— Лучший друг мой, напрягите ум и помогите мне, — продолжал он, — скажите мне, почему это настает время, когда все брачные хлопоты начинают казаться мне чем-то происходившим во сне? Почему это мне внезапно приходит в голову, что истинное мое счастие заключается в том, чтобы содействовать моим милым дамам, свершать свой скромный круговорот полезного труда и высказывать несколько серьезных слов по вызову моего председателя? Что мне в общественном положении? У меня есть положение. Что мне в доходе? Я в состоянии платить за кусок хлеба с сыром, чистенькую квартирку и две пары платья ежегодно. Что мне в мисс Вериндер? Я слышал из собственных уст ее (но это между нами, дорогая леди), что она любит другого и выходит за меня только на пробу, чтобы выкинуть из головы этого другого. Что за страшный союз! О, Боже мой, что это за страшный союз! Вот о чем я размышлял, мисс Клак, по дороге в Брайтон. Подхожу к Рэйчел с чувством преступника, готового выслушать приговор. И вдруг вижу, что она тоже изменила свои намерения, слышу ее предложение расстроить свадьбу, и мною овладевает несомненное чувство величайшего облегчения. Месяц тому назад я с восторгом прижимал ее к своей груди. Час тому назад радость, с которою я узнал, что никогда более не прижму ее, опьянила меня подобно крепкому напитку. Это кажется невозможностью, — да оно и в самом деле невозможно. И вот однако факты, как я имел честь изложить их вам с тех пор, как мы сидим на этой паре стульев. Я лишился прекрасной девушки, превосходного положения в свете и славного дохода, и покорился этому без борьбы. Не можете ли хоть вы, милый друг, объяснить это? Меня на это не хватает. Чудная голова его склонилась на грудь, и он в отчаянии отступился от своей нравственной задачи. Я была глубоко тронута. Болезнь его (если мне позволено будет выразиться так в качестве духовного врача) теперь становилась мне вполне понятною. Каждому из нас известно по личному опыту, что весьма нередко случается видеть, как люди, обладающие высшими способностями, случайно падают в уровень с бездарнейшею толпой, их окружающею. Цель, которую при этом имеет в виду мудрая распорядительность Провидения, без сомнения, состоит в напоминовении величию, что оно смертно, и что власть дающая может и отнять его. Теперь, по моему понятию, легко подметить одно из этих спасительных принижений в тех поступках дорогого мистера Годфрея, при которых я присутствовала незримою свидетельницей. И также легко было признать желанное восстановление лучших свойств его в том ужасе, с которым он отступил от мысли о браке с Рэйчел, и в чарующей ревности, с которою он поспешил возвратиться к дамам и к неимущим. Я изложила ему этот взгляд простыми словами, как сестра. Можно было залюбоваться его радостью. По мере того как я продолжала, он сравнивал себя с заблудившимся человеком, выходящим из мглы на свет. Когда я поручалась, что его с любовию примут в Материнском Обществе, сердце героя христианина переполнилось благодарностью. Он попеременно прижимал мои руки к своим губам. Ошеломленная несравненным торжеством возвращение его к нам, я предоставила мои рука в полное его распоряжение. Закрыла глаза. Почувствовала, что голова моя, в восхищении духовного самозабвения, склонилась на его плечо. Еще минута и, конечно, я обмерла бы на его руках, если бы меня не привела в себя помеха со стороны внешнего мира. За дверью раздался ужасающий лязг ножей и вилок, и лакей вошел накрывать стол к полднику. Мистер Годфрей вздрогнул и взглянул на каминные часы. — Как с вами время-то летит! — воскликнул он, — я едва успею захватить поезд. Я решалась спросить, зачем он так спешить в город. Ответ его напомнил мне о