... Я открыла глаза. По лицу текли капли. Слёзы? Дождь? Нет, кажется, это Майра окатила меня водой, чтобы привести в чувство. Она обеспокоенно хлопотала, прикладывая к моему лбу мокрый платок. С трудом вспомнился наш разговор... и внутри что-то тоненько зазвенело, стало легко и больно. - Нити рвутся... Сейчас я отчётливо слышу музыку - холодную, хрустальную, резкую, - ту самую! Она всё ближе. Или так звучит у меня внутри? Словно кто-то неумело водит смычком по струнам, выходит красиво, но всё равно чего-то не хватает. - Майра, открой окно! - Ты что?! - Открой! Впусти её! Щёлкнула задвижка, рама с грязным стеклом уплыла в ночь, и мир завертелся колесом. Серая с голубыми разводами пелена стекает вниз: в меня ворвался шелест шёлковых крыльев. Сердце наполнила мелодия, руки стали лёгкими, а голова светлой. Она здесь! Она рядом! Она жива! Я чувствую, как растут за спиной голубые крылья, такие же прекрасные; и весь этот мир не нужен, не важен! Прочь из серого города, прочь из тусклых снов и бесконечных коридоров! Купаясь в сиянии радуги, мы неотрывно смотрим друг на друга, удивляясь, восторгаясь, возносясь за пределы самых смелых мечтаний. Прощай, Майра! Прости, что не зову с собой: счастье так же эгоистично и безрассудно, как и горе. А я счастлива!!! Сны из сожжённых тетрадей Я спала и видела сон. Белые мраморные лестницы какого-то детского лагеря у моря освещены луной. По бортикам бледно-гипсовых ваз вьются душистые табачки. Всё это живо и весело, но отчего-то при взгляде на них в памяти всплывают увитые цветами надгробия. Пытаюсь дотянуться рукой, - не получается. Пытаюсь обойти, - тропинка уводит в тёмную аллею, где до цветов далеко, а моря не видно. И вот он снова смеётся надо мной, тот, кто похож на Виктора. Это шизофрения, не стоит обращать внимания. Но вкрадчивый голос шелестит в темноте, подбирается, как ползучие растения, смущает сердце. «Тебе никогда не найти этих тетрадей!» Да, это чужой сон, и я пришла сюда только ради давно сгоревших, потерявшихся во времени записей. О чём они? Кто их автор? - Кто-то смутно знакомый по таким же обрывкам серых, дымчатых, мозаичных сновидений. Но ведь здесь растут живые цветы! Хватаюсь за этот образ двумя руками, мчусь отчаянно, не касаясь земли, и, закрывая глаза, вдруг вижу те же вазоны с разноцветными табачками, - теперь они залиты ослепительно ярким солнцем. Детский лагерь у моря. В белом здании, похожем на дворец, полно народу, на лестницах дети, кругом смех, радость и движение, - но этого нет. Я знаю. Это было, я нахожусь в том прошлом, где всё живёт и движется. А сейчас нет уже ни детей этих, ни взрослых, здание разрушено, и только море всё так же шумит неподалёку. Чужие сны... Ни воздуха, ни света, но есть в них что-то необъяснимое, что заставляет постоянно мысленно возвращаться, тяжёлой арестантской цепью приковав память не к образу даже - к чувству. И я возвращаюсь, готовая снова окунуться в ликование давно исчезнувшей жизни. Поднимаюсь по белым ступеням, прохожу по шерстистым узорным коврам, касаюсь рукой балюстрады. Ещё одно усилие! Дальше! ...Почему я никогда не видела здесь этой двери? Пыльный архив. Тетради - дневники. Табурет, на котором они лежат, весь в прозрачно-серой чешуе облупившейся краски. Склоняюсь, затаив дыхание... Невозможно поверить, невероятно! Трогаю взглядом заветные листы и убеждаю себя: да, это они! Те самые записи, которые так настойчиво искала, раз за разом погружаясь в дымный свет давно погасшего светила. Осторожно протягиваю руку, прикасаюсь с тайным страхом, что всё это сейчас растворится. Но нет. Только с первым касанием по пыльному полу из приоткрытой двери скользит яркий луч, - мальчик лет двенадцати осторожно идёт ко мне, лица я не вижу, потому что против света, не вижу даже, какого цвета волосы, но знаю, что это ОН. А он так же не верит в меня, как я в него. Закрывает за собой дверь, приближается. - Мои дневники... Не думал, что кто-то ещё способен их отыскать здесь. Ничего этого нет! Моргая от слёз и пыли, силюсь улыбнуться: - Я знаю. Мне просто казалось, что они должны сохраниться... где-то... хотя бы там, где были созданы. - Ты... Так это ты! ...