове как жужжание назойливой мухи. Для взрослого мужчины он может вести себя пугающе глупо. – Почему тебе вдруг понадобилось ехать в этот жалкий Берлин? Я думал, вы развелись. Она в отчаянии кидает одежду в чемодан, даже не складывая. – Я подала документы в январе. Так что мы уже практически разведены. Но ты бы оставил свою жену в беде? – Ну, это совсем другое, у нас все-таки ребенок. Ребенок. Неужели, если сравнивать, время, проведенное вместе, годы взаимной поддержки ничего не значат? Ах, если бы ребенок был действительно идеальной связью между двумя людьми, Отто сейчас не был бы с ней. Иногда она все же задумывается: может, хорошо было бы иметь ребенка. Почувствовать эту связь, которую не так легко разрубить, потому что она основана на крови. Лотта видела, как некоторые матери смотрят на своих малышей – и безусловность их любви вселяла в нее щемящую тоску. Разве это не расточительство – никогда не пережить подобное в своей, скорее всего, единственной жизни? Может, стоит родить ребенка от Отто, чтобы познать суть этой связи. Может, надо было позволить Курту это сделать? Конечно, ей удалось бы его убедить, если бы она действительно захотела. Но она этого не сделала. Она даже не уверена, способно ли ее тело вынести беременность. После второго аборта врач без всяких эмоций сообщил ей, что были осложнения и она, наверное, не сможет больше иметь детей. Она захлопнула свой чемодан и быстро застегнула кожаные ремни. – Ну что ты, Отто, я бы с удовольствием никуда не поехала, но я обязана быть с Куртом. – Ну и оставайся в своем дурацком Берлине. – Ты теперь говоришь прямо как школьник. По блеску в его глазах она поняла, что ее замечание вызвало у него стремление доказать свою мужественность. Она позволила ему это сделать. Возможно, это снимет у нее напряжение, потому что и ей было немного страшно перед поездкой в Берлин. К этому прощанию примешивалось что-то окончательное, потому что она бы никогда не вернулась в этот город, если бы там не было Курта. Многие из их компании уже уехали. Брехт убрался еще в феврале, на следующий день после сожжения Рейхстага. Тем сильнее Лотта удивлена, что на Берлине это почти не отразилось. На деревянных скамейках зала ожидания она видит счастливо смеющихся детей, которых успокаивают матери. Над их головами висят плакаты «Год Рихарда Вагнера». На некоторых изображение композитора замазано. Если бы Курт и Брехт были помоложе, она бы не удивилась, что именно эти двое оставили бы такой прощальный привет. Они яростно ненавидят Вагнера с его идеей слияния всех элементов в единый гезамткунстверк[15][Гезамткунстверк (нем. Gesamtkunstwerk) – творческая концепция соединения разных видов и жанров искусства в одном произведении, принадлежащая Рихарду Вагнеру.]. Лотта много раз говорила о себе то же самое, хотя наслаждается именно тем, против чего хотят бороться эти молодые люди, – безрассудным очарованием естественного музыкального упоения от его опер. Когда Лотта выходит из вокзала, первым на улице она видит мужчину, который, ругаясь, смотрит на небо. Кажется, что своими громкими воплями он проклинает самого Господа. Вот это по-нашему! – Мерзкие твари, – восклицает он с отвращением. Потом Лотта замечает голубиное дерьмо на воротнике его куртки. Проходя дальше, она бросает несколько монет в чашку нищего. Мартовский воздух поднимает ей настроение. Именно в Берлине у нее появляется чувство обещания нового. Воздух чистый и прозрачный. Никаких следов серы или других запахов, которые могли бы остаться от большого пожара. Пусть бы они уже успокоились после ареста и наказания бедного, загнанного в тупик мальчика. Но, конечно, они не хотели упускать такую возможность. Наконец можно было сделать вид, что у них в руках доказательство крупного коммунистического заговора, и выступить