— Небольших топографических указаний, — отвечал он. Я не имел причины не дать ему маленького урока в местной географии. — Нет ли в этом направлении дорожки от взморья к дому? — спросил пристав, указывая на сосновую аллею, ведшую к пескам. — Да, — отвечал я, — тут есть дорожка. — Ну, так проведите меня к ней. Летние сумерки начинали уже сгущаться, когда мы с приставом Коффом отправились на пески. XV Погруженный в глубокое раздумье, пристав молчал до тех пор, пока мы не вошли в сосновую аллею. Тут он очнулся, как человек, принявший известное решение, и снова заговорил со мной. — Мистер Бетередж, — сказал он, — так как вы сделали мне честь быть моим сотрудником в нашем общем деле и можете, если не ошибаюсь, оказать мне некоторые услуги до истечения нынешнего вечера, то я нахожу дальнейшую мистификацию между нами излишнею и первый подаю вам пример откровенности. Вы решились, кажется, утаивать от меня все могущее повредить Розанне Спермин, по той причине, что относительно вас она всегда вела себя хорошо, и вы о ней искренно сожалеете. Такие гуманные побуждение делают вам, конечно, величайшую честь, но в данном случае вы расточаете их напрасно. Розанне Сперман не грозит ни малейшая опасность, даже если я обличу ее в похищении алмаза, и при том на основании доказательств, столько же для меня очевидных, как ваш нос, на который я смотрю в настоящую минуту. — Вы хотите сказать, что миледи не станет ее преследовать? — спросил я. — Я хочу сказать, что миледи не может ее преследовать, — отвечал пристав. — Розанна Сперман не более как орудие в руках другого лица, и ради этого лица необходимо будет пощадить ее. Он говорил искренно и серьезно, в этом не могло быть ни малейшего сомнения; однако в душе моей шевельнулось какое-то недоброе чувство против пристава Коффа. — Кто же эта другая особа? — спросил я. — Не можете ли вы сами назвать ее, мистер Бетередж? — Нет, не могу, — отвечал я. Пристав Кофф остановился как вкопанный и устремил на меня взор, полный грустного участия. — Мне всегда приятно сострадать человеческим слабостям, — сказал он, — и в настоящую минуту, например, я особенно сочувствую вам, мистер Бетередж, и вы по той же самой причине сочувствуете Розанне Сперман, не правда ли? Но не привелось ли вам узнать как-нибудь случайно, что она шила себе новое белье в последнее время? Я решительно не мог постичь, с какою целью ввернул он мне так неожиданно этот последний вопрос. Сознавая, что откровенность моя не могла в этом случае повредить Розанне, я отвечал, что девушка поступила в наш дом с самым скудным запасом белья, и что в награду за ее хорошее поведение (я особенно налег на последнем слове) миледи снабдила ее целым приданым не более двух недель тому назад. — Грустно жить в этом мире, мистер Бетередж, — сказал пристав. — Человеческую жизнь можно уподобить мишени, в которую постоянно метит несчастие и без промаха попадает в цель. Да, кабы не этот новый запас белья, мы, вероятно, отыскали бы между вещами Розанны какую-нибудь новую кофточку, или юбку и, пожалуй, накрыли бы ее на месте. Вы, конечно, понипмаете, о чем говорю я, не так ли? из лично наведенных вами между прислугой справок, вы, вероятно, узнали, что подмечено было обеими горничными у дверей комнаты Розанны. Вероятно, известно вам и то, куда ходила она вчера вечером, сказавшись больною? Неужто не догадываетесь? О, Боже мой, а ведь это так же ясно, как та полоса света, что видна в конце аллеи. В четверг, в одиннадцать часов утра, надзиратель Сигрев (эта двигающаяся масса всевозможных человеческих слабостей) обратил внимание всей женской прислуги на попорченную дверь. Имея причину подозревать, что следы этого пятна остались на ее одежде, Розанна, при первом удобном случае, отправилась в свою комнату, нашла пятно на своей юбке, кофточке или на чем бы там ни было, прикинулась больною, пошла