Он стоял на лестничной площадке и смотрел, как я спускаюсь. Грустный, мерзкий, жадный врун. Шакал. Я шла уже довольно долго. С одной улицы сворачивала на другую. Чем больше я думала, тем путанее становились мои мысли. Боль от затылка по позвоночнику перекинулась на спину. Наверное, я просто слишком устала. Сначала я пыталась поймать такси, потом просто бродила; мне не хотелось возвращаться в Нейи и встречаться с Жанной. Я собиралась позвонить ей, но поняла, что не сдержусь и спрошу про газовую трубу. И не поверю, если она начнет оправдываться. Мне было холодно. Я зашла согреться в какое-то кафе. Расплачиваясь, я обнаружила, что Жанна дала мне довольно много денег, их наверняка хватит, чтобы прожить несколько дней. «Прожить» в тот момент означало для меня лишь одно: возможность вытянуться на постели и заснуть. Я бы еще не возражала принять душ, переодеться и сменить перчатки. Я побродила еще какое-то время, потом зашла в гостиницу неподалеку от вокзала Монпарнас. У меня спросили, есть ли у меня багаж и хочу ли я номер с ванной, после чего дали заполнить бланк. Я заплатила вперед. Я уже поднималась по лестнице следом за горничной, когда служащий за стойкой окликнул меня: – Мадемуазель Лои, прикажете разбудить вас утром? Я ответила: нет, не нужно, – и обернулась, похолодев всем телом. Даже мозг застыл от ужаса, потому что я знала, знала заранее, знала уже давно, знала всегда. – Как вы меня назвали? Он взглянул на заполненный мною бланк: – Мадемуазель Лои. Разве не так? Я спустилась к нему, стараясь заглушиться старый страх. Такого не может быть, просто «словесный винегрет», долгие разговоры о ней всего двумя часами ранее, просто усталость… На желтой бумаге я написала: «Лои Доменика-Лелла-Мари, родилась 4 июля 1939 г. в Ницце (департамент Приморские Альпы), гражданка Франции, банковская служащая». Подпись очень разборчивая: «ДоЛои», в одно слово и обведена торопливым неровным овалом. Я разделась. Наполнила ванну. Сняла перчатки, перед тем как лечь в воду. Потом с отвращением представила себе, как касаюсь руками своего тела, и снова надела их. Я двигалась медленно, почти спокойно. Когда доходишь до определенного уровня отчаяния, оцепенение и спокойствие мало чем отличаются друг от друга. Я уже не понимала, в каком направлении думать, поэтому перестала думать вообще. Мне было плохо и в то же время хорошо, потому что вода была теплая и приятная. Я пролежала, наверное, не меньше часа. Я так и не завела часы, и когда взглянула на них, вылезая из ванны, они все еще показывали три часа дня. Я вытерлась гостиничными полотенцами, надела белье; перчатки были мокрые, руки горели. В зеркальном шкафу я увидела свое отражение: босые ноги, узкие бедра, – подобие автомата, лицо которого лишь отдаленно напоминало человеческое. Подойдя ближе, я поняла, что после ванны стали заметнее ужасные шрамы под бровями, вдоль крыльев носа, у подбородка, возле ушей. Рубцы в волосах набрякли и побагровели. Я рухнула на кровать и долго лежала, обхватив голову руками, думая лишь о том, как могла молодая девушка по доброй воле броситься в огонь, забыв о лице и руках. Невозможно, нереально. У кого хватило бы мужества? Неожиданно я заметила в нескольких сантиметрах от себя папку, которую дал мне доктор Дулен. В первый раз, утром, просматривая статьи, я не обнаружила там ничего, что противоречило бы рассказам Жанны. Теперь я перечитала их и обнаружила детали, которые поначалу показались мне незначащими, но теперь буквально бросались в глаза. Там не упоминались ни дата рождения Доменики Лои, ни два других ее имени. Говорилось только, что ей двадцать один год. Но поскольку пожар произошел ночью 4 июля, репортеры добавили, что несчастная погибла в свой день рождения. Несколько секунд размышлений, и я пришла к выводу, что не хуже самой До знала ее полное имя и дату рождения, что легко могла вместо «Изоля» написать «Лои» просто от усталости и тягостных мыслей о До – ошибка вполне объяснимая. Но, увы, необъяснимым оставалось почти полное перевоплощение и так уверенно заполненный бланк регистрации, включая нелепую, почти детскую подпись. У меня в голове возникли новые доводы. Жанна не могла ошибиться. В первый же вечер она помогала мне мыться, она знала меня долгие годы, фактически была моей приемной матерью. Допустим, у меня изменилось лицо, но тело, походка, голос остались прежними. До могла быть одного роста со мной, пусть даже у нее были такого же цвета глаза, такие же темные волосы, но ошибиться Жанна не могла. Изгиб спины, линия плеча, форма ноги меня выдали бы. Меня остановило слово «выдали». Почему я его выбрала? Словно мысли, вопреки моей воле, стремились найти объяснение, которого я не желала слышать, как не желала в течение нескольких дней признать явные признаки того, что я обнаружила, перечитав гостиничный формуляр. Я – это не я! На это указывала даже моя неспособность восстановить свое прошлое. Как восстановить чужое прошлое? Кроме того, ведь и Жанна меня не узнала. Ее удивляли мой смех, походка, прочие мелочи, в которые она меня не посвятила, приписывая их периоду восстановления, хотя они явно ее беспокоили и постепенно отдаляли от меня. Вот что я старалась сегодня понять, сбежав от нее. Ее слова: «Перестала спать» и «Как ты можешь ходить, как она, смеяться, как она, говорить, как она?». Черт побери, она видела во мне До! Жанна, как и я, не желала признать реальность, но каждый мой жест разбивал ей сердце, каждая ночь сомнений добавляла темные круги под глазами. Но в этих аргументах было одно слабое место: ночь пожара. Жанна была там. Она нашла меня возле лестницы, наверняка сопровождала в Ла-Сьота, а потом в Ниццу. Ее также должны были попросить опознать тело погибшей до прибытия ее родителей. Даже с ожогами я оставалась узнаваемой. Ошибиться могли посторонние, но только не Жанна. Значит, все было наоборот. Ужаснее, но гораздо проще. «…Тебе ничего не стоит разыграть комедию!» Жанна боялась, причем боялась меня. И не потому, что я все больше походила на До, а потому, что она знала: я и есть До! Она знала об этом уже в ночь пожара. Мне не хотелось гадать, почему она молчала, почему лгала. Не хотелось думать, что Жанна сознательно выдала живую за мертвую, чтобы юная наследница, несмотря ни на что, оставалась живой до тех пор, пока не вскроют завещание. Да, она молчала, но был свидетель, знавший, что она лжет: та, что осталась в живых. Вот почему Жанна потеряла сон. Она постаралась изолировать ото всех этого свидетеля, который, возможно, разыгрывал комедию, а возможно, и нет, но ей самой теперь оставалось только лгать дальше. Она уже не была уверена, что ошибается, не доверяла своей памяти, сомневалась решительно во всем. Если не видел человека три месяца, как можно за три дня вспомнить его смех или точное расположение родинки? У нее были основания бояться. В первую очередь, бояться тех, кто хорошо знал погибшую и мог раскрыть обман. Но больше всего она боялась меня, поэтому и прятала. Она не знала, как я себя поведу, если ко мне вернется память. Еще один прокол: в ночь пожара Жанна действительно могла обнаружить девушку с изуродованным лицом и руками, но как она могла предположить, что эта девушка превратится в идеальный автомат с абсолютно чистыми прошлым и будущим? Иначе риск слишком неправдоподобен. Разве что… Разве что у этого свидетеля, как и у Жанны, есть свой резон хранить молчание. А почему бы и нет? Когда мне в голову стали лезть такие ужасные и нелепые предположения, Жанна обо всем догадалась и убедила себя, что теперь держит в руках козырь. Но тут я вспомнила о подозрениях Франсуа относительно неисправности газовой трубы. Мне, как и ему, казалось невероятным, что серьезный дефект установки, способный вызвать пожар, мог ускользнуть от внимания Жанны. Значит, изначально труба была подсоединена правильно. Значит, кто-то испортил ее позже. Поскольку следователи и представители страховой компании пришли к заключению, что это несчастный случай, на трубе не могло быть откровенных следов внешнего вмешательства. Они бы заметили. В нескольких статьях нашлись подробности: прокладка отсыревала в течение нескольких недель, края трубы заржавели. Это предполагало длительную подготовку, кропотливую работу. И у нее есть название: убийство. Еще до пожара живая намеревалась занять место мертвой! У Ми не было никакого интереса в такой подмене, значит, живой осталась До. Я выжила. Я и есть До. От гостиничного бланка до трубы газовой колонки. Цепь замкнулась, как вычурный овал вокруг моей подписи. Я вдруг обнаружила, что бог знает сколько времени стою на коленях под раковиной в гостиничном номере, изучая сплетение труб и пачкая свои белые перчатки. Трубы тут были водопроводные, а не газовые, совсем другие, чем на мысе Кадэ, но я, видимо, втайне надеялась, что они убедят меня в абсурдности собственной гипотезы. Я уговаривала себя: это неправда, ты слишком торопишься, даже если подсоединение было сделано по всем правилам, прокладка могла испортиться и сама, без постороннего вмешательства. И тут же возражала себе: но ведь колонку установили всего за три месяца до пожара, такое попросту невероятно, да и, кроме того, никто даже не допускал возможности, что дефект возник позже, все сошлись на том, что он существовал изначально. Я была в одной комбинации и снова почувствовала, что меня трясет от холода. Надела юбку и порванный свитер. Пришлось отказаться от попытки натянуть чулки. Я скатала их в комок и сунула в карман пальто. Я была в таком смятении, что даже этот непроизвольный жест восприняла как доказательство: Ми наверняка так не поступила бы. Для нее пара чулок ничего не значила. Она просто зашвырнула бы их в какой-нибудь угол. В кармане пальто я нащупала ключи, которые дал мне Франсуа. Думаю, это была третья милость, которую в тот день мне даровала судьба. Второй милостью был поцелуй – пока я не услышала: «Теперь ты мне веришь?» Ну а первой – взгляд Жанны, когда я попросила ее выписать чек и она вышла из машины. В ее глазах читались усталость и некоторое раздражение, но еще я увидела в них безграничную любовь – и в гостиничном номере мне достаточно было вспомнить ее взгляд, чтобы снова увериться в нереальности тех ужасов, которые я себе навоображала. В телефонном справочнике значилось, что особняк на улице де Курсель принадлежит мадам Рафферми. Указательным пальцем в мокрой перчатке я пробежала пятьдесят четыре строчки в колонке, прежде чем найти нужное имя. Такси остановилось перед домом 55: высокие решетчатые ворота, выкрашенные в черный цвет. Часы, которые я завела, выходя из гостиницы, показывали почти полночь. В глубине каштановой рощицы возвышался белый дом, от которого веяло покоем. Света не было, и ставни, похоже, были закрыты. Я отворила ворота – они даже не скрипнули, – прошла по аллее между газонами. К замку входной двери ключи не подходили. Я обошла дом, обнаружила заднюю дверь и отперла ее. Внутри еще не выветрился запах духов Жанны. Я шла из комнаты в комнату и везде зажигала свет. Все помещения были небольшого размера, выкрашены в белый цвет, обставлены уютно и гостеприимно. На втором этаже размещались спальни. Они выходили в холл, наполовину белый, наполовину еще никакой – скорее всего, ремонт до сих пор не закончили. Первая комната, куда я попала, была спальней Мики. Я даже не стала гадать, откуда мне об этом известно. Все говорило о ней: гравюры, беспорядочно развешенные по стенам, роскошные ткани обивки, огромная кровать под балдахином с муслиновым пологом – когда я вошла, от порыва воздуха из холла он надулся, как парус. А вдобавок теннисные ракетки на столе, фотография парня, прикрепленная к абажуру лампы, большой плюшевый слон в кресле и немецкая офицерская фуражка, нахлобученная на каменный бюст, вероятно, изображающий крестную Мидоля. Я раздвинула полог кровати, чтобы растянуться на ней хоть на несколько секунд, потом стала выдвигать ящик за ящиком, пытаясь, вопреки ожиданиям, найти хоть какое-то доказательство, что спальня принадлежит мне. Я вытаскивала белье, всевозможные предметы, которые ни о чем мне не говорили, документы, которые я быстро просматривала и бросала на ковер. Я вышла из комнаты, оставив ее в полном беспорядке. Какая разница? Я знала, что все равно буду звонить Жанне. Я отдам ей в руки свое прошлое, настоящее и будущее, а потом засну. Пусть она сама разбирается и с беспорядком, и с убийством. Вторая комната была ничьей; в третьей, судя по всему, жила Жанна, пока я лежала в клинике. На это указывал запах духов, особенно сильный в смежной ванной, и размер одежды в шкафу. Наконец я нашла комнату, которую искала. Там остались только кое-какая мебель, немного белья в комоде, халат в сине-зеленую клетку (на наружном верхнем кармашке вышито имя: «До») и три чемодана, стоящие возле кровати. Чемоданы были полные. Вытряхнув их содержимое на ковер, я сообразила, что их привезли с мыса Кадэ. В двух лежали вещи Мики, которые Жанна мне не показывала. Они остались в этой комнате, видимо, потому, что Жанне не хватило мужества войти в спальню покойной. Или без всякой на то причины. В третьем чемодане одежды почти не было, только письма и бумаги, принадлежащие До. Слишком мало для полного собрания, но я подумала, что уцелевшее при пожаре, скорее всего, вернули семье Лои. Я распутала бечевку, которой была перевязана пачка писем. Это были послания крестной Мидоля (так она подписывалась), адресованные, как я сначала решила, Ми, потому что они начинались словами: «Моя дорогая» или «Carina»[4], или «Моя малышка». Я стала читать их и обнаружила, что, хотя в них много говорилось о Ми, адресованы они До. Возможно, у меня сместились представления об орфографии, но мне показалось, что письма пестрят ошибками. Однако это не мешало им быть очень нежными, а то, что я прочла между строк, вновь заставило меня похолодеть. Прежде чем продолжить осмотр, я поискала телефонный аппарат. Он стоял в спальне Ми. Я набрала номер Нейи. Было около часа ночи, но, похоже, Жанна держала руку на трубке, поскольку ответила она мгновенно. Прежде чем я успела сказать хоть слово, она начала кричать, что ужасно волнуется, переходя от обвинений к мольбам. Я тоже перешла на крик: – Замолчи! – Где ты? – На улице де Курсель. Внезапно наступила тишина, которая могла означать что угодно: удивление, признание в содеянном. В конце концов я первая нарушила молчание: – Приезжай, я тебя жду. – Как ты себя чувствуешь? – Плохо. Привези перчатки. Я повесила трубку, вернулась в комнату До и продолжила разбирать свои бумаги. Потом взяла трусики и комбинацию, принадлежавшие мне, клетчатый халат. Переоделась. Даже сняла туфли. Босиком спустилась на первый этаж. От «другой» остались только перчатки, но они принадлежали мне. В гостиной я зажгла все лампы и выпила глоток коньяка прямо из бутылки. Мне не сразу удалось разобраться, как устроен проигрыватель. Я поставила что-то громкое. От коньяка мне стало лучше, но я не рискнула выпить еще. И все-таки взяла бутылку, пошла в соседнюю комнату – мне показалось, что там теплее, – и улеглась, прижимая ее к груди, в полной темноте. Минут через двадцать после моего звонка я услышала, как открывается дверь. Через мгновение музыка в соседней комнате умолкла. Раздались шаги, они приближались. Жанна не стала зажигать свет. Я увидела высокую фигуру, застывшую на пороге: ладонь – на ручке двери, точный негатив фотографии молодой женщины, которую я видела в клинике. Она помолчала, потом произнесла своим мягким, глубоким и спокойным голосом: – Ну здравствуй, До. Я убиваю