семейных затруднениях, которые оставалось еще согласить между собой, и о предстоящих семейных неприятностях. — Батюшка говорил мне, — сказал он, — что дела прозывают его сегодня из Фризингалла в Лондон, и он намерен приехать или сегодня вечером, или завтра утром. Надо рассказать ему, что произошло между мной и Рэйчел. Он сильно желает этой свадьбы; боюсь, что его трудненько будет помирить с расстройством дела. Надо задержать его, ради всех нас, чтоб он не приезжал сюда, не помирившись. Лучший и дражайший друг мой, мы еще увидимся! С этими словами он поспешно ушел. С своей стороны, я поспешно взбежала к себе наверх, чтоб успокоиться до встречи за полдником с тетушкой Абльвайт и Рэйчел. Остановимся еще несколько на мистере Годфрее; мне очень хорошо известно, что всеопошляющее мнение света обвинило его в личных расчетах, по которым он освободил Рэйчел от данного ему слова при первом поводе с ее стороны. До слуха моего дошло также, что стремление его возвратить себе прежнее место в моем уважении некоторые приписывали корыстному желанию помириться (через мое посредство) с одною почтенною членшей комитета в Материнском Обществе, благословленной в изобилии земными благами и состоящей со мною в самой тесной дружбе. Я упоминаю об этих отвратительных клеветах ради одного заявления, что на меня они не имели ни малейшего влияния. Повинуясь данным мне наставлениям, я изложила колебание моего мнения о нашем герое христианине точь-в-точь как они записаны в моем дневнике. Позвольте мне отдать себе справедливость, прибавив к этому, что раз восстановив себя в моем уважении, даровитый друг мой никогда более не лишался его. Я пишу со слезами на глазах, сгорая желанием сказать более. Но нет, меня жестокосердо ограничили моими личными сведениями о лицах и событиях. Не прошло и месяца с описываемого мною времени, как перемены на денежном рывке (уменьшившие даже мой жалкий доходец.) заставили меня удалиться в добровольное изгнание за границу и не оставили мне ничего, кроме сердечного воспоминание о мистере Годфрее, осужденном светскою клеветой и осужденном ею вотще. Позвольте мне осушить слезы и возвратиться к рассказу. Я сошла вниз к полднику, естественно желая видеть, как подействовало на Рэйчел освобождение от данного ею слова. Мне казалось, — впрочем, я, правду сказать, плохой знаток в таких делах, — что возвращение свободы снова обратило ее помыслы к тому другому, которого она любила, и что она бесилась на себя, не в силах будучи подавить возобновление чувства, которого втайне стыдилась. Кто бы мог быть этот человек? Я имела некоторые подозрения, но бесполезно было тратить время на праздные догадки. Когда я обращу ее на путь истинный, она, по самой силе вещей, перестанет скрываться от меня. Я узнаю все, и об этом человеке, и о Лунном камне. Даже не будь у меня высшей цели в пробуждении ее к сознанию духовного мира, одного желание облегчить ее душу от преступных тайн было бы достаточно для поощрения меня к дальнейшим действиям. После полудня тетушка Абльвайт для моциона каталась в кресле на колесах. Ее сопровождала Рэйчел. — Как бы я желала повозить это кресло! — легкомысленно вырвалось у нее. — Как бы мне хотелось устать до упаду. Расположение ее духа не изменилось и к вечеру. Я нашла в одной из драгоценных книг моего друга — Жизнь, переписка и труды мисс Джен Анны Стемпер, издание сорок пятое, — отрывки, дивно подходящие к настоящему положению Рэйчел. На мое предложение прочесть их она ответила тем, что села за фортепиано. Поймите, как она мало знала серьезных людей, если надеялась этим путем истощить мое терпение! Я оставила про себя мисс Джен Анну Стемпер и ожидала событий с непоколебимою верой