–А кем был в Палестине господин барон, можете вспомнить? Принцем? Многомудрым фарисеем? – Ты слишком много себе позволяешь, Маддердин. – Его лицо исказил гнев. – Кроме того, она не была селянкой, господин барон. – Я решил не обращать внимания на слова хозяина. – Она жила в большом доме в Иерусалиме. Позже её жизнь сложилась так, как сложилось. – Она сможет объяснить нашу тайну? Я рассказал ему о беседе, которую с ней провёл. Вампирша, казалось, нас не слушала. Она с явным интересом разглядывала огромное хрустальное зеркало и осторожно трогала пальцами его поверхность. Хаустоффер сел в кресло (меня он не соизволил пригласить присесть, так что я смиренно стоял) и долгое время не издавал ни звука. Он закрыл глаза, и в какой-то момент я даже подумал, что он уснул. В конце концов, однако, он приоткрыл веки. – Не помню ни голоса, ни потока света, – сказал он. – Но я помню лавину крови и тьмы, которая затопила мой разум, когда я спал. Да, теперь я отлично это помню. Конечно, он мог это на самом деле вспомнить, но ему могло и показаться, что он вспоминает. Человеческий разум может выкидывать и не такие шутки, и кому об этом лучше знать, как не инквизитору? – Сотканы из света, – повторил он слова девушки. – Таак... Мы должны были играть важную роль. Мы должны были стать рыцарями Христа, Его избранными. – Он посмотрел в сторону девушки с явной неприязнью во взгляде. – А она превратилась... – секунду он подбирал слова, – в неразумного зверя... Я осмеливался судить, что это ему скорее подходит называться неразумным зверем. Ему, который убивал для забавы, чем ей, которая избегала причинять боль человеческому существу. Я знал, что никогда не забуду эти произнесённые столь жалобно слова: «нельзя убивать, нельзя убивать». Несмотря на все несчастья, которые произошли в её жизни, она имела больше сострадания к разумным существам, чем барон Хаустоффер. Хозяин, тем временем, встал. – Я решил, что всё это меня уже не интересует, Маддердин, – заявил он. – Но хорошо, что ты привёл девушку. Он прыгнул в её сторону и свернул ей шею прежде, чем я успел даже моргнуть. Мёртвое тело упало на землю. В хрустальном зеркале я видел лицо, на котором не успели отразиться ни страх, ни боль. – Я решил, что хочу остаться единственным в своём роде. – Он обнажил в улыбке длинные клыки. – И, кроме того, горе жалким существам, когда они вступают меж лезвиями могучих меченосцев, – добавил он. Я смотрел на тело моей спутницы. По милости Божьей, она не только не страдала, но, вероятно, даже не поняла, когда настал момент смерти. Я не ожидал такого поворота дел. Не думал, что Хаустоффер живёт уже так глубоко в собственном мире, и что мир, расположенный за пределами его воспалённого разума, представляется ему настолько неинтересным. – Найди других, Маддердин, и приведи их ко мне. Сегодня ты получишь тысячу крон, и за каждого такого как она, ты получишь следующую тысячу, – приказал он. Я перевёл взгляд в его сторону. – Это ты жалкое существо, – сказал я. – Мир ничего не потеряет от твоей смерти. – Ты хочешь меня убить? – Он засмеялся, даже не разозлившись, лишь удивившись и искренне развеселясь. – Меня, который живёт уже полторы тысячи лет? Меня, который способен раздавить человеческий разум как яйцо? – Мой разум тебе не раздавить. Ты всего лишь грязный кровосос. Чуть лучше назойливого комара. Это его разгневало. Я знал, что именно так и произойдёт. Он прыгнул в мою сторону и схватил меня за горло. Но что знакомый Козоёба не зря трудился над моим заказом. На шее, скрытый под высоким воротником, я носил широкий ошейник, набитый острыми серебряными шипами. Благословлённый известным своей святостью отшельником, которого мы посетили перед визитом в замок. Я знал, что это не убьёт вампира, даже не ранит. Но ведь я и не этого добивался. Речь