Завещание хранилось в несгораемом шкапе моей конторы столько лет, что мне лень их пересчитывать. Лишь летом 1848 года представился случай взглянуть в него, при обстоятельствах весьма печальных. Около вышеупомянутого времени доктора произнесли бедной леди Вериндер буквально смертный приговор. Мне первому сообщила она о своем положении и нетерпеливо желала пересмотреть вместе со мной свое завещание. Что касалось ее дочери, то лучших распоряжений невозможно было бы и придумать. Но ее намерение относительно некоторых мелких наследств, завещаемых разным родственникам, в течение времени поизменились, и возникла надобность прибавить к подлинному документу три-четыре дополнения. Опасаясь внезапного случая, я тотчас же исполнил это и получил позволение миледи переписать ее последние распоряжение в новое завещание. Я имел в виду обойти некоторые неизбежные неточности и повторения, которые теперь обезображивали подлинный документ и, правду сказать, неприятно коробили свойственное моему званию чувство внешней форменности. Скрепу этого вторичного завещания описала мисс Клак, любезно согласившаяся засвидетельствовать его. В отношении денежных интересов Рэйчел Вериндер, оно было слово в слово точным списком с первого завещания. Единственные перемены в нем ограничивались назначением опекуна и несколькими оговорками относительно этого назначения, включенными по моему совету. По смерти леди Вериндер, завещание перешло в руки моего проктора для обычного, как говорится, «заявления». Недели три спустя, насколько могу припомнить, дошли до меня первые слухи о какой-то необычной подземной интриге. Я случайно зашел в контору моего приятеля проктора и заметил, что он принимает меня с видом большей внимательности, нежели обыкновенно. — А я имею сообщить вам кое-что новенькое, — сказал он, — как бы вы думали, что я слышал сегодня утром в Докторс-Коммонсе? Завещание леди Вериндер было уже затребовано на просмотр и наведена справка! В самом деле, нечто новенькое! В завещании не было ровно ничего спорного, и я не мог придумать, кому бы это пришла хоть малейшая нужда наводить справки. (Быть может, я поступлю недурно, объяснив здесь, — на пользу тех немногих, кто еще не знает этого, — что закон позволяет всем, кому угодно, наводить справки по всем завещаниям в Докторс-Коммонсе, с платой одного шиллинга). — Слышали вы, кто именно требовал завещание? — спросил я. — Да, писарь, не колеблясь, передал это мне. Требовал его мистер Смоллей, — фирмы Скапп и Смоллей. Завещание не успели еще переписать в главный реестр, поэтому не оставалось ничего более, как отступать от обычных правил и дать просителю на просмотр подлинный документ. Он просмотрел его весьма тщательно и сделал из него выписку в свой бумажник. Можете вы догадываться, зачем бы это понадобилось ему? Я отрицательно покачал годовой. — Разведаю, — ответил я, — и дня не пройдет, как разведаю. Затем я тотчас же вернулся к себе в контору. Если бы в этом необъяснимом просмотре завещания покойной доверительницы моей была замешана какая-нибудь иная адвокатская фирма, я, пожалуй, встретил бы некоторые затруднения относительно необходимых разведок. Но у Скаппа и Смоллея я имел руку, значительно облегчавшую мне ходы в этом деле. Мои письмоводитель (большой делец и превосходный человек) был родной брат мистера Смоллея, а благодаря такого рода косвенной связи со мной, Скапп и Смоллей в течении нескольких лет подбирали крохи, падавшие с моего стола, в виде различных дел, поступавших ко мне в контору, на которые я, по разным причинам, не считал нужным тратить время. Таким образом мое покровительство имело некоторое значение для этой фирмы. Теперь я намеревался, в случае надобности, напомнить им об этом покровительстве. Придя домой, я тотчас переговорил с моим письмоводителем, и рассказав ему о случившемся, послал его в братнину контору «с поклоном от мистера Броффа», которому весьма приятно было бы узнать, почему господа Скапп и Смоллей нашли нужным просмотреть завещание леди Вериндер. Вследствие этого посольства, мистер Смоллей вернулся ко мне в контору в сопровождении своего брата. Тот признался, что действовал по просьбе одного из своих доверителей, а затем поставил мне на вид, не будет ли с его стороны нарушением поверенной ему тайны, если он скажет более. Мы поспорили об этом довольно горячо. Без сомнения, он был прав, а я не прав. Надо сознаться, я был рассержен и подозрителен и настойчиво хотел разведать побольше. Мало того: предложенное мне дополнительное сведение я отказался считать тайной, вверенною мне на хранение; я требовал полной свободы в распоряжении своею скромностью. Что еще хуже, я непозволительно воспользовался выгодой своего положения. — Выбирайте