в грядущее. Старик Абльвайт в этот вечер не явился. Но я знала, какую важность придает этот светский скряга женитьбе его сына на мисс Вериндер, и положительно была убеждена (как бы мистер Годфрей ни старался предотвратить это), что мы увидим его на другой день. При вмешательстве его в это дело, конечно, разразится буря, на которую я рассчитывала, а за тем, разумеется, последует спасительное истощение упорства Рэйчел. Не безызвестно мне, что старик Абльвайт вообще (а в особенности между низшими) слывет замечательно добродушным человеком. Но по моим наблюдениям, он заслуживает эту славу лишь до тех пор, пока все делается по его. На другой день, как я предвидела, тетушка Абльвайт, насколько позволял ее характер, была удивлена внезапным появлением своего мужа. Но не пробыл он еще и минуты в доме, как за ним последовало, на этот раз к моему изумлению, неожиданное усложнение обстоятельств в лице мистера Броффа. Я не запомню, чтобы присутствие адвоката казалось мне более неуместным, чем в это время. Он видимо готов был на всякого рода помеху! — Какая приятная неожиданность, сэр, — сказал мистер Абльвайт с свойственным ему обманчивым радушием, обращаясь к мистеру Броффу, — расставаясь вчера с вами, я не ожидал, что буду иметь честь видеть вас нынче в Брайтоне. — Я обсудил про себя наш разговор, после того как вы ушли, — ответил мистер Брофф, — и мне пришло в голову, что я могу пригодиться в этом случае. Я только что поспел к отходу поезда и не мог рассмотреть, в котором вагоне вы ехали. Дав это объяснение, он сел возле Рэйчел. Я скромно удалилась в уголок, держа Мисс Джен Анну Стемпер на коленях, про всякий случай. Тетушка сидела у окна, по обыкновению, мирно отмахиваясь веером. Мистер Абльвайт стал посреди комнаты (я еще не видывала, чтобы лысина его была краснее теперешнего) и любезнейше обратился к племяннице. — Рэйчел, дружочек мой, — сказал он, — мне Годфрей передал необыкновенную новость. Я приехал расспросить об этом. У вас тут есть своя комната. Не окажете ли мне честь провести меня туда? Рэйчел не шевельнулась. Не могу сказать, сама ли она решилась вести дело на разрыв, или мистер Брофф подал ей какой-нибудь тайный знак. Она уклонилась от оказания чести старику Абльвайту и не повела его в свою комнату. — Все, что вам угодно будет сказать мне, — ответила она, — может быть сказано здесь, в присутствии моих родственниц и (она взглянула на мистера Броффа) при верном, старинном друге моей матери. — Как хотите, душа моя, — дружелюбно проговорил мистер Абльвайт и взял себе стул. Остальные смотрели ему в лицо, точно надеясь, после его семидесятилетнего обращения в свете, прочесть на нем правду. Я же взглянула на маковку его лысины, ибо не раз уже замечала, что истинное расположение его духа всегда отпечатывается там, как на термометре. — Несколько недель тому назад, — продолжал старый джентльмен, — сын уведомил меня, что мисс Вериндер почтила его обещанием выйти за него замуж. Возможно ли это, Рэйчел, чтоб он ошибочно перетолковал или преувеличил сказанное вами? — Разумеется, нет, — ответила она. — Я обещала выйти за него. — Весьма искренно отвечено! — проговорил Абльвайт, — и вполне удовлетворительно до сих пор. Годфрей, значит, не ошибся относительно того, что произошло несколько недель тому назад. Ошибка, очевидно, в том, что он говорил мне вчера. Теперь я начинаю догадываться. У вас была с ним любовная ссора, а дурачок принял ее не в шутку. Ну! Я бы не попался так в его года. Греховная природа Рэйчел, — праматери Евы, так сказать, — начала кипятиться. — Пожалуйста, мистер Абльвайт, поймемте друг друга, — сказала она, — ничего похожего на ссору не было у меня вчера с вашим