Встала и начала обуваться. До не двигалась, тогда Ми повернулась, тоже опустилась на колени возле нее и нежно погладила по щеке. – Я хочу навсегда остаться с тобой, – сказала До. И прижалась лбом к плечу маленькой принцессы, которая теперь казалась не равнодушной, а нежной и уязвимой, как в детстве, а та ответила прерывающимся голосом: – Ты слишком много выпила у китайцев, сама не знаешь, что болтаешь. В машине До делала вид, что ее занимают виды Елисейских Полей за окном, Ми молчала. В апартаментах номер 14 их поджидала старуха, дремавшая в кресле. Ми попрощалась с ней, звучно расцеловав в обе щеки, заперла дверь, сняла туфли, швырнув их через всю комнату в угол, кинула пальто на диван. Она смеялась, она выглядела счастливой. – А чем ты там занимаешься у себя на работе? – спросила она. – В банке? Ой, слишком сложно объяснять. К тому же это совсем не интересно. Ми уже стянула верх платья, потом подошла к До и принялась расстегивать на ней пальто: – Вот нескладеха! Да раздевайся же, будь как дома! Ты меня просто изводишь, когда вот так стоишь столбом. Может, все-таки сдвинешься с места? Кончилось все шутливой потасовкой, и обе они повалились в кресло, потом сползли на ковер. Ми оказалась сильнее. Она хохотала, старалась отдышаться, сжимая запястья До: – Значит, у тебя сложная работа? Ты и вправду у нас девушка сложная! с каких это пор ты сделалась сложной девушкой? с каких это пор ты стала изводить людей? – Всегда так было, – ответила До. – И я никогда тебя не забывала. Часами смотрела на твои окна. Воображала, что спасаю тебя при кораблекрушении. Целовала твои фото. До запнулась, ей было трудно говорить, лежа на ковре под тяжестью Ми, которая сидела на ней верхом, прижимая к полу ее запястья. – Ого, ну надо же! – подытожила Ми. Она встала и направилась в свою комнату. Через минуту До услышала, как течет вода в ванной. Потом она тоже встала с пола, вошла в спальню Ми, порылась в шкафу в поисках пижамы или ночной рубашки. Попалась пижама. Точь-в-точь ее размера. В ту ночь она спала на диване в холле. Ми лежала в соседней комнате и без конца болтала, повышая голос, чтобы ее было слышно. Она не стала принимать никаких снотворных. Вообще-то она часто ими баловалась, вот почему она так внезапно уснула в тот первый вечер. Она говорила: «Додоброй ночи, До!» (тут нужно было смеяться), а потом опять продолжала свой монолог. Часа в три ночи До проснулась и услышала ее рыдания. Она бросилась к Ми и увидела, что та разметалась по постели, сжав кулаки и заливаясь во сне слезами. До потушила лампу, укрыла Ми одеялом и снова легла. Следующим вечером у Ми в гостях был «один знакомый». В трубке телефона кафе «Дюпон-Латен», откуда звонила До, довольно четко слышалось, как «один знакомый» спрашивает, куда делись его сигареты. Ми ответила: «На столе. Прямо на тебя смотрят». – Мы сегодня не увидимся? – спросила До. – У тебя там парень? Ты с ним идешь куда-то? Давай встретимся позже? Я могу тебя подождать. Могу расчесать тебе волосы. Я сделаю что угодно. – Не изводи меня, – ответила Ми. Той же ночью, где-то после часа, она постучалась в номер До в гостинице «Виктория». По-видимому, Ми слишком много пила, слишком много курила, слишком много говорила. Вид у нее был унылый. Теперь уже До раздела ее, дала свою пижаму, уложила в кровать, обнимала ее, не смыкая глаз, до самого звонка будильника и повторяла про себя: «Это не сон, она здесь, она моя, я пропитаюсь ею, и когда мы расстанемся, я сама стану ею». – А тебе обязательно идти на работу? – спросила Ми, открыв один глаз. – Давай-ка ложись обратно. Я внесу тебя в реестр. – Куда? – В расчетный лист зарплаты крестной. Возвращайся в постель. Я плач[у]. До стояла одетая, готовая выйти из дома. Он ответила, что это идиотизм и она не игрушка, которую сначала берут, а потом бросают. В банке ей ежемесячно выдают зарплату, на которую она живет. Ми села в постели – свежее, отдохнувшее личико, в глазах ни следа сна, только ярость. – Ты рассуждаешь, совсем как один мой знакомый. Раз я говорю, что