в город, купила нужные материалы, чтобы сделать себе новую вещь взамен испачканной, проработала над нею, запершись в своей комнате, всю ночь под четверг, право по утру развела огонь не с тою целью, чтобы сжечь что-нибудь: она знала, что две из ее подруг подсматривают за ней у двери; и потому, сознавая, что можно было отделаться от платья без запаха гари и кучи пепла, с которым опять-таки пришлось бы повозиться, она развела вышеупомянутый огонь, с целью высушить и выгладить новую штуку белья, сшитую взамен испачканной. Испачканную же она, по всей вероятности, скрыла на себе и в настоящее время хлопочет о том, чтобы закинуть ее в какое-нибудь глухое местечко на том уединенном берегу, который виден отсюда. Сегодня вечером я следил за Розанной и видел, как она вошла в одну из хижин соседней рыбачьей деревни, куда, быть может, мы и сами зайдем до возвращения домой. Побыв немного в хижине, она вышла оттуда, держа что-то под мантильей, как мне показалось. Мантилья на плечах женщины есть эмблема милосердия, она прикрывает собой множество грешков. Я видел, как, вышедши из хижины, Розанна пошла вдоль берега, по направлению к северу. Неужели ваш берег, мистер Бетередж, считается одним из самых красивых по части морских видов? — спросил пристав. Я отвечал ему самым коротким «да». — У всякого свой вкус, — заметил пристав Кофф. — На мой взгляд, он ни куда не годится. Попробуйте-ка вы тут последить за кем-нибудь, ну, и негде будет спрятаться, если лицо вами преследуемое вздумает оглянуться назад. Но возвратимся к Розанне; я должен был или арестовать ее по одному подозрению, или предоставить ей на время полную свободу действий, как бы не замечая ее маневров. Вследствие причин, о которых я умолчу, чтобы не тревожит вас понапрасну, я решался идти лучше на всевозможные жертвы, нежели преждевременно обеспокоить одну особу, которую мы покамест не станем называть по имени. Я вернулся домой с целью просить вас, чтобы вы указали мне другой путь к северному концу берега. Песок, обладающий свойством сохранять следы человеческих шагов, есть самый лучший сыщик. Если мы не встретим самое Розанну Сперман, перерезав ей путь с этой стороны, то следы ее шагов на песке укажут нам по крайней мере куда она ходила, лишь бы не помешали сумерки. А! вот уж и пески. Не обижайтесь, мистер Бетередж, если я попрошу вас теперь помолчать немного и пропустить меня вперед. Если находится в докторском каталоге болезнь, именуемая следственною горячкой, то я уверен, что она-то и овладела в эту минуту вашим покорнейшим слугой. Пристав Кофф пробирался между холмами к берегу, а я шел за ним едва сдерживая порывистое биение своего сердца и ожидая что будет дальше. Таким образом я очутился почти на том же самом месте, где беседовал некогда с Розанной, в минуту неожиданного появления перед нами мистера Франклина, по приезде его из Лондона. Между тем как я смотрел на пристава, в голове моей невольно оживали воспоминание о том, что произошло тогда между мной и Розанной. Все это представилось мне так живо, что я почти чувствовал, как рука ее скользнула в мою руку и слабо пожала ее в благодарность за мое участие. Я как будто слышал ее голос, говоривший мне, что зыбучие пески неудержимо влекут ее к себе всякий раз, как она выходит гулять; мне казалось даже, что я вижу ее лицо, снова озаренное такою же радостною улыбкой, какою засияло оно в ту минуту, когда она заметила мистера Франклина, быстро шедшего к нам из-за холмов. Думая обо всем этом, я становился все печальней и угрюмей, а вид уединенной маленькой бухты, которую я окинул взором, чтобы поразвлечься немного от своих мыслей, только усилил грустное настроение моего духа. День угасал, и надо всею этою безотрадною местностью царила глубокая и ужасающая тишина. Плеск волн о большую песчаную отмель, выдвигавшуюся в открытое море, был почти беззвучен; а воды залива, одетые мглой, лежали невозмутимо спокойно, и ни малейшее дуновение ветерка не возмущало их поверхности. Пласты грязноватой, желтой тины плавали по безжизненной глади залива. При свете последних догоравших лучей слабо мерцали клоки пены и ила, приставшие там и сям к двум большим утесам, которые с севера и с юга выдавались в море. Наступало время отлива, и покамест я стоял тут в раздумьи, широкая бурая поверхность зыбучих песков стала дрожать и колыхаться — другого движение не заметно было во всем этом ужасном месте. Я заметил, что пристав вздрогнул, увидав, как заколебались пески. Посмотрев на них с минуту, он отвернулся от этого зрелища и подошел ко мне. — Эхидное местечко, мистер Бетередж, — сказал он, — сколько не ищи, а следов Розанны не отыщешь по целому взморью. Мы спустились с ним еще ниже по берегу, и я сам удостоверился, что на песке видны были только следы его и моих ног. — В каком направлении лежит отсюда вот эта рыбачья деревня? — спросил пристав Кофф. — Это Коббс-Голь, — ответил я (так как о ней шла теперь речь), — она лежит прямо на юг. — Я видел, как Розанна возвращалась сегодня берегом Коббс-Голя и в направлении к северу, — сказал пристав. — Следовательно, должно предполагать, то она шла именно к этому месту. Не лежит ли Коббс-Голь по другую сторону того мыса? и нельзя ли нам, пользуясь отливом пробраться до нее по взморью? На оба эти вопроса я отвечал утвердительно. — Извините, что я тороплю вас; — сказал пристав, — но мы должны немедленно пуститься в путь, так как мне необходимо засветло отыскать то место на берегу, у которого оканчиваются следы ее ног. Мы сделали шагов двести по направлению к Коббс-Голю, как вдруг пристав Кофф внезапно бросился на колена, как будто желая молиться. — А, наконец-то нашел нечто, говорящее и в пользу ваших морских видов, — заметил пристав. — Вот они женские-то следы. Мистер Бетередж! Предположим, что это следы Розанны, пока не найдем явно противоречащих тому доказательств. Посмотрите-ка, пожалуйста, какие спутанные следы, можно сказать, умышленно спутанные следы. А, бедняжка! видно она не хуже моего понимает обличительные свойства песка! Но верно она слишком торопилась и не успела окончательно изгладить своих шагов. Должно быть, что так. Вот одни следы, возвращающиеся из Коббс-Голя; а вот другие, идущие опять туда же. Не ее ли этот носок, обращенный прямо к окраине берега? А вот еще подалее, почти у самой воды, следы двух пяток. Нисколько не желая оскорблять ваших чувств, мистер Бетередж, я все-таки должен заметить, что Розанна большая плутовка. Очевидно, что она хотела достигнуть до того места, которое мы сейчас только покинули, не оставляя позади себя следов, могущих послужит нам путеводною нитью. Предположим, что отсюда она прошла по воде до тех утесов, которые остались позади нас; потом, вернувшись тою же дорогой, опять вышла на берег в том самом месте, где до сих пор еще видны следы ее пяток. Это будет самое безошибочное предположение. Оно утверждает меня еще и в той мысли, что Розанна действительно вынесла с собой нечто из хижины под плащом. Только не с целью истребить эту вещь, — нет, иначе она не стала бы так тщательно скрывать от меня направление своих шагов, а скорее с целью спрятать эту вещь в безопасное убежище. Если мы пойдем далее до самой хижины, то, быть может, откроем и самую вещь, вынесенную оттуда Розанной. После такого предложения следственная горячка моя мгновенно остыла. — Теперь уж, мне кажется, я более не нужен вам, пристав. Какой пользы можете вы ожидать от меня? — спросил я. — Чем более узнаю вас, мистер Бетередж, — отвечал пристав, — тем более открываю в вас добродетелей. Боже мой! Как редко встречаешь в этом мире скромность! И как щедро одарены вы этим неоцененным качеством! Подумайте только, что если я войду в хижину один, уста замкнутся, не дав ответа на мои вопросы; если же меня будет сопровождать человек, пользующийся, подобно вам, уважением целого околотка, то я никому не внушу подозрений и услышу откровенные речи. Вот в каком свете представляется мне это дело, а вы как на него смотрите, мистер Бетередж? Не имея под рукой готового и меткого ответа, я, чтобы выиграть время, спросил у него, о какой именно хижине говорит он. Пристав описал местность, и я догадался, что речь шла о хижине рыбака Иолланда, в которой жил он с своею женой и двумя взрослыми детьми — сыном и дочерью. Если вы оглянетесь назад, читатель, то вероятно вспомните, как в самом начале этого рассказа я упоминал вам, что Розанна Сперман меняла иногда место своей прогулки и в виде редких исключений отправлялась не на пески, а к своим друзьям в Коббс-Голь. Друзья эти и были Иолланды, весьма почтенные люди, делавшие честь своему околотку. Знакомство их с Розанной завязалось через дочь, которая, благодаря своей кривой ноге, слыла в ваших местах под именем хромой Люси. Обе увечные девушки, вероятно, чувствовали друг к другу взаимное влечение, и потому всякий раз как Розанна приходила к Иолландам, ее встречали приветливо и ласково. Убедившись, что пристав Кофф подкараулил девушку, вошедшую именно в эту хижину, я стал иначе рассуждать о своем участии в розысках. Розанна, — говорил я себе, уже не в первый раз посещает семейство рыбака, стало быть, доказать факт ее присутствия у Иолландов значило доказать отчасти ее невинность. Таким образом, вместо вреда, я мог принести ей существенную пользу, склонившим на доводы пристава, вследствие чего я, и решился принять его предложение. Мы отправились в Коббс-Голь, и следы шагов на песке были нам ясно видны до тех пор, пока не угасли последние дневные лучи. В хижине мы узнали, что рыбак с сыном выехал в море на ловлю, и что хромая Люси, вечно больная, и слабая, лежит у себя наверху. Добрая мистрис Иолланд одна приняла нас в своей кухне. Узнав о громкой репутации пристава Коффа в Лондоне, она поставила перед ним бутылку голландского джина, выложила пару чистых трубок и вытаращила на него глаза, как на какую-нибудь заморскую диковинку. Я поместился в уголке, выжидая каким образом доберется мистер Кофф до разговора о Розанне Спермин. Окольные пути, которыми он любил приступать к делу, — оказались на этот раз извилистее, чем когда-либо. Каким образом добрался он до своего предмета, я решительно не сумел бы передать этого ни тогда, ни теперь. Знаю только, что начав с королевской фамилии, первых методистов и цены на рыбу, он постепенно перешел (в самом заунывном, минорном тоне) к пропаже алмаза, к злобе нашей старшей служанки, и вообще к жестоким интригам всей женской прислуги против Розанны Сперман. Вслед затем он упомянул, что предпринятое им в настоящее время следствие клонится не только к тому, чтоб отыскать алмаз, но также, а к тому, чтоб оправдать Розанну от несправедливых подозрений ее недоброжелателей. Словом, не прошло и четверти часа со времени нашего появления в хижине, как добрая мистрис Иолланд успела уже убедить себя, что говорит с лучшим другом Розанны, и усердно приглашала пристава Коффа, для подкрепления желудка и бодрости своего духа отведать ее голландского джина. Твердо убежденный, что пристав попусту тратит свои слова с мистрис Иолланд, я не менее того наслаждался их беседой, как драматическим представлением. Великий Кофф выказал при этом случае необыкновенное терпение; он всячески пытал свое счастие, пуская заряд за зарядом, в надежде, не попадет ли хоть один из них в цель. Однако, как он ни ухитрялся, дело Розанны от этого не пострадало, а выиграло, даром что мистрис Иолланд болтала без малейшей осторожности. Наконец, когда, взглянув на часы, мы встали, чтобы проститься с доброю хозяйкой, мистер Кофф нанес последний, решительный удар. — Теперь пора пожелать вам спокойной ночи, сударыня, — сказал пристав. — Но мне хотелось бы уверить вас напрощаньи, что в вашем покорном слуге вы видите искреннего доброжелателя Розанны Сперман. К сожалению, должно сознаться, что ей никогда не повезет в этом доме; и потому лучше было бы, если б они вовсе его оставила. — Благослови вас Бог! — воскликнула мистрис Иолланд, — ведь она и впрямь собирается его оставить. (Заметьте, что я перевожу слова мистрис Иолланд с йоркширского наречие на чистый английский язык. Уж если сам велемудрый Кофф в разговоре с ней прибегал иногда к моим объяснениям, то посудите, какую работу задал бы я вам, читатель, если бы привел ее слова на местном наречии!) Розанна Сперман собирается уходить от нас. Услышав это, я навострил уши. Что ни говорите, а мне казалось весьма странным, что решаясь за подобный поступок, она не предупредила о нем ни меня, ни миледи. Вот оказия, подумал я, видно и в самом деле последний выстрел пристава метко попал в цель! Я снова начал размышлять о том, действительно ли мое участие в розысках было так безвредно, как мне казалось. Должность пристава, быть может, обязывала его мистифировать честную женщину, опутывая ее непроницаемою сетью лжи; что же до меня касается, то я, как добрый протестант, должен был понимать, что дьявол есть отец лжи, и что предаваясь лжи, мы предаем себя в руки дьявола. Почуяв в воздухе что-то недоброе, я попробовал было увести как-нибудь пристава Коффа. Но он тотчас же уселся и попросил еще рюмочку из голландской бутылки, а мистрис Иолланд, заняв место насупротив его, опять принялась потчевать гостя. Чувствуя величайшую неловкость, я объявил им, что ухожу домой; и уже направился было к дверям, однако уйти все-таки не имел духу. — Так она собирается оставить это место? — сказал пристав. — Но куда же она себя денет? Жалко мне ее, бедняжку, жалко! Ведь у нее в целом мире нет друзей, кроме вас, да меня. — Ну, этого нельзя сказать! — отвечала мистрис Иолланд. — Сегодня вечером, как я уже вам докладывала, она приходила посидеть с нами, а поговорив немного со мной и Люси, просила позволение пойти наверх в комнату моей дочери. Это единственная комната, где у нас водятся чернила и перья. «Мне нужно написать письмо к другу, — сказала она, — а дома не удастся этого сделать, потому что наши любопытные горничные то и дело заглядывают в комнату». Уж кому писала она это письмо, сказать вам точно не умею; а судя по употребленному ею на то времени, должно полагать, что письмо было смертельно длинно. Когда она сошла вниз, я предложила ей почтовую марку; но письма в ее руках не оказалось, и марки она не приняла. Ведь вам, я думаю, известно, как скрытна, бедняжка, насчет себя и своих действий. Тем не менее, я положительно знаю, что у нее есть друг и к нему-то, как я полагаю, она и отправится. — И скоро? — спросил пристав. — При первой возможности, — отвечала мистрис Иолланд. Я решительно воротился. В качестве главного дворецкого и распорядителя в доме госпожа моей, я никак не мог допустить, чтобы в моем присутствии позволяла себе так свободно рассуждать, оставит ли нас ваша, вторая горничная или нет. — Не ошибаетесь ли вы насчет Розанны Сперман? — спросил я. — Если б она действительно собиралась отойти от нас, то прежде всего, вероятно, заявила бы об этом мне. — Я ошибаюсь? — воскликнула мистрис Иолланд. — В таком случае для чего же купила она у меня час тому назад, вот в этой самой комнате, некоторые необходимые дли дороги принадлежности? Кстати, хорошо, что вспомнила, — продолжала несносная женщина, внезапно принимаясь шарить в своем кармане, — я еще хотела сказать вам кое-что о Розанне и ее деньгах. Не увидит ли ее кто-нибудь из вас по возвращении домой? — Я охотно передам ваше поручение бедняжке, — отвечал пристав Кофф, прежде чем я успел ввернуть словцо. Мистрис Иолланд вытащила из кармана несколько шиллингов и сикспенсов и принялась отсчитывать их на ладонь с какою-то раздражающею осторожностью. Видно было, что подавая деньги приставу, она рассталась с ними весьма неохотно. — Не возьметесь ли вы передать эти деньги Розанне с моим сердечным приветом и уважением? — спросила мистрис Иолланд. — Она почти навязала мне их насильно за купленные у меня сегодня вещи. Конечно, скрывать нечего — денежки у нас редкие, и желанные гости; однако меня мучает, что я взяла у бедняжки ее скудные сбережения, да и муж-то не похвалит меня за это, вернувшись завтра с работы… Так скажите же пожалуйста Розанне, что я от всего сердца прошу ее принять эти вещи в подарок. Только денег-то не оставляйте на столе, — прибавила мистрис Иолланд, быстро пододвигая их к приставу, словно они жгли ей руки. — Ой, не оставляйте их тут, голубчик! Времена тяжкие, а плоть немощна, чего доброго, пожалуй и опять возьмет покушение положить их в карман! — Уйдемте, — сказал я. — Мне невозможно оставаться долее, пора домой. — Идите, я не заставлю ждать себя, — отвечал пристав. Я вторично направился к дверям, но несмотря на все мои усилия, никак не мог перешагнуть за порог. — Возвращать деньги, — сказал пристав, — дело весьма щекотливое. Ведь вы верно дешево взяли с нее за проданный вами товар? — Дешево! — отвечала мистрис Иолланд. — Судите лучше сами! И взяв со стола свечу, она повела пристава в угол кухни. Ну, хоть зарежьте меня, а я никак не мог удержаться, чтобы не последовать за ними. В углу свалена была куча разного хлама, состоявшего преимущественно из обломков старого металла. Всякий раз как случалось кораблекрушение, рыбак прибавлял к своему хламу новые обломки, но выгодного сбыта этому товару еще не находил. Мистрис Иолланд нырнула в кучу и вытащила оттуда старый лакированный жестяной ящик с крышкой и кольцом для вешанья; такого рода ящики употребляются обыкновенно на кораблях для предохранения географических и морских карт и других подобных бумаг от влияния сырости. — Смотрите! — сказала она. — Сегодня вечером Розанна купила у меня точь-в-точь такой же ящик. «Вот это как раз годится для моих воротничков и рукавчиков», — сказала она, «они не будут так мяться в нем как в сундуке». И стоит-то всего один шиллинг девять пенсов, мистер Кофф, — продолжила рыбачка, — не сойти мне с этого места, если я взяла с нее хоть полпенни более! — Дешево продано, — сказал пристав, глубоко вздохнув. Он взвесил ящик на руке, и в то время как глаза его рассматривали этот предмет, мне послышалась две-три нотки «Последней летней розы». Сомневаться долее было невозможно. Пристав сделал новое открытие ко вреду Розанны, да еще в таком месте, где я считал ее наиболее безопасною. И все через меня! Судите сами, что почувствовал я в эту минуту и как сильно упрекнул себя за свое неуместное посредничество между ним и мистрис Иолланд. — Да уж будет вам, пора домой, — сказал я. Но не обращая на меня никакого внимания, мистрис Иолланд предприняла вторую экскурсию в кучу хлама, и на этот раз вытащила оттуда собачью цепь. — Взвесьте-ка ее на руке, сэр, — сказала она приставу. — У нас было три такие цепи, а две из них взяла Розанна! «Ну, на что вам эти цепи, моя милая?» спросила я ее. «Если их связать вместе, — отвечала она, то они как раз обойдутся вокруг моего сундука» — «Да веревка-то ведь дешевле», говорю я. «А цепи надежнее», — отвечала она. «Ну, слыханное ли это дело, чтобы сундук обвязывали цепями?», — сказала я. «О, мистрис Иолланд, не противоречьте мне», — отвечала она, «отдайте мне эта цепи». Странная девушка, мистер Кофф, сердце у нее золотое, а с дочерью моею обходится как родная сестра, а все-таки чудна до крайности. Нечего делать, отдала я ей эта цепи, и всего-то за три шиллинга шесть пенсов. Как честная женщина, мистер Кофф, за три шиллинга шесть пенсов! — За каждую? — спросил пристав.