сыном. Если он вам сказал, что я предложила отказаться от данного слова, а он с своей стороны согласился, так он вам правду сказал. Термометр на маковке лысины мистера Абльвайта стал показывать возвышение температуры. Лицо его было дружелюбнее прежнего, но краснота его маковки стала одним градусом гуще. — Полно, полно, дружочек! — сказал он с самым успокоительным выражением, — Не сердитесь, не будьте жестоки к бедному Годфрею! Он, очевидно, сказал вам что-нибудь невпопад. Он всегда был неотесан, еще с детства; но у него доброе сердце, Рэйчел, доброе сердце! — Или я дурно выразилась, мистер Абльвайт, или вы с умыслом не хотите понять меня. Раз навсегда, между мною и сыном вашим решено, что мы остаемся на всю жизнь двоюродными и только. Ясно ли это? Тон, которым она проговорила эта слова, недозволял более сомневаться даже старику Абльвайту. Термометр его поднялся еще на один градус, а голос, когда он заговорил, не был уже голосом свойственным заведомо добродушным людям. — Итак, я должен понять, — сказал он, — что ваше слово нарушено? — Пожалуйста, поймите это, мистер Абльвайт. — Вы признаете и тот факт, что вы первая предложили отказаться от этого слова? — Я первая предложила это. А сын ваш, как я уже вам сказала, согласился и одобрил это. Термометр поднялся до самого верху; то есть, краснота вдруг стала пурпуром. — Сын мой скот! — в бешенстве крикнул старый ворчун. — Ради меня, отца его, не ради его самого, позвольте спросить, мисс Вериндер, в чем вы можете пожаловаться на мистера Годфрея Абльвайта? Тут в первый раз вмешался мистер Брофф. — Вы не обязаны отвечать на этот вопрос, — сказал он Рэйчел. Старик Абльвайт мигом накинулся на него. — Не забывайте, сэр, — сказал он, — что вы сами назвались сюда в гости. Ваше вмешательство вышло бы гораздо деликатнее, если бы вы обождали, пока его потребуют. Мистер Брофф не обратил на это внимания. Гладкая штукатурка его злого старческого лица нигде не потрескалась. Рэйчел поблагодарила его за поданный совет и обратилась к старику Абльвайту, сохраняя такое хладнокровие, что (принимая во внимание ее лета и пол) просто было страшно смотреть. — Сын ваш предлагал мне тот же самый вопрос, который вы только что предложили, — сказала она, — у меня один ответ и ему, и вам. Я предложила ему возвратить друг другу слово, так как, поразмыслив, убедилась, что гораздо согласнее как с его, так и с моим благом, отказаться от поспешного обета и предоставить ему иной, более счастливый выбор. — Что не такое сделал мой сын? — упорствовал мистер Абльвайт. — Я имею право это знать. Что такое он сделал? Она стояла на своем с таким же упрямством. — Вы получили уже единственное объяснение, которое я сочла нужным дать ему и вам, — ответила она. — Попросту, по-английски: на то была ваша верховная власть и воля, мисс Вериндер, чтобы кокетничать с моим сыном? Рэйчел с минуту молчала. Следя за нею, я слышала, как она вздохнула. Мистер Брофф взял ее руку и слегка подал ее. Она очнулась и, по обыкновению, смело ответила мистеру Абльвайту. — Я подвергалась и худшим пересудам, — сказала она, — и выносила их терпеливо. Прошла та пора, когда вы могли оскорбить меня, назвав меня кокеткой. Она сказала это с оттенком горечи, который убедил меня, что в голове у ней мелькнуло воспоминание о скандале Лунного камня. — Мне больше нечего сказать, устало прибавила она, ни к кому в особенности не обращаясь и глядя, мимо всех нас, в ближайшее к ней окно. Мистер Абльвайт встал и так бешено двинул от себя стул, что тот опрокинулся и упал на пол. — А мне так есть что сказать с своей стороны, — объявил он, хлопнув ладонью по столу, — я скажу, что если сын не чувствует этого оскорбления, то я