шла только о момент неожиданности, о кратком миге, когда он будет поражён болью. Речь шла о времени, необходимом для того, чтобы вонзить в его тело два серебряных лезвия, которые были вшиты в рукава моего кафтана. Он заорал и разжал хватку, а я отскочил. На его лице отразились недоумение, гнев и боль, но, очевидно, он всё ещё был жив, и, думаю, ему потребовалось бы не так много времени на восстановление полной силы. И тогда, безусловно, судьбу Мордимера Маддердина нельзя будет назвать особенно весёлой. Я вытащил из ножен саблю и ударил. Точным, быстрым, экономным движением. Лезвие рассекло кожу, мышцы, артерии, и отрубленная голова Хаустоффера слетела с бьющего кровью тела. На всякий случай я схватил её за волосы и бросил в пылающие в камине поленья, таким движением, будто я играл в кегли и делал решающий бросок. Зашипело, когда кровь растеклась по горящим дровам. Волосы горели и сыпали искрами, вокруг распространился запах горелого мяса. Я с облегчением вздохнул. – Горе жалким существам, когда они вступают меж лезвиями могучих меченосцев, – повторил я слова Хаустоффера его голове, пожираемой пламенем. Потом я взял на руки тело девушки и вышел из комнаты. Когда я закрывал за собой дверь, я ещё увидел, как испёкшиеся глаза Хаустоффера вылезают из орбит. Я направился на внутренний двор, из которого до меня долетали голоса солдат. Я знал, что никто не захочет меня даже остановить. Эпилог Я похоронил её у подножия водопада, который ей так сильно понравился. Я выкопал яму в сырой земле, уложил тело, потом я провёл весь день, таская камни, ибо я не хотел, чтобы покой её последнего приюта смущали дикие животные. Конечно, я знал, что погребаю лишь труп, которому всё равно, лежит он завёрнутый в бархат в золотом гробу или утоплен в выгребной яме. Однако, я хотел себе представить, что, быть может, когда-нибудь моя спутница захочет взглянуть на место своего вечного покоя, и тогда увидит тот вид, который так её поразил. Из берёзовых веток и лыка мне удалось сделать крест и крепко установить его между камнями. А потом, сам не зная, с какой целью я это делаю, разрезал ладонь и держал её так долго над её могилой, пока камни не покрылись красными пятнами. Если уж есть обычай лить над местом захоронения друга водку или вино, то почему не оставить вампирше в дар своей крови? В конце концов, погибла она лишь потому, что Мордимер Маддердин хотел удовлетворить снедающее его любопытство. Потом я произнёс короткую молитву, забинтовал руку и поскакал в сторону садящегося на горизонте солнца, от которого по всему небу разливались горящие пурпуром полосы. Прекрасна только истина Ещё и ещё заклинаю тебя, чтобы ты не говорил мне ничего, кроме истины во имя Господа Первая Книга Царств Этот мужчина выскочил из-за двери так быстро, что я не успел уклониться, и он упал прямо на меня. Поскольку я был смиренным человеком с мягким сердцем, то даже не обругал его, великодушно придя к выводу, что это случилось непреднамеренно. Кроме того, мы находились в дворцовой канцелярии Его Преосвященства епископа Хез-Хезрона, где исключительные права на использование слов, обычно считающихся оскорбительными, в принципе имел только сам епископ Герсард. И пользовался этой привилегией с частотой, которая иногда даже вашему покорному слуге казалась чрезмерной. Но кто я такой, чтобы судить епископа? Я мог, как максимум, мысленно поворчать. – Вы уж извините, господин, вы уж извините, – пробормотал невнимательный человек, и его взгляд остановился на вышитом на моём кафтане серебряном сломанном кресте. – Я от всей души прошу прощения, – добавил он, отступив на шаг. В его голосе я почувствовал не только смущение, но и страх. Так, словно нас, инквизиторов, мог оскорбить любой пустяк. Я вежливо кивнул головой и растянул губы в улыбке. – В канцелярии Его Преосвященства многие люди ведут себя крайне нервно... – Ответил я в тоне дружеской болтовни. – Не вы первый, не вы последний, господин. – Я не удостоился даже аудиенции… – Не послышалась ли мне в его голосе резкость? Я рассмеялся. – Его Преосвященство неделю назад уехал на воды, – сообщил я. – Вам не сказали? Он покраснел, и по этому я понял, что чиновники канцелярии передавали его из рук в руки и, наверное, выудили у него по крайней мере несколько золотых дукатов. Что ж, это было обычным делом при обращении в епископский секретариат. Да и сам Герсард вызывал толпы посетителей, смиренно ожидающих аудиенции, словно овцы, готовые к стрижке. И его клерки стригли этих овец нещадно. Трудно было этому удивляться, учитывая, что зарплаты в канцелярии Его Преосвященства нельзя было назвать огромными. И поверьте, ваш покорный слуга мог бы кое-что добавить на эту тему. К величайшему сожалению. В любом случае, мой несчастный, оставленный в дураках, собеседник только развёл руками, выпучил глаза и тяжело вздохнул. – Ну, тогда я уже и не знаю, что делать, – просипел он. Я присмотрелся к нему повнимательней. В поношенном кафтане он выглядел не очень богатым мещанином, но я заметил, однако, предназначенные для верховой езды сапоги из козлиной кожи, опалённое солнцем лицо и гордо вздёрнутые усики. Горожанин бы так не оделся и не позволил бы лицу побуреть на солнце, ибо в последнее время в Хезе царила мода на бледные лица, а загар считался признаком неотёсанного простолюдина. Таким образом, передо мной стоял дворянин из провинции, которого в Хез привело только ему известное несчастье, которое он стремился изложить перед лицом епископа. Как будто Его Преосвященство не имел других дел, кроме как выслушивать проблемы подданных. Ему на это не хватило бы целой жизни! Я увидел, что дворянин не носил колец, зато на его пальцах заметно выделялись бледные полоски кожи. А на кафтане я заметил вытертый след, вероятно, от цепочки, которая когда-то красовалась на его груди. Ну, видно, пришли плохие времена, и кольца и цепь заложены в каком-то из хезских ломбардов. Поэтому знакомство с этим человеком не представлялось мне плодотворным. В противном случае, быть может, я разузнал бы о сути его дела, а так лишь покивал сочувствующе головой. – Мне трудно что-то посоветовать. Вы должны набраться терпения и ждать... – сказал я, поворачиваясь на пятках. – Если вам будет угодно, мастер, – услышал я за спиной. – Не окажете ли мне честь и не выпьете ли со мной стаканчик вина? – Что ж... – Я прервал шаг и снова повернулся в его сторону. Я на секунду задумался. У меня не было никаких интересных дел, а в квартире «Под Быком и Жеребцом» меня ждали только голодные клопы, поэтому я решил, что общество дворянина не может оказаться хуже. Хотя, должно быть, он был действительно в отчаянии, раз уж искал помощи у инквизитора, ибо наша профессия, к моему сожалению, порождала у людей чаще всего страх и отвращение, а не желание обращаться за помощью. Впрочем, что могли поделать с земными огорчениями людей мы, которые жили в полном смирении, избегая участия в запутанных мирских интригах? – Почему бы и нет? – Ответил я. * * * Мы вышли из епископского дворца и я отвёл моего товарища к прекрасной таверне, которую владелец немного непритязательно назвал «Кишка и Фарш», а какой-то шутник на вывеске под словом «кишка» нацарапал «прямая». Что, видимо, свидетельствовало, что он разбирается в анатомии (наверное, какой-нибудь весёлый жак с медицинского факультета нашего знаменитого университета). Владелец, однако, вывеску не заменил, так что его трактир в обиходе называли «клоака», хотя, вопреки названию, в нём подавали вполне сносную еду и пиво, которое, вопреки обычаям Хез-Хезрона, не было окрещено водой. Кроме того, трактир стоял в оживлённом месте, прямо на улице, ведущей к церкви Иисуса Мстителя, службы в которой были в последнее время очень популярны среди хезских горожан. Говорили, что в основном из-за златоустого проповедника, соединяющего дар убеждения верующих с юной красотой, вызывающей обмороки у девственниц, замужних женщин и молодых вдов. Некоторое время назад Святой Официум получил приказ познакомиться ближе с проповедями священника (вы не представляете себе, какая тонкая грань отделяет угодное Господу религиозное рвение от омерзительной ереси!). В связи с этим ваш покорный слуга две недели прислушивался к проповедям молодого священника, после чего состряпал отчёт, достаточно расплывчатый, чтобы его можно было трактовать в соответствии с намерениями читающего. Кстати, как я и думал, этот отчёт пропал где-то в обширных шкафах епископской канцелярии, и его раньше съедят мыши, чем он попадёт на стол Его Преосвященства. Впрочем, не такие уже у нас времена, чтобы сжечь на костре за пылкую проповедь. Тем не менее, я знал, что многие священники прекрасно помнят, что совсем недавно Инквизиториум был не таким уж и мягким, а наказание не заканчивалось публичным покаянием или епитимьей, но позволяли насмотреться досыта видом шкворчащих в огне пастырей. Между прочим, из-за этого духовенство не любило инквизиторов, а мы ... мы мирились с этим с присущим нам смирением и снисходительностью. Мы миновали большую мраморную статую, изображающую Иисуса, втыкающего остриё в горло извивающегося у его ног римского легионера. Наверное, это был Гай Кассий, ибо он ещё держал копьё в левой руке. То самое, которым ранее хотел пронзить бок нашего Господа, и лезвие которого остановила мощная рука Христа. – Что за работа! – Сказал с восхищением мой спутник. – Да, да. – Покивал я головой. Статуя была вырезана самим мастером Фокасом, который прибыл в Хез из славящейся своими выдающимися художниками Византии. Всё чаще и чаще посещали они нашу Империю, ибо нынешний император Византийской империи предпочитал тратить деньги на наёмников, а не на художников. Однако, учитывая ситуацию, которая складывается на границах его государства, трудно было с подобным поведением не согласиться. Хозяин увидел меня уже с порога, поспешно вышел из-за прилавка и почти подбежал к нам, обеими руками поддерживая объёмное брюшко, вываливающееся из-под короткого засаленного кафтана. – Мастер Маддердин, какая честь видеть вас в моём скромном заведении! Его пухлые щёки так покраснели от радости, что я даже подумал, не ошибся ли он с профессий, и не стоило ли ему пойти в актёры. Впрочем, каждый трактирщик должен быть немного актёром, если он хотел получать чаевые от клиентов. Я потрепал его кончиками пальцев по плечу, так, чтобы не запачкать руки. – Сейчас провожу вас в альков, – воскликнул он. – Кувшин пива и кровяную колбасу, как я понимаю... К тому же у меня есть свежевыпеченный хлеб! – Пусть так, – ответил я. – Только пусть нас обслужит не этот твой парень, у которого постоянно течёт из носа. В прошлый раз насморкал мне в кашу. – И вы приказали ему её съесть, не так ли? – Он хотел радушно взять меня под руку, но я отстранился, ибо не слишком люблю прикосновения чужих людей. – Что он и сделал с аппетитом, хотя и видел, что сам же в неё начихал, – сказал я, и сопровождающий меня дворянин фыркнул тихим смешком. Самый отодвинул занавеску, закрывающую альков, и отодвинул мне стул. Дворянин должен был справляться сам. – Тихо, спокойно, уединённо, господам никто не помешает, – сказал он, прикладывая руки к груди. Я подвинул стул так, чтобы не сидеть спиной к главной зале и держать в поле зрения линялую заштопанную занавеску, отделяющую нас от остальной части таверны. – Если будешь подслушивать, обрежу тебе уши, как ты обрезаешь монеты, которыми даёшь сдачу, – пообещал я.