защитниками добропорядочных граждан. Как ни странно, эти защитные меры состояли в основном из многочисленных ограничений, которые, казалось, многим даже не мешали. Те, у кого не было знакомых, ставших соринкой в глазу у новых руководителей, и кто не знает, как новая власть к таким относится, могут, наверное, поддержать эти планы. По-другому смотришь на ситуацию, если кто-то из друзей уже исчез в подвалах и возвратился полностью искалеченным. Кто покажется СА подозрительным, пусть лучше не рассчитывает на приватность почтовой, телеграфной или телефонной связи. И смертная казнь, отмена которой обсуждалась совсем недавно, продолжает применяться. С тех пор как постановление, вызванное чрезвычайным положением, разрешает наказывать без суда и следствия, а аресты больше не нужно обосновывать, количество заключенных увеличивается так быстро, что для них построили так называемый политический концентрационный лагерь в Дахау. Хотя все-таки ходят слухи, что их количество сокращается – некоторых коммунистов, которые «открывали» лагерь, уже нет в живых. За девять дней до пожара они праздновали премьеру «Серебряного озера», которое Курт создал вместе со своим старым другом Георгом Кайзером. В своем произведении эти два человека не побоялись выступить против национал-социалистической подстрекательской пропаганды. Когда их друзья узнали об этом, стали советовать отменить премьеру, чтобы не злить нацистов еще больше, но те отказались. – Они слишком глупые, чтобы понять это произведение, – насмешливо утверждает Кайзер. – Да и пока они не могут запретить спектакль, – добавляет Курт. Так «Серебряное озеро» стало для него одним из величайших триумфов, но и самым страшным поражением. Сначала, казалось, его смелость оправдала себя: спектакль, которому предсказывали ошеломительный успех, вышел на трех сценах одновременно. Публика и многие критики ликовали. Только «Фёлькишер беобахтер»[16][«Фёлькишер беобахтер» (нем. Völkischer Beobachter, «Народный обозреватель») – немецкая газета, с 1920 года – печатный орган НСДАП.] поспешила заявить, что Гитлер скоро покончит со всем нездоровым и вредным, таким как эта захиревшая драма. И газета была права. Вскоре пламя охватило здание, а затем и ноты Курта. На следующий же день после отмены спектакля он был исключен из Прусской академии искусств. На премьере она впервые за несколько месяцев встретилась с мужем. Вайли были в такой эйфории, празднуя этот день, что случайно поцеловались. Но, быстро опомнившись, обыграли инцидент, объяснив его безобидной шалостью. Если оглядываться назад, то кажется, будто все великие театралы еще раз собрались на представлении для церемонии прощания, перед тем как передать свободному искусству чашу с ядовитой цикутой. – Лотта? – На другой стороне улицы кто-то машет ей рукой. – Луиза! – радостно вскрикивает Лотта. Она так торопится к подруге, что по дороге ее чуть ли не сбивает машина. – Осторожно, дорогая. – Луиза обнимает Лотту, улыбаясь. – Как радостно снова видеть тебя, хотя и не в лучших обстоятельствах. Лотта крепко обнимает подругу. – Ах, Луиза. Я так рада, что ты со мной. Не знаю, смогла бы я все выдержать одна. – Какой позор. – Звонкий голос Луизы звучит даже резко. – Мы не должны были позволить этому зайти так далеко. – Мы? – Мы должны были сильнее противостоять этим коричневым, если бы только воспринимали их всерьез. – Никто из нас не думал, что их нужно воспринимать всерьез. Но многие, похоже, приветствуют их как своих. – Это хуже всего. Сейчас то и дело чувствуешь себя среди людей совершенно одиноким. Лотта думает о Курте в своем домике – и о том, что скоро этот домик останется совсем пустым. Тогда его надо будет срочно продать. Ведь если дом долго остается без хозяев, вандалы разбивают окна и мочатся в палисаднике. – Пойдем выпьем кофе с тортом, прежде чем разберемся с вещами в доме. – Давай лучше покончим с этим побыстрее! – возражает Луиза. – У нас нет времени, если хотим управиться до вечера. – Ты права. Но… знаешь, на минутку. Пожалуйста. Только последнее, совсем тихо произнесенное слово, кажется, смягчает Луизу: – Ну хорошо. Они идут в первое попавшееся кафе. Там молча сидят рядом и смотрят в окно. Группа молодых людей с нарукавными повязками проходит мимо. Луиза наклоняется к Лотте и тихо говорит ей на ухо: – Ни один человек не верит, что бедный парень сам догадался поджечь этот ящик. Мы считаем, что за этим стоят нацисты: они сделали это, чтобы потом устроить еще больший ад. Только посмотри, какая у них теперь красивая униформа. Они ведь ее не должны сами шить из чего попало. Такие хорошие вещи теперь имеют спрос, их изготавливают на фабрике. Лотта напряженно помешивает сахар в чашке, не решаясь возразить лучшей подруге, несмотря на оптимизм, который на самом деле уже не особенно-то ощущает. До сих пор она опасалась выказывать беспокойство и старалась все смягчать, смеясь: – Эти недоумки сами себя угробят. Наконец-то она перестала оспаривать существование опасности, но не потому, что засомневалась, а потому, что знает темную магию слов, которая придает вещам ужасную силу, если их произносишь. – Может быть, и тебе пора на время забыть обо всем этом, Луиза, – шепчет она. – Здесь у нас больше ничего не осталось, а где-то все двери открыты. – И куда же мне деться? – В Лондон, я тоже скоро собираюсь туда. Помнишь, в декабре я выступала в Париже? В зале сидел Эдвард Джеймс. Англичанин, фантастически богат. Он сказал, что хотел бы со мной поработать. Такую певицу, как ты, он просто с руками оторвет. Я спрошу его. Да, стоило послушать Курта и оставить рулетку ради гастролей «Махагони» в Зале Гаво. Восторженные крики до сих пор звучат у Лотты в голове, как и льстивые похвалы эксцентричного мецената Джеймса, который сидел в зале – и с тех пор обожествляет ее. Он не откажет ей в просьбе. – Это было бы прекрасно. Лотта закатывает глаза. Она ловит безучастный тон подруги. – Ты из Берлина вообще уезжать не хочешь? – Мне кажется, это неправильно. Что станет со страной, если все здравомыслящие люди исчезнут? – Тебе не надо оставаться в Лондоне навсегда. Просто посмотри город. Он тебе понравится. Обратно ты можешь вернуться в любое время. Но потом, наверное, будет нелегко на это решиться. Лотта хватает свою подругу за руку. – Да согласись же, бестолковая, я бы тебя сразу куда-нибудь пристроила. – Ну ладно. Ты выиграла, – сказала Луиза. На этот раз она улыбалась по-настоящему. Лотта, довольная, откинулась назад. Луизе понравится в Лондоне. Лотте понравилось. Необъяснимо, как же она могла так долго оставаться вдали от сцены. – Ну что, пойдем? – Она показывает на нетронутый торт со сливками. – Я попрошу, чтобы его быстро упаковали для Харраса. Ему может понадобиться сладкое утешение, ведь сегодня вечером любимый хозяин уедет. – А Курт не может взять его с собой? Он ведь так привязан к этому псу. – Боюсь, что нет, – если бы Курт знал, где остановится… Домработница с Харрасом будет держать оборону, пока мы не продадим дом. Вскоре они покидают кафе, и Лотта тихо вздыхает. – Вот так все и заканчивается. Под мышкой она несет картонную коробку с тортом. На трамвае по дороге в Кляйнмахнов они почти не говорят, и когда сходят – тоже. Не успели они сделать несколько шагов, как громкий крик заставляет их вздрогнуть. В нескольких метрах перед ними падает мальчик. Его окружает группа молодых людей. Один из них на ходу бьет свою жертву в бок так сильно, что тот со стоном скрючивается. – Эй, вы! – почти одновременно кричат Лотта и Луиза. Но молодые люди уже исчезли за углом, ни разу не обернувшись. Луиза вцепилась в руку Лотты.