его чувствую! Рэйчел вздрогнула и взглянула на него, пораженная удивлением. — Оскорбление? — отозвалась она, — что вы хотите сказать? — Оскорбление! — повторил мистер Абльвайт, — я знаю, мисс Вериндер, что заставило вас отказаться от вашего обещание сыну! Знаю так же верно, как если бы вы сами признались в этом. Это проклятая ваша фамильная гордость оскорбляет Годфрея, как она оскорбила меня, когда я женился на вашей тетушке. Ее семья, — ее нищенская семья, повернулась к ней спиной за ее брак с честным человеком, которые сам пробился в люди и добыл свое состояние. У меня предков не было. Я не происхожу от мошеннической шайки головорезов, которые жили разбоем и убийством. Я не могу сослаться на те времена, когда Абльвайты рубашки своей не имели и не умели подписать свое имя. Ха! ха! ха! Я был недостоин Гернкаслей, когда женился! А теперь, надо уж все договаривать, — сын мой недостоин вас. Я давно уж подозревал это. В вас ведь тоже Гернкасльская кровь-то! Я давно уж подозревал это! — Крайне недостойное подозрение, — заметил мистер Брофф, — удивляюсь, как у вас достало духу сознаться в нем. Мистер Абльвайт еще не находил слов для возражения, когда Рэйчел заговорила с оттенком самого раздражающего презрения. — Не стоит обращать внимания, — сказала она адвокату, — если он способен так думать, пусть думает что угодно. Цвет лица мистера Абльвайта из пурпура переходил в багровый, он задыхался, поглядывая то на Рэйчел, то на мистера Броффа, в таком исступленном бешенстве на обоих, что не знал на кого из них прежде накинуться. Жена его, до сих пор невозмутимо обмахивавшаяся веером, сидя на месте, — начала тревожиться, и тщетно пыталась успокоить его. Я же в продолжении этого прискорбного свидания, не раз ощущала позыв вмешаться несколькими серьезными словами, но сдерживалась под страхом возможных последствий, вовсе недостойных английской женщины христианки, которая заботится не о том, чего требует пошлая осторожность, а о нравственной правоте. Теперь же, видя до чего дошло дело, я стала выше всяких соображений относительно внешних приличий. Имея в виду предложить им смиренное увещание собственного своего изобретения, я могла бы еще колебаться. Но прискорбное домашнее столкновение, возникшее на моих глазах, чудесным образом предугадано было в переписке мисс Джен Анны Стемпер, — письмо тысяча первое «О мире в семье». Я встала из своего скромного уголка и развернула книгу. — Дорогой мистер Абльвайт! — сказала я, — одно слово! Как только я, встав, обратила на себя общее внимание, легко было видеть, что он собирался ответить мне какою-то грубостью, но родственный тон моего обращение удержал его. Он вытаращил глаза с удивлением язычника. — В качестве любящей доброжелательницы, друга, — продолжила я, — и лица издавна привыкшего пробуждать, убеждать, приготовлять, просвещать и укреплять прочих, позвольте мне взять простительнейшую смелость — успокоить вас. Он стал проходить в себя; он готов был разразиться — и непременно бы разразился, имей дело с кем-нибудь иным. Но мой голос (обыкновенно нежный) в таких случаях повышается ноты на две. И теперь, повинуясь призванию свыше, мне следовало перекричать его. Держа перед ним драгоценную книгу, я внушительно ударила по странице указательным пальцем. — Не мои слова! — воскликнула я в порыве ревности, — О, не думайте, чтоб я призывала ваше внимание на мои смиренные слова! Манна в пустыне, мистер Абльвайт! Роса на спаленную землю! Слова утешения, слова мудрости, слова любви, — благодатные, благодатнейшие слова мисс Джен Анны Стемпер! Тут я приостановилась перевести дух. Но прежде чем я собралась с силами, это чудовище в образе человека неистово проревело: