— Нет, бедняжка. Не судите ее, Друзилла. Мне кажется, она единственная истинно счастливая женщина из всех кого я знаю. — Счастье счастью рознь, дружок мой. Когда-нибудь надо вам поговорить об этом предмете. А между тем я приму на себя хлопоты о прислуге. Тетушка напишет письмо к тамошним… — То есть подпишет, если я напишу за нее, что, впрочем, одно и то же. — Совершенно то же самое. Я захвачу письмо и поеду завтра в Брайтон. — Вы чрезвычайно любезны! Мы подоспеем как раз к тому времени, когда все будет готово. И надеюсь, вы останетесь моею гостьей. В Брайтоне так весело, вам верно понравится. Таким образом я получила приглашение, и предо мной открывалась блистательная надежда на вмешательство. Тот день была среда. В субботу к полудню дом для них приготовили. В этот краткий промежуток времени я исследовала не только характеры, но и религиозные воззрение всей обращавшейся ко мне прислуги без места, и успела сделать выбор, одобренный моею совестью. Я узнала также, что в городе проживают двое серьезных друзей моих, которым я вполне могла поверить благочестивую цель, привлекавшую меня в Брайтон, и посетила их. Один из них, — церковный друг, — любезно помог мне достать нашему кружку места для сиденья в церкви, где он сам проповедывал. Другая, подобно мне, незамужняя леди все богатства своей библиотеки (составленной исключительно из драгоценнейших изданий) передала в полное мое распоряжение. Я заимствовала у нее полдюжины изданий, тщательно избранных для Рэйчел. Обдуманно разложив их по всем комнатам, где она могла, по всей вероятности, бывать, я нашла, что приготовление мои кончены. Глубокая назидательность в нанятой для нее прислуге; глубокая назидательность в священнике, который будет ей проповедывать, и глубокая назидательность книг, лежащих у нее на столе, — вот какова была триединая встреча, приготовленная этой сиротке моим рвением! Ум мой исполнился небесного успокоение в тот день субботний, когда я сидела у окна, поджидая приезда моих родственниц. Суетные толпы проходили перед моими глазами. Увы! многие ли из них, подобно мне, ощущала в себе несравненное сознание исполненного долга? Страшный вопрос! Оставим это. Часам к семи путешественницы приехали. К неописанному изумлению моему, их сопровождал не мистер Годфрей (как я ожидала), а законовед, мистер Брофф. — Как поживаете, мисс Клак? — сказал он, — на этот раз я останусь. Этот намек на тот случай, когда я заставала его отложить свое дело и уступать первенство моему, во время нашей встречи в Монтегю-Сквере, убедил меня, что старый болтун приехал в Брайтон, имея в виду какую-то личную цель. Я было приготовила маленький рай для возлюбленной Рэйчел, — а змий-искуситель уж тут как тут! — Годфрей очень досадовал, Друзилла, что не мог приехать с нами, — сказала тетушка Абльвайт, — ему что-то помешало и задержало его в городе. Мистер Брофф пожелал заменить его и дать себе отдых у нас до понедельника. Кстати, мистер Брофф, мне предписано движение на вольном воздухе, а я ведь этого не люблю. Вот, — прибавила тетушка Абльвайт, показывая в окно на какого-то больного, которого человек катал в кресле на колесах, — вот как я думаю исполнить предписание. Если нужен воздух, так можно им пользоваться и в кресле. Если же нужна усталость, так, право, и смотреть на этого человека довольно утомительно. Рэйчел молча стояла в стороне, у окна, устремив глаза на море. — Устала, душка? — спросила я. — Нет. Немножко не в духе, — ответила она, — я часто видала море у нас на Йоркширском берегу, именно при таком освещении. Вот и раздумалась о тех днях, Друзилла, которые никогда более не возвратятся. Мистер Брофф остался обедать и просидел весь вечер. Чем более я в него вглядывалась, тем более удостоверялась в том, что он приехал в Брайтон с какою-то личною целью. Я зорко следила за ним. Он сохранял все тот же развязный вид и также безбожно болтал по целым часам, пока пришла пора прощаться. В то время как он пожимал руку Рэйчел, я подметила, как его жесткий и хитрый взгляд остановился на ней с особенным участием и вниманием. Она явно была в связи с тою целью, которую он имел в виду. Прощаясь, он не сказал ничего, выходящего из ряду, ни ей, ни другим. Он назвался на завтрашний полдник и затем ушел в свою гостиницу. Поутру не было никакой возможности вытащить тетушку Абльвайт из ее блузы, чтобы поспеть в церковь. Больная дочь ее (по моему мнению, ничем не страдавшая, кроме неизлечимой лени, унаследованной от матери) объявила, что намерена весь день пролежать в постели. Мы с Рэйчел одни пошли в церковь. Мой даровитый друг произнес великолепную проповедь о языческом равнодушии света к греховности малых грехов. Более часу его красноречие (усиленное дивным голосом) гремело под сводами священного здания. Выходя из церкви, я спросила Рэйчел: — Отозвалась ли проповедь в сердце вашем, душа моя? А та ответила: — Нет, голова только разболелась. Некоторых это, пожалуй, заставило бы упасть духом. Но раз выступив на путь очевидной пользы, и уже никогда не падаю духом. Мы застали тетушку Абльвайт и мистера Броффа за завтраком. Рэйчел отказалась от завтрака, ссылаясь за головную боль. Хитрый адвокат тотчас смекнул и ухватился за этот повод, который она подала ему. — Против головной боли одно лекарство, — сказал этот ужасный старик, — прогулка, мисс Рэйчел, вот что вам поможет. Я весь к вашим услугам, если удостоите принять мою руку. — С величайшим удовольствием. Мне именно прогуляться-то и хотелось. — Третий час, — кротко намекнула я, — а поздняя обедня начинается ровно в три, Рэйчел. — Неужели вы думаете, что я пойду опять в церковь с такою головною болью? — досадливо проговорила она. Мистер Брофф обязательно отворил ей дверь. Минуту спустя их уже не было в доме. Не помню, сознавала ли я когда священный долг вмешательства сильнее, чем в эту минуту? Но что ж оставалось делать? Ничего более, как отложить его до первого удобного случая в тот же день. Возвратясь от поздней обедни, я застала их только что пришедшими домой и с одного взгляда поняла, что адвокат уже высказал все нужное. Я еще не видывала Рэйчел такою молчаливою и задумчивою, еще не видывала, чтобы мистер Брофф оказывал ей такое внимание и глядел на нее с таким явным почтением. Он был отозван (или сказался отозванным) сегодня на обед и скоро простился с вами, намереваясь завтра с первым поездом вернуться в Лондон. — Вы уверены в своей решимости? — спросил он у Рэйчел в дверях. — Совершенно, — ответила она, и таким образом они расстались. Как только он повернулся к двери, Рэйчел ушла в свою комнату. К обеду она не явилась. Горничная ее (особа в чепце с лентами) пришла вниз объявить, что головная боль возобновилась. Я взбежала к ней и как сестра предлагала ей всяческие услуги через дверь. Но дверь была заперта и осталась запертою. Вот наконец избыток элементов сопротивления, над которым стоит поработать! Я очень обрадовалась и почувствовала себя ободренною тем, что она заперлась. Когда на следующее утро ей понесла чашку чая, я зашла к ней, села у изголовья, и сказала несколько серьезных слов. Она выслушала, вежливо скучая. Я заметила драгоценные издания моего серьезного друга, скученные на угольном столике. — Что, вы заглядывали в них? — спросил я. — Да, что-то не интересно. — Позволите ли прочесть некоторые отрывки, исполненные глубочайшего интереса, которые, вероятно, ускользнули от вашего внимания? — Нет, не теперь, теперь у меня не то в голове. Она отвечала, обращая, по-видимому, все внимание на кружево своей кофты, которое вертела и складывала в руках. Очевидно, следовало пробудить ее каким-нибудь намеком на те мирские интересы, которые все еще занимали ее. — Знаете, душа моя, — сказала я, — какая мне вчера пришла странная мысль насчет мистера Броффа? Когда я увидала вас после прогулки с ним, мне показалось, что он сообщил вам какую-то недобрую весть. Пальцы ее выпустила кружево кофты, а гневные, черные глаза так и сверкнули на меня. — Вовсе нет! — сказала она, — эта весть меня интересовала, а я глубоко обязана мистеру Броффу за ее сообщение. — Да? — сказала я тоном кроткого любопытства. Она снова взялась за кружево и вдруг отвернулась от меня. Сотни раз встречала я такое обращение во время служение святому деду. Оно лишь подстрекнуло меня на новую попытку. В неудержимом желании ей добра, я решилась на большой риск и прямо намекнула на ее помолвку. — Вас интересовала эта весть, — повторила я, — верно весть о мистере Годфрее Абльвайте, милая Рэйчел. Она вздрогнула и приподнялась с подушек, побледнев как смерть. Очевидно, у ней на языке вертелся ответ с необузданною дерзостью прошлых времен. Она удержалась, легла головой на подушку, подумала минутку, и потом ответила следующими замечательными словами: — Я никогда не выйду замуж за мистера Годфрея Абльвайта. Я вздрогнула в свою очередь. — Возможно ли! Что вы хотите сказать?! — воскликнула я, — вся семья считает эту свадьбу делом решенным. — Ныне ждут сюда мистера Годфрея Абльвайта, — угрюмо проговорила она, — подождите его приезда и увидите. — Но, милая моя Рэйчел… Она дернула сонетку в изголовьи постели. Явилась особа в чепце с лентами. — Пенелопа! Ванну! Отдадим ей должное. Имея в виду тогдашнее состояние моих чувств, я искренно сознаюсь, что она напала на единственное средство выпроводить меня из комнаты. Ванна! признаюсь, это уже слишком! Чисто светскому уму мое положение относительно Рэйчел могло показаться представляющим необычайные затруднения. Я рассчитывала привести ее к высшим целям посредством легкого увещания касательно ее свадьбы. Теперь же, если верить ей, ничего похожего на свадьбу вовсе не будет. Но, их, друзья мои! Трудящаяся христианка с моею опытностью (с надеждой на евангельскую проповедь) владеет более широким взглядом. Положим, Рэйчел и в самом деле расстроит свадьбу, которую Абльвайты, отец и сын, считали делом решенным, — что же из этого выйдет? При упорстве ее, это может кончиться лишь обменом жестких речей и горьких обвинений с обеих сторон. А как это подействует на Рэйчел, когда бурное свидание минет? Последует спасительный упадок нравственных сил. Ее гордость, ее упорство истощатся в решительном сопротивлении, которое она непременно окажет, по самому характеру своему, при таких обстоятельствах. Она станет искать участие в первом ближнем, у кого оно найдется. Ближний же этот — я, через край переполненная утешением, готовая излить неудержимый поток своевременных, оживляющих слов. Ни разу еще надежда на евангельскую проповедь не представлялась глазам моим блистательнее нынешнего. Она сошла вниз к завтраку, но ничего не ела и почти слова не сказала. После завтрака она беспечно бродила по комнатам, потом вдруг очнулась и открыла фортепиано. Выбранная ею пьеса оказалась самого скандалезно нечестивого свойства из тех, что даются на сцене; при одной мысли о ней кровь свертывается в жилах. В такие минуты вмешаться было бы преждевременно. Я тишком справилась, в котором часу ожидают мистера Годфрея Абльвайта, и затем избегла музыки, выйдя из дому. Я воспользовалась одинокою прогулкой, чтобы зайти к моим здешним друзьям. Не могу описать наслаждения, с каким я углубляюсь в серьезные разговоры с серьезными людьми. Бесконечно ободренная, и освеженная, я вернулась домой как раз в то самое время, когда следовало ожидать вашего желанного гостя. Я вошла в столовую, где никого не бывало в эти часы, и очутилась лицом к лицу с мистером Годфреем Абльвайтом! Он не пытался избежать меня. Напротив. Он подошел ко мне с крайнею поспешностью. — Милая мисс Клак, вас-то я, и поджидал! Я сегодня освободился от лондонских дел скорее чем думал и вследствие того приехал сюда раньше назначенного времени. Он объяснился без малейшего смущения, хотя это была наша первая встреча после сцены в Монтегю-Сквере. Он, правда, не знал, что я была свидетельницей этой сцены. Но с другой стороны он знал, что мои послуги Материнскому Обществу и дружеские отношение к другим обществам должны была поставить меня в известность относительно его бесстыдного пренебрежение к своим дамам и к неимущим. И все же он стоял предо мной, вполне владея чарующим голосом и всепобедною улыбкой. — Видела вы Рэйчел? — спросила я. Он тихо вздохнул и взял меня за руку. Я, конечно, вырвала бы свою руку, если бы выражение, с которым он мне ответил, не поразило меня изумлением. — Видел, — ответил он с полнейшим спокойствием, — вы знаете, дорогой друг, что она дала мне слово? Но теперь она внезапно решилась нарушить его. Размыслив, она убедилась, что гораздо согласнее как с ее, так и с моим благом, отказаться от поспешного обета и предоставить мне иной, более счастливый выбор. Вот единственная причина, которую она выставляет и единственный ответ на все вопросы, какие я предлагал ей. — Что же вы с своей стороны? — спросила я, — покорились? — Да, — ответил он с непоколебимым спокойствием, — покорился. Его поведение, при таких обстоятельствах, было так непонятно, что я, как ошеломленная, стояла перед ним, оставив мою руку в его руке. Грубо останавливать взгляд на ком бы то ни было, и в особенности неделикатно останавливать его на джентльмене. Я провинилась и в том, и в другом, и как бы во сне проговорила: — Что это значит? — Позвольте мне объяснить вам, — ответил он, — не присесть ли нам? Он подвел меня к стулу. Мне смутно помнится, что он был очень нежен. Едва ли не обнял меня за талию, чтобы поддержать меня, — впрочем, я не уверена в этом. Я была беззащитна вполне, а его обращение с дамами так пленительно. Как бы то ни было, мы сели. За это, по крайней мере, я могу отвечать, если уж ни за что более. — Я лишился прекрасной девушки, превосходного положения в свете и славного дохода, — начал мистер Годфрей, — и покорился этому без борьбы: что могло быть побудительною причиной такого странного поступка? Бесценный друг мой, причины нет никакой. — Никакой причины? — повторила я. — Позвольте мне обратиться, малая мисс Клак, к вашему знанию детей, — продолжал он, — положим, ребенок ведет себя в известном направлении. Вы крайне поражены этим и стараетесь добраться до причины. Малый крошка не в состоянии объяснить вам причину. Это все равно, что спрашивать у травки, зачем она растет, у птичек, зачем они поют. Ну, так в этом деле я уподобляюсь малому крошке, — травке, — птичкам. Не знаю, для чего я сделал предложение мисс Вериндер. Не знаю, зачем так постыдно пренебрег моими милыми дамами. Не знаю, зачем отступился от материнского общества. Спросите ребенка, зачем он напроказил? Ангелочек положит палец в рот и сам не знает что сказать. Точь-в-точь как я, мисс Клак! Я никому не признался бы в этом. Вам же меня так и тянет признаться! Я стала приходить в себя. Тут наметилась нравственная задача! Я глубоко интересуюсь нравственными задачами и, говорят, не лишена некоторого уменья решать их.