Он встал, обогнул стол, подошел ко мне – я сидела на кожаном диване рядом с Жанной, – взял меня за подбородок и повернул к ней мое лицо: – Разве она похожа на маразматичку? У нее не частичная, а избирательная амнезия. Объясню проще, чтобы было понятно. Она забыла не какой-то определенный отрезок своей жизни или отрезок времени, пусть даже довольно большой. Она попросту отказывается что-то или кого-то вспоминать. Знаете, почему доктор Дулен пришел к такому заключению? Потому что даже до четырех- или пятилетнего возраста у нее в памяти уже есть провалы. Травматическое событие должно быть связано – прямо или косвенно – с таким количеством воспоминаний, начиная с самых ранних, что она по очереди вычеркнула их все, одно за другим. Понимаете, что я хочу сказать? Вы когда-нибудь кидали в воду камешки? Концентрические круги, которые от них расходятся, могут послужить иллюстрацией. Он отпустил мой подбородок и очертил в воздухе круги. – Возьмем рентгеновские снимки и описание хирургической операции, – продолжал он, – и вы убедитесь, что моя роль свелась к тому, что я ее только залатал. Сто четырнадцать швов. Уверяю вас, в тот вечер я действовал точно, я достаточно компетентен в своей области и готов утверждать, что не задел мозг. Здесь речь идет не о травме и даже не о последствиях физического шока: тут причину надо в первую очередь искать в душе, а не в голове. Это типичное психологическое вытеснение, так что девочка уже была больна. Больше я выдержать не могла. Я встала и попросила Жанну увезти меня, но он крепко схватил меня за руку. – Я нарочно старался тебя напугать, – сказал он, повысив голос. – Возможно, ты выздоровеешь сама, а возможно, и нет. Но если ты попросила бы у меня один-единственный полезный совет, я бы ответил: приходи ко мне снова. А еще подумай вот о чем: пожар произошел не по твоей вине, девушка погибла не из-за тебя. Желаешь ты ее вспоминать или нет, но она существовала. Красивая девушка, твоя ровесница, звали ее Доменика Лои, и она действительно умерла, и тут ничего не изменишь. Он успел отпустить мою руку, прежде чем я успела его ударить. Сказал Жанне, что полагается на нее и надеется увидеть меня снова. Мы провели в Ницце три дня – в гостинице на берегу моря. Октябрь уже подходил к концу, но на пляже еще были купальщики. Я смотрела на них из окна нашего номера и убеждала себя, что узнаю этот город, этот запах водорослей и соли, который приносил с собой ветер. Жанна ни за что на свете не собиралась снова показывать меня доктору Шаверу. Он считала его не просто кретином, а еще и хамом. По ее словам, он сам страдал душевным заболеванием, только не истерией, а паранойей. Он заштопал столько голов, что его собственный мозг превратился в подушечку для иголок. У него самого голова дырявая. А я все-таки хотела бы увидеться с ним еще раз. Конечно, он вел себя грубо, но я жалела, что прервала его. Он не все успел мне рассказать. – Он вообразил, что ты хочешь забыть саму себя! – потешалась Жанна. – Вот так номер. – Так или иначе, он попал в самую точку. Не строй из себя дуру. Я хочу забыть Мики, только и всего. – Будь он в курсе, все его блестящие аргументы тут же рассыпались бы. Уж не знаю, что он подразумевает под истерией, хотя, если на то пошло, Мики и впрямь иногда нуждалась в лечении, но ты-то совершенно нормальная. Я ни разу не видела тебя перевозбужденной или взвинченной, как она. – Но ведь это я хотела ударить доктора Дулена, и тебе врезала тоже я. Что правда, то правда! – Учитывая состояние, в котором ты находилась, думаю, такое могло случиться с каждым. Я на твоем месте, наверное, схватилась бы за кувалду! Между прочим, ты тоже неделю ходила в синяках от затрещин, даже не попытавшись дать сдачи психопатке, которая, кстати, была с тобой в одной весовой категории. Но речь ведь не о ней, а о тебе! На третий день она объявила, что мы возвращаемся на мыс Кадэ. Приближался момент оглашения завещания. Ей обязательно нужно присутствовать, а я останусь на несколько дней одна на вилле с прислугой. Она считала, что со своей ролью во Флоренции я пока не справлюсь. Ремонт дома на мысе Кадэ начался через две недели после пожара, и теперь нежилой оставалась только комната Доменики. Там я буду вдали от людей, и спокойная обстановка наверняка поможет выздоровлению. По этому поводу мы поссорились, впервые с момента моего бегства от нее в Париже. Одна мысль о том, что придется вернуться на виллу, где еще не успели устранить все следы пожара, а тем более выздоравливать там, приводила меня в ужас. Но я, как всегда, уступила. Днем Жанна оставила меня одну на террасе отеля. Она вернулась на другой машине, кабриолете «фиат 1500», не белой, а светло-голубой, и сказала, что она моя. Она вручила мне документы и ключи, я села за руль и покатала ее по городу. На следующий день мы двинулись в путь по шоссе Корниш и автотрассе на Тулон: Жанна впереди на своей машине, я на своей следом за ней. Во второй половине дня мы уже добрались до мыса Кадэ. Мадам Иветта ждала нас, старательно выметая остатки штукатурки и гравия, брошенные строителями. Она не решилась сказать, что не узнает меня, расплакалась и скрылась в кухне, причитая с сильным южным акцентом: «Бедный наш мир, бедный мир». Дом был приземистый, с почти плоской крышей. Наружные стены еще не до конца покрасили. В той части виллы, которую не затронул пожар, темнели огромные налеты копоти. Гараж и столовую, где мадам Иветта подала нам обед, перестроили полностью. – Не знаю, любите ли вы по-прежнему барабульку, – говорила мне мадам Иветта, – но подумала, что вам понравится. Вы рады снова вернуться в наши прекрасные края? – Оставь ее в покое, – отрезала Жанна. Я попробовала рыбу и объявила, что очень вкусно. Мадам Иветта немного успокоилась. – Знаешь, Мюрно, ты могла бы уже научиться уму-разуму, – проворчала она. – Не съем я твою малышку. Поставив на стол фрукты, она нагнулась и чмокнула меня в щеку. Сказала, что не только Мюрно за меня переживала. Все эти три месяца не было ни дня, чтобы кто-нибудь в Ле-Лек не справлялся обо мне. – Один малец даже заявился сюда вчера днем, когда я наверху убирала. Вы, видно, очень даже его привечали. – Кто заявился? – Малец, парнишка. Должно быть, ваших лет. От силы двадцать два – двадцать три годка будет. Поверьте, с таким водиться не стыдно. Писаный красавчик и пахнет так приятно, ну прямо как вы. Я знаю, что говорю, – я его поцеловала, ведь я помню его еще с тех пор, как он под стол пешком ходил. – А что, Мики была с ним знакома? – насторожилась Жанна. – Да уж не иначе. Он то и дело меня спрашивает, когда вы вернетесь да где вы. Жанна с недовольным видом уставилась на нее. – Само собой, он еще наведается, – добавила мадам Иветта. – Он тут неподалеку. Работает на почте в Ла-Сьота. В час ночи я лежала в комнате, которую занимала Мики в начале лета, и не могла заснуть. Мадам Иветта уехала в Ле-Лек. Около полуночи я услышала, как Жанна ходит в моей бывшей спальне, а потом – в отремонтированной ванной. Наверное, она проверяла, не осталось ли чего-нибудь подозрительного, хотя здесь уже потрудились и следователи, и строители. Потом она улеглась в третьей спальне в конце коридора. Я встала и пошла к ней. Она лежала в белой рубашке на расстеленной кровати и читала книгу некоего Деле под названием «Расстройства памяти». – Не ходи босиком, – сказала она. – Либо садись, либо надень мои туфли. У меня где-то в чемоданах должны быть тапки. Я вынула у нее из рук книгу, положила на тумбочку и забралась на кровать рядом с ней. – Кто этот парень, Жанна? – Понятия не имею. – Что я такого могла сказать по телефону? – Ничего, что мешало бы теперь спать. Он может представлять опасность только в одном случае: если видел телеграмму и слышал все наши разговоры. Но это маловероятно. – А почта в Ла-Сьота большая? – Не знаю. Нужно будет туда завтра заехать. А теперь пора спать. Я, кстати, не уверена, что телефонные разговоры идут через Ла-Сьота. – Тут внизу есть телефон, я видела. Можно проверить прямо сейчас. – Не дури. Вернись в постель. – А можно я лягу с тобой? В темноте она вдруг сказала, что есть один неприятный момент, о котором стоит серьезно задуматься: – В ванной среди разных обгоревших вещей я нашла гаечный ключ. Он лежал внутри стиральной машины. Это не мой. Тот, которым я пользовалась в вечер пожара, я выбросила. Может быть, ты купила ключ, чтобы каждый день отвинчивать гайку? – Я бы тебе сказала. И наверняка избавилась бы от него. – Не знаю. Я об этом не думала. Я полагала, что ты взяла ключ в ящике с инструментами в багажнике машины. Так или иначе, следователи его не нашли или не придали ему значения. Позже я привстала, чтобы проверить, спит ли она. Обращаясь в темноту, я спросила, почему она была так добра ко мне тогда, в первый день в клинике, – только ради того, чтобы довести игру до конца? Она не отвечала, и я добавила, что изо всех сил пытаюсь все вспомнить и помочь ей. Еще я сказала, что мне очень нравится моя голубенькая машина и все остальное, что она мне купила. Она пробормотала, что уже спит. Все следующие дня я продолжала тренировку, как это называла Жанна. Реакция мадам Иветты подтверждала, что я делаю успехи. То и дело она повторяла: – Ну вы совсем не изменились! Я старалась вести себя более энергично и взбалмошно, потому что Жанна иногда сердилась, что я какая-то полуживая, или говорила: «Отлично, мадемуазель мямля, еще чуть-чуть, и нам прямая дорожка на панель в Южной Америке. Там хотя бы повеселее, чем во французской тюрьме». Поскольку мадам Иветта почти весь день толклась на вилле, нам приходилось уезжать. Жанна возила меня в Бандоль, как, вероятно, делала Мики три месяца назад, или же мы валялись на пляже. Как-то в полдень один рыбак, проплывавший мимо на своем баркасе, казалось, оторопел при виде осенней курортницы в купальнике и белых перчатках. Парень, которого упоминала мадам Иветта, так и не появился. Почтовое отделение в Ла-Сьота показалось нам довольно большим, вряд ли меня могли подслушать, но телефонная связь с мысом Кадэ действительно шла через них. За четыре дня до оглашения завещания Жанна погрузила в багажник машины свой чемодан и отбыла во Флоренцию. Накануне вечером мы поехали на моем «фиате» поужинать в Марсель. За столом она неожиданно стала весело и безмятежно рассказывать о своих родителях (она родилась в Казерте и, вопреки французской фамилии, была итальянкой), о том, как начинала работать у Рафферми, о «золотом времени» с восемнадцати до двадцати шести лет, когда она принадлежала самой себе. Когда мы возвращались домой, где-то между Кассисом и Ла-Сьота она обняла меня, положила голову мне на плечо и придерживала руль всякий раз, когда меня заносило на крутых поворотах. Она обещала мне вернуться из Флоренции как можно скорее, как только уладит дела, связанные с завещанием. За неделю до смерти Рафферми добавила второй конверт с ограничительным условием, где оговаривалась точная дата оглашения завещания – день моего совершеннолетия, на тот случай, если она скончается раньше. То ли старуха специально старалась досадить Мики (теория Жанны), то ли просто чувствовала приближение конца и хотела дать поверенным время разобраться с расчетами (теория Франсуа Шанса). Мне казалось, что никакой разницы нет, но Жанна объяснила, что внесение добавлений в завещание может повлечь за собой больше осложнений, чем простая замена старого завещания новым, однако в любом случае многочисленная родня Рафферми использует любой предлог, чтобы вставить нам палки в колеса. После нашего визита в Ниццу было решено, что Жанна заедет по дороге за отцом Мики и возьмет его с собой во Флоренцию. Из-за присутствия мадам Иветты в момент нашего расставания Жанна ограничилась лишь банальными напутствиями: «Ложись пораньше» и «Будь умницей». Мадам Иветта обосновалась в спальне Жанны. В первую ночь я совсем не могла спать. Я спустилась в кухню выпить воды. Затем, увидев, какая стоит чудесная ночь, накинула куртку Жанны прямо на ночную рубашку и вышла в сад. В темноте обошла виллу. Сунув руку в карман куртки, нащупала пачку сигарет. Я прислонилась к стене возле гаража, достала сигарету и поднесла к губам. Кто-то рядом со мной чиркнул спичкой. Я убита Паренек появился в сиянии июньского солнца в ту минуту, когда Мики, загоравшая на крохотном галечном пляже у подножья мыса, закрыла журнал. Сперва он показался ей великаном в белой рубашке и линялых полотняных брюках, потому что возвышался прямо над ней. Но вскоре она поняла, что он совсем не высокий, скорее даже маленький, но зато очень хорош собой: большие темные глаза, прямой нос, пухлые девичьи губы и необычно прямая осанка – руки в карманах, плечи развернуты.