и он бросается ко мне... * * * * * Того, что происходит с нами, не существует ни в одной вселенной. Этот сон был специально нарисован кем-то для того, чтобы встреча состоялась. Я ведь вовсе не молодая женщина, а он совсем не мальчик в этих картонных декорациях, не исчезающих сейчас только потому, что нашим сердцам нужен хоть какой-то образ - общий язык, чтобы понимать друг друга. Он не говорит своего имени, но я знаю, как его зовут. Я знаю... Альфа и Омега Эпиграф: «Путь для тебя уже приготовлен!» АЛЬФА Начало оказалось пустым и прозрачным, в нём не было ничего. Тони беспомощно глянул в зеркало, ища у него поддержки, но лица там тоже не было, а мутная амальгама отражала только хлам в комнате и его собственный, распластанный в кресле труп. Кто бы раньше сказал ему, что вся эта жизнь окажется бесполезной?! Никому не нужной, словно ворох смятых бумаг на столе - его дневников, стихов и рисунков, словно деревянные, сломанные игрушки, оставляющие ощущение гнетущей безнадёжности, как в романах Маркеса. Да, он был ещё мальчиком, но успел состариться в доме, наполненном ложью, словно плесенью, насквозь пропитанном недоговорённостью и полунамёками. Об этом жалеть не стоило. Тони и не жалел. Его окружала прозрачная пустота - призрачная, похожая на дымку раннего рассвета: солнце будет, но не сейчас, а когда - неизвестно... Солнце будет. Мальчик-обезьяна не стал бы ему врать. В последний раз скользнув взглядом по комнате, выискивая и не находя в нарочитой роскоши того, что стоило бы взять с собой, Тони щёлкнул пальцами и, не оглядываясь, решительно направился через весь дом к парадному входу. Там, где он шёл, загорались портьеры, ковры и мебель в дорогой обивке, рушились стены, с шипением складываясь, словно мокрый картон. Ложь, ложь, это всё иллюзия. Дорогой дом, уважение и признание, любовь родителей... Даже собственный труп в оставленной позади детской - тоже не настоящий. Впереди не было ничего, но назад оглядываться не стоило. Он стремительно распахнул последнюю дверь, сбежал вниз по лестнице и, только оказавшись в парке, позволил себе перевести дыхание и посмотреть по сторонам. Тишина. Спокойствие. Жёлтые лиственницы торжественными свечками устремлены в голубое небо, на зелёной подстриженной траве яркие пятна разноцветных листьев. Ни ветерка, словно всё и здесь неживое. Начало, похожее на конец, последние секунды, незаметно переходящие в безвременье. Он уже не Тони, он - мальчик-обезьяна: весёлый и маленький, с тёмными задорными вихрами надо лбом, на который ещё не ложилась и тень мрачных мыслей. Он многое пережил, но ничего не помнит, и потому так беспечен. Куда теперь? Вокруг бесконечный, запущенный старый парк и руины дома, не тронутого огнём, но разрушившегося от времени. Куча обветшалого хлама... Повинуясь естественному любопытству, он поднялся по растрескавшимся ступеням. Бродить по развалинам всегда интересно, даже если это развалины твоей собственной жизни. Вот бывшая гостиная, остатки мебели в красной обивке. Коридоры - ветхие обрывки когда-то дорогих ковров и осколки зеркал, витая ножка подсвечника. А вот и его комната! Но рассмотреть, что осталось от детской, Тони не успел: на его плечо вдруг легла тяжёлая тёплая ладонь. Рядом стоял старик в потрёпанном плаще. Из-под надвинутого капюшона блестели прозрачные глаза, старик улыбался, словно бы приглашая следовать за ним, и отказаться было невозможно. Мальчик лишь кивнул. Память ушла, и в том настоящем, что теперь окружало его, не было лжи. Больше ничего не было. А старик, ссутулившись, уже шагал к выходу из парка. ОМЕГА Мать, как всегда, спросила его, как успехи в школе, потрепала по волосам и ушла на свою половину. Отец сегодня вовсе не приходил. Занят, дела. Впрочем, Тони давно привык, что для родителей намного важнее, чтобы он всегда и во всём был лучшим, и их холодность уже не воспринималась так болезненно. Когда они забирали его из приюта, малыш ещё надеялся обрести в приёмных родителях настоящих любящих маму и папу, но сейчас, к 13-и годам, смирился и привык. Богатый дом, хорошая семья, где ребёнок ни в чём не знает отказа, уважение взрослых и зависть ровесников. Тони оправдывал ожидания: он всегда и во всём был лучшим. Воспитанный, вежливый, весёлый, желанный гость в любом доме и неизменная радость любой компании, - наедине с собой он всегда тих и задумчив. Но об этом никто не знает, потому что стоит кому-либо постучать в дверь его комнаты, мальчик тут же откладывает свои дела и обращается к вошедшему с искренней улыбкой. Даже если это просто прислуга. Он не выносит лжи. Но об этом тоже никто не знает. В том кругу, где он воспитывается, любая маска естественна. Тони носит свою с достоинством и непринуждённостью, почти уже не страдая от того, что никому не интересны его настоящие чувства. Только зеркало, порой, напоминает ему о нём самом, и мальчик всё чаще завешивает непрозрачной шторой то, которое находится в его комнате, а в другие не смотрится. Нельзя позволять себе слабость, когда необходимо быть лучшим и оправдывать ожидания! Но сегодня зеркало открыто, и из него на Тони смотрит вихрастый улыбчивый мальчишка, временами строя рожи и показывая язык. - Обезьяна, - сказал подросток без злости и даже без каких-то особых эмоций, просто констатировал факт. - Сам ты обезьяна! - обиженно надулся мальчишка. - Я к тебе в гости пришёл, а ты сразу дразнишься! Конечно, вовсе не Тони начал дразниться первым, но он не любил вступать в бесполезные споры, а потому только примирительно кивнул: - Раз пришёл, заходи! - и добавил, когда сорванец оказался в комнате, одним прыжком перелетев через золочёную раму: - Ты кто? Мальчишка был одет в потрёпанную куртку, к которой прилипли осенние листья, - видимо, только что лазил где-то в парке, - разорванные на одном колене джинсы и старые кроссовки с развязанными шнурками. Тони улыбнулся, вспоминая, что в приюте, где он провёл раннее детство, все мальчишки были такими же - чумазыми и настоящими. - Скучаешь по нему? - Сорванец явно проигнорировал предложение познакомиться. Тони усмехнулся: - А тебе-то что? - Ну и дурак! Однако, чуть подумав, мальчишка серьёзно добавил: - Но ты молодец! Совсем не удивился, когда я вылез из зеркала, значит, ещё живой! Ещё живой... Эти слова больно хлестнули по сердцу подростка. Нет, с этой обезьяной притворяться бесполезно! И Тони, грустно улыбнувшись, опустился в кресло у письменного стола. - Признаться, сначала я подумал, что ты - это я... каким был в детстве. Но уже сомневаюсь! - Почти угадал. - Подвижное лицо мальчишки тоже стало серьёзным и грустным. - Я тебе только два слова скажу, а дальше думай сам. В общем... твои родители - они на самом деле твои. Перед твоим рождением они разругались, и мать сдала тебя в приют. А потом их совесть загрызла. И сейчас живут вместе только ради тебя. Тони пристально заглянул в глаза гостю: нет, этот не врёт! Такие врать не умеют. В памяти стали всплывать, как осколки разбитого зеркала, фразы и взгляды родителей, и теперь их странная любовь к нему перестала казаться странной. Потому что на самом деле она не являлась любовью. Им всего лишь нужно было отпущение грехов... Ведь Фролло же воспитал Квазимодо за убитую цыганку! Может, и с ним было что-то похожее? Но на всякий случай решил спросить: - Это точно? Просто всё это слишком... правильно для лжи. Ничего лишнего. Такой бывает только правда. - Точно. ТАМ знают и хотят, чтобы ты тоже знал. Мальчишка уже собрался уходить. В нём не было жалости, и глаза его казались какими-то очень прозрачными, хотя их сочно-карий цвет не вызывал сомнений. - Подожди! - позвал Тони. - Хочу тебя попросить... На столе в груде бесполезных теперь учебников, книг и рисунков лежал большой сувенирный штопор - опасная экзотическая вещица, привезённая отцом из какой-то поездки. Подросток покрутил его в руке, припоминая насколько можно точнее всё, что читал о японской культуре, и, решительно взглянув в прозрачные глаза мальчика-обезьяны, сказал: - Проследишь, чтобы я смог закончить? Тот кивнул без тени улыбки на вмиг побледневшем лице.