буду платить, значит, буду! Сколько ты там получаешь в своем банке? – Шестьдесят пять тысяч в месяц[5]. – Поздравляю с прибавкой, – сказала Ми. – Ложись обратно, не то я тебя уволю. До сняла пальто, поставила разогреть кофе, взглянула в окно – солнце Аустерлица[6] еще только разгоралось. Идя с чашкой к кровати, она уже знала, что ее восхождение продлится намного дольше сегодняшнего утра, но все ее слова и поступки в один прекрасный день могут обернуться против нее. – Какая ты чудесная игрушка, – улыбнулась Ми. – И кофе у тебя отличный. Ты давно здесь живешь? – Несколько месяцев. – Собирай вещички. – Ну пойми же, ты требуешь от меня слишком серьезного шага. – Между прочим, представь себе, я все поняла уже два дня назад. Как тебе кажется, много ли на свете людей, которые спасли бы меня с тонущего корабля? К тому же я уверена, что ты не умеешь плавать. – Не умею. – Я тебя научу, – пообещала Ми. – Это легко. Смотри, нужно двигать руками вот так. Ногами работать сложнее… Она засмеялась, опрокинула До на кровать, заставила согнуть руки, потом внезапно замерла, взглянула на До без тени улыбки и сказала, что понимает: шаг серьезный, но не настолько. В последующие ночи До спала на диване в холле апартаментов номер 14 «Резиденции Вашингтона» и, если так можно выразиться, стояла на страже любовных утех Ми, проводившей время в соседней комнате в обществе малоприятного самодовольного типа. Того самого, который сопровождал ее в банк. Звали его Франсуа Руссен, он работал помощником адвоката и обладал известной импозантностью. Поскольку у него в голове витали примерно такие же, как у До, смутные планы, они мгновенно и открыто возненавидели друг друга. Ми утверждала, что он хорош собой и совсем безобидный. По ночам До лежала так близко, что не могла не слышать, как Ми стонет в объятьях этого сексуального маньяка. Она страдала, словно от ревности, хотя понимала, что все объясняется гораздо проще. Она почти обрадовалась, когда однажды вечером Ми спросила, оставила ли До за собой комнату в гостинице «Виктория», поскольку ей хотелось провести там ночь с другим парнем. За комнату До заплатила до конца марта. Ми пропадала там три ночи кряду. Франсуа Руссен был страшно уязвлен, а нового вздыхателя До совершенно не опасалась, хотя ничего о нем не знала (кроме того, что он совершает пробежки по утрам), и он действительно вскоре исчез. Бывали вечера, когда Ми оставалась дома. Самые лучшие вечера. Она не выносила одиночества. Кто-то должен был двести раз расчесывать ей волосы, тереть спинку в ванне, гасить сигарету, если она с ней заснет, выслушивать ее монологи. И со всем этим справлялась одна До. Она устраивала Ми девичник и приносила ей самые невероятные блюда (яичницу-болтунью) на подносах под серебряными крышками. Она учила Ми складывать салфетку в виде зверушек и через каждые три предложения говорила: «Любовь моя» или «Моя прелесть», особенно когда клала ей руку на плечо, обнимала за шею или за талию, – она ежеминутно стремилась сохранять с Ми физический контакт. Это было важнее всего, учитывая потребность Ми в ласках перед сном, в огромных дозах снотворного, в присутствии мальчиков или в пустой болтовне – потребность, вызванную давней боязнью темноты, когда мама уходит и закрывает за собой дверь. Эти черты Ми (доходящие, по мнению До, почти до патологии) тянулись корнями прямиком в детство. В марте До уже сопровождала Ми – то есть Мики, как называли ее все вокруг, – абсолютно везде, куда бы та ни шла, кроме квартиры Франсуа Руссена. «Везде» означало поездки на машине по Парижу из магазина в магазин, с одной вечеринки на другую, с теннисной партии на закрытом корте на ужин в ресторан с застольной болтовней в малоинтересной компании. Часто, оставшись одна в машине и крутя ручку настройки радио, До мысленно набрасывала в уме черновик очередного послания крестной Мидоля, который вечером переносила на бумагу. Первое письмо датировалось днем ее нового «назначения». В нем она рассказала, что счастлива снова встретиться с Ми, что все прекрасно и она надеется, что и у крестной, «которая чуточку и ее крестная», дела идут хорошо. Затем шли кое-какие новости из Ниццы, одна-две тщательно замаскированные колкости в адрес Мики и обещание во время первой же поездки в Италию заглянуть к крестной и расцеловать ее. Отправив письмо, она тут же пожалела о колкостях. Слишком очевидно. Крестная Мидоля наверняка была далеко не промах, иначе с панели в Ницце не перебраться в итальянские палаццо. Она тут же ее раскусит. Но нет, обошлось. Ответ пришел через четыре дня, совершенно невероятный, с горячим благословением. Мол, До сам бог послал, она и впрямь осталась такой же, какой ее помнила крестная, – мягкой, разумной, сердечной. Но, конечно, До не могла не заметить, что «их» Мики сильно изменилась. Очень хочется надеяться, что эта чудесная встреча окажет свое положительное воздействие; к записке прилагался чек. Вместе со вторым письмом До вернула чек, обещая сделать все возможное ради «их» сумасбродной девочки, которая на самом деле просто очень взрывная, хотя иногда и кажется бессердечной. Тысяча поцелуев, с любовью, ваша. В конце марта До получила пятое письмо, подписанное: «Твоя крестная». В апреле До впервые показала характер. Как-то вечером в ресторане в присутствии Мики она в открытую схлестнулась с Франсуа Руссеном, когда они поспорили по поводу выбора блюда для ее «работодательницы». Разумеется, суть была не в том, что Мики плохо спит после петуха в вине, а в том, что Франсуа мерзавец, подхалим и невыносимый лицемер. Через два дня обстановка накалилась еще больше. Ресторан был другой, повод для ссоры – тоже, но Франсуа по-прежнему оставался мерзавцем и пошел в наступление. До пришлось выслушать, что она зарится на чужое, умело играет на чувствах и не чужда итальянских нравов[7]. На последнем обвинении Мики не сдержалась и замахнулась. До приготовилась было получить пощечину, но, увидев, что она досталась мерзавцу, решила, что выиграла партию. Ответный выпад не заставил себя долго ждать. Вернувшись в «Резиденцию», Франсуа устроил дикий скандал, заявив, что не желает проводить ночь в обществе девственницы-вуайеристки, и удалился, хлопнув дверью. Но этим дело не закончилось: теперь уже До обвиняла Франсуа во всех смертных грехах и, как могла, оправдывалась перед Мики, пришедшей в ярость из-за открывшихся ей неприятных истин. Это уже не напоминало веселую потасовку в тот вечер, когда они разглядывали фотографии. Под градом настоящих пощечин – сперва правой рукой, потом левой – До отлетела к кровати, попыталась подняться, зарыдала, стала молить о пощаде, пока наконец не оказалась на коленях перед дверью: волосы растрепаны, из носа течет кровь. Мики рывком поставила ее на ноги, потащила в ванную, но До не переставала рыдать. На один вечер они поменялась ролями: теперь Мики наполняла ванну и подавала полотенца. Три дня они друг с другом не разговаривали. Франсуа появился уже на следующий день. Он критически осмотрел распухшее лицо До, бросил: «Ну что же, душечка, сегодня у тебя мордашка даже страшнее обычного», и увел Мики праздновать. На следующий вечер До привычно вооружилась щеткой для волос и безмолвно вернулась к своим обязанностям. Еще через день, поскольку молчание становилось зловещим, До первая положила голову на колени Мики и попросила прощения. Они заключили мир, поцеловавшись мокрыми от слез губами, а Мики достала из шкафов кучу унизительных и жалких подарков. Все три дня она бегала по магазинам, пытаясь успокоиться. По воле злого случая на той же неделе До столкнулась с Габриелем, которого не видела уже месяц. Она выходила из парикмахерской. На лице еще хранились следы нервного срыва Мики. Габриель затащил ее в свой «ренодофин» и сделал вид, будто худо-бедно смирился с разрывом. Он просто беспокоится о ней, только и всего. Еще больше его беспокоил ее странный вид. Что с ней случилось? До сочла, что врать не имеет смысла. – Она избила тебя? И ты это терпишь? – Не могу объяснить. Мне хорошо с ней. Она нужна мне, как воздух, которым я дышу. Тебе не понять. Мужчины способны понять только мужчин. Габриель неуверенно кивнул, но в глубине души, видимо, догадался, что к чему. До попыталась внушить ему, что втюрилась в свою длинноволосую кузину. Но он слишком хорошо знал До. Она не способна ни в кого влюбиться. Раз она сносит побои истеричной девчонки, значит, вбила себе в голову некую идиотскую и вполне конкретную мысль, что гораздо опаснее чистых эмоций. – На что ты живешь с тех пор, как ушла из банка? – Она меня полностью обеспечивает. – И что дальше? – Понятия не имею. Знаешь, она вовсе не такая уж плохая. И очень меня любит. Встаю, когда хочу, у меня красивые платья, хожу с ней повсюду. Тебе не понять. Она ушла, спрашивая себя, удалось ли ей его обмануть. Но ведь он тоже ее любил. Ее все любили. Никто не мог прочесть в ее глазах, что с того вечера, когда ее избили, в ней словно что-то умерло, и что нужна ей вовсе не эта испорченная девчонка, а та жизнь, о которой До столько мечтала в полусне и которой эта девчонка толком не умела наслаждаться. На ее месте должна быть До. Она гораздо лучше сумеет воспользоваться роскошью, легкими деньгами, раболепством и трусостью окружения. Однажды Мики заплатит ей за побои, ведь она обещала платить за все. Но не это самое важное. Она должна заплатить за иллюзии мелкой банковской служащей, которая ни на кого не рассчитывала, ни от кого не требовала любви, не считала, что в мире станет светлее, если ее приласкают. Уже несколько дней, как у До возникло предчувствие, что она убьет Ми. Когда она шла по улице, распрощавшись с Габриелем, она просто сказала себе, что у нее появился еще один повод. Она не только уничтожит бесполезное равнодушное насекомое, но покончит с собственными унижением и злостью. Она поискала в сумке солнечные очки. Во-первых, потому что такие мысли легко прочесть в глазах. Во-вторых, потому что под глазом у нее был синяк. В мае Мики совсем слетела с катушек. Наслушавшись глупостей, которые ей нашептывал Франсуа Русен, она решила переехать в особняк крестной Мидоля на улице де Курсель. Старуха Рафферми там никогда не жила. Мики сломя голову ринулась переделывать дом по своему вкусу. Поскольку упрямства ей было не занимать, а деньги она могла занять лишь у тетки, отношения между Парижем и Флоренцией обострились уже через двое суток. Мики раздобыла нужную сумму, получила право распоряжаться ею, наняла маляров и купила мебель, но ей навязали управляющего делами, некоего Франсуа Шанса, а также начали трубить сбор, призывая на службу злейшего из драконов, личность легендарную и неуемную, поскольку в ее послужной список входила порка Мишель Изоля. Дракониху звали Жанна Мюрно. Мики упоминала ее редко, но с таким отвращением, что легко было вообразить, как она ее боится. Спустить с Мики штаны и отшлепать ее по заднице, хотя ей было уже четырнадцать, – одно это тянуло на подвиг. Но сказать «нет», когда Мики в свои двадцать говорит «да», и заставить ее прислушаться к голосу разума было уже сродни легенде и казалось немыслимым. Однако реальность оказалась несколько другой. До поняла это, как только увидела дракониху воочию. Она оказалась высокой сдержанной молодой женщиной с золотистыми волосами. И Мики вовсе не боялась и не ненавидела ее, все обстояло гораздо хуже. Она буквально не могла вытерпеть ее присутствие рядом с собой. Она так откровенно ее обожала, так явственно выдавала свое волнение, что у До стыла кровь. Похоже, не только банковские служащие могут плакать в подушку. Было очевидно, что Мики давно выдумала себе такую Мюрно, какой в природе не существовало, и когда Жанна появлялась, она страдала по любому поводу, просто сходила с ума. До знала о драконихе только понаслышке, и поэтому была поражена тем, какую огромную роль та на самом деле играла в жизни Мики. Был самый обычный вечер. Мики переодевалась, собираясь на свидание с Франсуа. До читала, сидя в кресле, она и открыла дверь. Жанна Мюрно посмотрела на нее так, как смотрят в дуло пистолета, сняла пальто и позвала, не повышая голоса: