Кабриолет вернулся домой целым получасом ранее, нежели я ожидал. Решившись на время остаться в доме своей сестры, миледи прислала с грумом два письма, из которых одно было адресовано к мистеру Франклину, а другое ко мне. Я отослал письмо мистера Франклина в библиотеку, куда он вторично забрел, бесцельно снуя по дому; свое же прочитал у себя в комнате. При вскрытии пакета, я выронил оттуда банковый билет, который известил меня (прежде нежели я узнал содержание письма), что увольнение пристава Коффа от производства следствия о Лунном камне было уже теперь делом решенным. Я послал сказать приставу, что желаю немедленно переговорить с ним. Он явился на мой зов из оранжереи под впечатлением своих споров с садовником и объявил, что мистер Бегби не имеет, да никогда и не будет иметь себе соперника в упрямстве. Я просил его позабыть на время эти пустяки и обратить свое внимание на дело поистине серьезное. Тогда только он заметил письмо, которое я держал в руках. — А! — сказал он скучающим голосом, — вы, вероятно, получили известие от миледи. Имеет ли оно какое-либо отношение ко мне, мистер Бетередж? — А вот судите сами, мистер Кофф. Сказав это, я принялся (с возможною выразительностью и скромностью) читать письмо госпожи моей. «Добрый мой Габриель, прошу вас передать приставу Коффу, что я исполнила данное ему обещание по поводу Розанны Сперман. Мисс Вериндер торжественно объявила мне, что с тех пор как эта несчастная девушка поступила в дом наш, она ни разу не имела с ней никаких тайных разговоров. Они даже случайно не встречались в ту ночь, когда произошла пропажа алмаза, и между ними не было никаких сношений с четверга утром, когда поднялась в доме тревога, и до нынешней субботы, когда мисс Вериндер уехала после полудня из дому. Вот что узнала я от дочери в ответ на мое внезапное и краткое объявление ей о самоубийстве Розанны Сперман». Тут я остановился, и, взглянув на пристава Коффа, спросил его, что думает он об этой части письма? — Я только оскорбил бы вас, если бы высказал вам мое мнение, — отвечал пристав. — Продолжайте, мистер Бетередж, прибавил он с самым убийственным хладнокровием, — продолжайте. Когда я вспомнил, что этот человек только что имел дерзость упрекнуть нашего садовника в упрямстве, то мне, признаюсь, захотелось, вместо того чтобы продолжать письмо, хорошенько отделать его по-своему. Но наконец христианское смирение мое одержало верх, и я неуклонно продолжал чтение письма миледи. «Обратившись к чувствам мисс Вериндер, так, как желал этого господин пристав, я потом заговорила с ней по внушению моего собственного сердца, что должно было подействовать на нее гораздо сильнее. Еще в то время когда дочь моя не покидала родительского крова, я при двух различных обстоятельствах предостерегала ее, что она подвергнет себя самым унизительным подозрениям. Теперь же, я откровенно рассказала ей насколько сбылись мои опасения. Торжественно уверив меня в искренности своих слов, дочь мои заявила, во-первых, что у нее нет никаких тайных долгов; а во-вторых, что алмаз не был в ее руках с тех самых пор, когда, ложась спать во вторник ночью, она положила его в свой индийский шкапик; на этом и остановилось признание моей дочери. Она хранит упорное молчание, когда я спрашиваю ее, не может ли она разъяснить тайну пропажи алмаза, и плачет, когда я прошу ее хоть ради меня оставить свою скрытность. — «Настанет время, говорит она, когда вы узнаете, почему я остаюсь равнодушна к обращенным против меня подозрениям, и почему я отказываюсь довериться даже вам. Поступки мои могут только вызвать сострадание моей матери, но я никогда не заставлю ее краснеть за меня». — Вот подлинные слова моей дочери. «После всего происшедшего между мной и приставом, я считаю необходимым, несмотря на то, что он человек совершенно нам посторонний, сделать ему известным, равно как и вам, мой добрый Бетередж, ответ мисс Вериндер. Прочтите ему это письмо и передайте ему прилагаемый банковый билет. Отказываясь от его услуг, я должна прибавить, что отдаю полную справедливость его уму и честности, хотя я более чем когда-либо убеждена, что обстоятельства ввели его в глубокое заблуждение относительно этого дела». Тем и оканчивалось письмо миледи. Прежде нежели передать приставу банковый билет, я спросил его, не сделает ли он каких-нибудь замечаний по поводу высказанных моею госпожой мнений. — Делать замечание о деле, которое мною оставлено, мистер Бетередж, — не входит в мои обязанности, — отвечал он. — Так верите ли вы по крайней мере хоть в эту часть письма миледи? — спросил я, с негодованием перебрасывая ему через стол банковый билет. Пристав взглянул на него и приподнял свои мрачные брови, в знак удивление к великодушию моей госпожи. — Это такая щедрая плата за потраченное мною время, — сказал он, — что и считаю себя в долгу у миледи. Я запомню стоимость этого билета, мистер Бетередж, и при случае постараюсь расквитаться. — Что вы хотите сказать этим? — спросил я. — То, что миледи очень ловко устроила дела на время, — сказал пристав, — но что эта семейная тайна принадлежит к числу таких неурядиц, которые снова могут возникнуть, когда коего менее ожидают этого. Посмотрите, сэр, что не пройдет двух-трех месяцев, как Лунный камень опять задаст вам дела. Смысл и тон этих слов можно было объяснить следующим образом. Из письма госпожа моей мистер Кофф усмотрел, что мисс Рэйчел оказалась настолько упорною, что не уступила самым настойчивым просьбам своей матери и даже решилась обмануть ее (и при каких обстоятельствах, как подумаешь) целым рядом гнуснейших выдумок. Не знаю, как бы другие на моем месте возражали приставу; я же без церемонии отвечал ему так: — Я смотрю на ваше последнее замечание, пристав Кофф, как на прямое оскорбление для миледи и ее дочери! — Смотрите на него лучше, мистер Бетередж, как на сделанное вам предостережение, и вы будете гораздо ближе к истине. Уже, и без того раздраженный его замечаниями, я окончательно замолчал после этой дьявольски-откровенной выходки. Я подошел к окну, чтобы несколько поуспокоиться. Дождь перестал, и как бы вы думала, кого я увидал на дворе? Самого мистера Бегби, садовника, который ожидал случая снова вступать с приставом Коффом в состязание о шиповнике. — Передайте мое нижайшее почтение господину приставу, — сказал мистер Бегби, увидав меня в окне, — и скажите ему, что если он согласен прогуляться до станции железной дороги, то мне было бы весьма приятно сопутствовать ему. — Как! — воскликнул пристав, из-за моего плеча, — неужто вы еще не убедились моими доводами? — Черта с два, очень я убедился! — отвечал мистер Бегби. — В таком случае я пройдусь с вами до станции! — сказал пристав. — Так мы встретимся у ворот! — заключил мистер Бегби. Я был очень рассержен, как вам известно, читатель, но спрашиваю вас: чей гнев устоял бы против подобной смешной выходки? Перемена, происшедшая внутри меня, не ускользнула от наблюдательности пристава Коффа, и он постарался поддержать это благотворное настроение кстати вставленным словцом. — Полно! полно! — сказал он, — отчего вы, по примеру миледи, не считаете моего взгляда на дело ошибочным? Почему бы вам не утверждать, что я впал в величайшее заблуждение? Несмотря на явную насмешку, которая проглядывала в этом предложении пристава Коффа, мысль следовать во всем примеру миледи так льстила мне, что волнение мое постепенно утихло: я снова пришел в нормальное состояние, и с величайшим презрением готов был встретить всякое постороннее мнение о мисс Рэйчел, если бы только оно противоречило мнению миледи или моему собственному. Одного не в силах я был сделать: это воздержаться от разговора о Лунном камне! Конечно, благоразумнее было бы вовсе не затрагивать этого предмета, но что же вы хотите! Добродетели, которые украшают современное поколение, не были в ходу в мое время. Пристав Кофф задел меня за живое, и хотя я и смотрел на него с презрением, однако чувствительное место все-таки болело. Кончилось тем, что я умышленно навел его на разговор о письме миледи. — Хотя в уме моем нет и тени сомнения, — сказал я, — но вы не смущайтесь этим! продолжайте так, как бы говорили с человеком совершенно доступным вашим доводам. Вы думаете, что не следует верить мисс Рэйчел на слово и утверждаете, будто мы снова услышим о Лунном камне. Поддержите же ваше мнение, пристав, — заключил я веселым голосом, — поддержите же ваше мнение фактами. Вместо того чтоб обидеться моими словами, пристав Кофф схватил мою руку и так усердно пожимал ее, что у меня пальцы захрустела. — Клянусь небом, торжественно — сказал этот чудак, — что я завтра же поступил бы на должность лакея, если бы только мне привелось служить вместе с вами, мистер Бетередж. Если я скажу, что вы чисты как ребенок, то этим самым польщу детям, из которых большая часть наверное не заслуживают подобного комплимента. Полно, полно, не будем более спорить. Любопытство ваше будет удовлетворено без всяких пожертвований с вашей стороны. Я не упомяну ни о миледи, ни о мисс Вериндер и, так и быть, ради вас, попробую сделаться оракулом. Я уже говорил вам, что дело с Лунным камнем еще не совсем покончено. Хорошо. Теперь же на прощанье я предскажу вам три вещи, которые непременно должны случиться, и поневоле обратят на себя ваше внимание. — Продолжайте! — сказал я, не конфузясь и так же весело, как и прежде. — Во-первых, — начал пристав, — вы получите известие об Иолландах, как только в будущий понедельник почтальон доставит письмо Розанны в Коббс-Голль. Если б он обдал меня целым ушатом холодной воды и то, признаюсь, он и тогда поразил бы меня не столько, как в настоящую минуту. Показание мисс Рэйчел, подтверждавшее ее неприкосновенность к этому делу, не разъяснило ни одного из поступков Розанны Сперман, как например: шитья новой кофточки, ее старание отделаться от испачканного платья, и т. п., и обстоятельство это никак не приходило мне в голову до тех пор, пока пристав Кофф сразу не навел меня на мысль о нем. — Во-вторых, — продолжал пристав, — вы опять услышите кое-что об индийцах: или в здешнем околотке, если мисс Рэйчел не уедет отсюда, или в Лондоне, если она переселится в этот город. Утратив всякий интерес к трем фокусникам и совершенно убедившись в невинности моей молодой госпожи, я довольно спокойно выслушал это второе предсказание. — Ну, вот и два обстоятельства, которых мы должны ожидать в будущем, — сказал я. — Теперь очередь за третьим. — Третье и последнее, — сказал пристав Кофф, — заключается в том, что рано или поздно вы получите известие об этом лондонском закладчике, ими которого я уже дважды упоминал в разговоре с вами. Дайте мне ваш портфель, мистер Бетередж, и я для памяти запишу вам его имя и адрес, так чтобы вы не могли ошибиться, в случае если бы мое предсказание действительно сбылось. Сказав это, он написал на частом листке следующие отроки: «мистер Септемий Локер, Мидльсекская площадь, Ламбет, Лондон». — Этими словами, — сказал он, указывая на адрес, — должны кончиться все наши толки о Лунном камне. Я более не стану докучать вам, а время само укажет, прав ли я был или виноват. Покамест же, сэр, я уношу с собой искреннее к вам сочувствие, которое, как мне кажется, делает честь нам обоим. Если нам не придется более встретиться до моего выхода в отставку, то я надеюсь, что вы посетите меня в моем маленьком домике, который я уже высмотрел для себя в окрестностях Лондона. Обещаю вам, мистер Бетередж, что в моем садике будет много газону. Что же касается до белой мускатной розы… — Черта с два! не вырастите вы белой мускатной розы, пока не привьете ее к шиповнику, — послышался голос у окна. Мы оба обернулись и опять увидали мистера Бегби, который, в виду предстоявших состязаний, не имел терпение более ожидать у ворот. Пристав пожал мне руку, и с своей стороны сгорая нетерпением сразиться с садовником, опрометью бросился вон из комнаты. — Когда он возвратится с прогулки, порасспросите-ка его хорошенько о мускатной розе и вы убедитесь тогда, что я разбил его на всех пунктах! — крикнул великий Кофф, в свою очередь окликнув меня из окна. — Господа! — отвечал я, стараясь умерить их пыл, как кто уже удалось мне однажды. — Белая мускатная роза представляет обеим сторонам обширное поле для разглагольствий. Но видно отвечать им было точно так же бесполезно, как и насвистывать жигу перед поверстным столбом (как говорят ирландцы). Они оба ушли, продолжая свою распрю о розах и беспощадно нанося друг другу удары. Перед тем как обоим скрыться из глаз моих, я увидал, что мистер Бегби качал своею упрямою головой, между тем как пристав Кофф схватил его за руку, как арестанта. Ну вот, подите же! Как ни насолил мне за это время пристав, а он все-таки мне нравился. Пусть читатель сам объяснит себе это странное состояние моего духа. Еще немножко, и он совсем отделается и от меня, и от моих противоречий. Рассказав отъезд мистера Франклина, я закончу дневник субботних происшествий; описав же некоторые странные факты, случившиеся в течение следующей недели, я тем окончательно завершу мой рассказ и передам перо той особе, которая должна продолжать его после меня. Если вы, читатель, так же утомлены чтением моего повествования, как я утомлен его изложением, — то, Боже! какая общая радость ожидает нас через несколько страниц! XXIX Я велел приготовить кабриолет, на случай если бы мистер Франклин захотел, во что бы то ни стало, уехать от нас с вечерним поездом. Появление на лестнице багажа, за которым следовал и сам мистер Франклин, убедило меня, что на этот раз решение его осталось непоколебимым. — Да вы и вправду уезжаете, сэр? — сказал я, встретясь с ним в сенях. — Что бы вам подождать еще денек-другой и дать мисс Рэйчел время одуматься? Куда девался весь заграничный лоск мистера Франклина, когда наступила минута прощанья! Вместо ответа, он сунул мне в руку письмо, полученное им от миледи. Большая часть его заключала в себе повторение того, что было уже сообщено в письме, адресованном на мое имя. Но в конце его было прибавлено несколько строк, относящихся до мисс Рэйчел, которые если и не могли служить объяснением чему-либо другому, то по крайней мере делали понятным непоколебимость решения мистера Франклина. «Вы верно удивитесь, узнав, как терпеливо переношу я скрытность моей дочери по поводу всего происшедшего (писала миледи). В доме пропал алмаз, стоящий 20.000 фунтов стерлингов, и все заставляет меня предполагать, что пропажа его, составляющая для нас тайну, во всех подробностях известна Рэйчел, хотя некоторые неизвестные мне лица, в виду непонятной для меня цели, наложили на нее странное обязательство хранить молчание. Вам, может быть, странно, что я позволяю своей дочери издеваться надо мной? А между тем это весьма просто. Вникните только хорошенько в положение Рэйчел. Нервы ее до такой степени расстроены, что жалко смотреть на нее. Я не решусь поднимать разговор о Лунном камне до тех пор, пока время не принесет ей должного успокоения. С этою целью я даже не задумалась удалить полисмена. Смущающая нас тайна и его самого приводит в замешательство; как человек посторонний, он не в силах помочь нам, а только увеличивает мои мучения и одним своим именем доводит Рэйчел до бешенства. Я по возможности хорошо устроила свои планы на будущее. В настоящее время я намерена увести Рэйчел в Лондон, отчасти для того, чтобы рассеять ее мысли переменой обстановки, а с другой стороны для того, чтобы посоветоваться о ней с лучшими медиками. Как мне звать вас к себе в Лондон? Берите с меня пример терпения, мой дорогой Франклин, и подождите вместе со мной более счастливого времени. При том ужасном настроении духа, в котором находится теперь Рэйчел, она никак не может простить вам вашего полезного содействия к розыску алмаза и не перестает видеть в этом личную для себя обиду. Действуя ощупью в этом деле, вы, тем не менее, грозили ей раскрыть ее тайну и тем увеличивали и без того уже терзавшее ее беспокойство. Я не в состоянии извинить то упорство, с которым она старается сделать вас ответственным в последствиях, которых ни вы, ни я не могли не только предвидеть, но и вообразить себе. Вразумить ее нет возможности, о ней можно только сожалеть. С величайшим прискорбием должна предупредить вас, что вам лучше пока вовсе не встречаться с Рэйчел. Предоставьте все времени — вот единственный совет, который я могу предложить вам». Я возвратил письмо мистеру Франклину, сердечно сокрушаясь за него, потому что мне известно было, как искренно любил он мою молодую госпожу и как сильно должны были уколоть его слова миледи. — Знаете ли, сэр, пословицу, — решился я только сказать ему. — Когда обстоятельства достигли наихудшего состояния, то нужно скоро ожидать перемены их к лучшему. А сами посудите, мистер Франклин, что же может быт хуже настоящего положения дел? Мистер Франклин сложил письмо своей тетки и, казалось, мало успокоился замечанием, которое я решился ему сделать. — Уверен, — сказал он, — что в пору моего прибытия сюда с этим проклятым алмазом из Лондона, в целой Англии не было семейства более счастливого чем это. Взгляните же на него теперь! Какое разъединение в его среде и какая подозрительная таинственность во всей окружающей атмосфере! Припоминаете ли вы, Бетередж, то утро, когда мы разговаривали с вами на зыбучих песках о дяде моем Гернкасле и о подарке его ко дню рождении Рэйчел. Сам полковник не подозревал, в чьих руках Лунный камень сделается орудием его мщения! С этими словами он пожал мою руку и направился к кабриолету. Я последовал за ним по лестнице. Мне было очень грустно видеть, при какой обстановке покидает он старое гнездышко, где протекли самые счастливые годы его жизни. Пенелопа (крайне встревоженная всем происшедшим в доме), обливаясь слезами, пришла проститься с ним. Мистер Франклин поцеловал ее, на что я махнул рукой, как бы желая этим сказать: «На здоровье, сэр, на здоровье». Кое-кто из остальной женской прислуги очутился тут же, выглядывая на него из-за угла. Он принадлежал к числу тех мужчин, которые нравятся всем женщинам. В последнюю минуту прощанья я подошел к кабриолету и как милости просил у мистера Франклина, чтобы он дал нам о себе весточку. Но он не обратил внимания на мои слова, а перенося свой взгляд от одного предмета на другой, как будто прощался со старым домом и со всею усадьбой. — Смею ли опросить, сэр, куда вы едете? — сказал я, продолжая держаться за кабриолет и пытаясь проникнуть в его будущие планы. Мистер Франклин внезапно надвинул себе на глаза шляпу. — Куда я еду? — повторил он за мной. — К черту! Вместе с этим словом пока рванулся с места, как бы испуганный таким нечестивым ответом.