же, сэр, — сказал я мистеру Смоллею, — между риском лишиться практики своего доверителя, или моей. Неизвинительно, согласен, — чистейшая тирания. Подобно всем тиранам, я был непреклонен. Мистер Смоллей решился на выбор, не колеблясь и минуты. Он покорно улыбнулся и выдал имя своего доверителя: — Мистер Годфрей Абльвайт. Этого с меня было довольно, — я более ничего и знать не желал. Достигнув этого пункта моего рассказа, я считаю необходимым поставить читателя на равную ногу со мной относительно сведений о завещании леди Вериндер. Итак, позвольте мне в возможно кратких словах изложить, что у Рэйчел Вериндер не было ничего, кроме пожизненных процентов с имущества. Необыкновенно здравый смысл ее матери, вместе с моею долговременною опытностью, освободили ее от всякой ответственности и уберегли на будущее время от опасности стать жертвой какого-нибудь нуждающегося, и недобросовестного человека. Ни она, ни муж ее (в случае ее брака) не могли бы тронуть и шести пенсов, как из поземельной собственности, так и из капитала. В их распоряжении будут дома в Лондоне и Йоркшире, порядочный доход, — и только. Пораздумав о разведанном, я прискорбно затруднился, как мне поступить вслед затем. Не более недели прошло с тех пор, как я услыхал (к удивлению и прискорбию моему) о предполагаемом замужестве мисс Вериндер. Я был самым искренним ее поклонником, питал к ней искреннюю привязанность и невыразимо огорчался, услыхав, что она готова, очертя голову, избрать мистера Годфрея Абльвайта. И вот этот человек, которого я всегда считал сладкоречивым плутом, оправдывает самое худшее из того, что я думал о нем, а явно обличает корыстную цель этого брака с его стороны! «Так что же? пожалуй возразите вы, — дело обыденное». Согласен, дорогой сэр. Но так ли легко отнеслись бы вы к этому, если бы дело шло… ну, хоть о вашей сестре? Первое соображение, естественно пришедшее мне в голову, было следующее. Сдержит ли свое слово мистер Годфрей Абльвайт после того, что он узнал от адвоката? Это вполне зависело от его денежных обстоятельств, которых я вовсе не знал. Если положение его еще не слишком плохо, ему стоило бы жениться на мисс Вериндер ради одного дохода. Если же, наоборот, ему крайняя нужда в значительной сумме к известному сроку, то завещание леди Вериндер придется весьма кстати и спасет ее дочь из рук плута. В последнем случае мне вовсе не нужно будет огорчать мисс Рэйчел, в первые дни траура по матери, немедленным открытием истины. В первом же, оставаясь безмолвным, я как бы посодействую браку, который сделает ее несчастною на всю жизнь. Колебание мои разрешились посещением лондонской гостиницы, в которой жили мистрис Абльвайт и мисс Вериндер. Она сообщила мне, что на другой день выезжают в Брайтон, а что непредвиденная помеха препятствует мистеру Годфрею Абльвайту отправиться с ними. Я тотчас предложил заменить его. Пока я только думал о Рэйчел Вериндер, можно было еще колебаться. Увидав ее, я тотчас решился высказать ей всю правду, будь что будет. Случай представился, когда мы гуляли с ней вдвоем на другой день по приезде. — Позволите ли мне поговорить с вами о вашей помолвке? — спросил я. — Да, — равнодушно ответила она, — если не о чем поинтереснее. — Простите ли вы старому другу и слуге вашего семейства, мисс Рэйчел, если я осмелюсь опросить, по сердцу ли вам этот брак? — Я выхожу замуж с отчаяния, мистер Брофф, пробуя наудачу, не нападу ли на что-нибудь в роде счастия застоя, которое могло бы примирить меня с жизнью. Сильные выражения, намекающие вы что-то затаенное, в форме романа. Но я имел в виду свою цель и уклонился (как говорится меж нами, законниками) от исследования побочных разветвлений вопроса. — Едва ли мистер Годфрей Абльвайт разделяет ваш образ мыслей, — сказал я, — ему этот брак во всяком случае по сердцу? — По его словам, так, и, кажется, я должна ему верить. После тех признаний, которые я сделала ему, едва ли бы он захотел на мне жениться, если бы не любил меня. Бедняжка! Она не допускала и мысли о человеке, женящемся ради собственных корыстных видов. Задача, за которую я взялся, становилась труднее, чем я рассчитывал. — Странно слышать, — продолжил я, — особенно для моих старосветских ушей... — Что странно слышать? — спросила она. — Слышать, что вы говорите о будущем муже так, словно вы не уверены в искренности его привязанности. Не имеете ли вы с своей стороны каких-нибудь причин сомневаться в нем? Удивительная быстрота ее соображения помогла ей заметить, не то в голосе моем, не то в обращении, перемену, которая тотчас дала ей понять, что я все это говорил, имея в виду дальнейшую цель. Она приостановилась, и освободив свою руку, вопросительно посмотрела мне в лицо. — Мистер Брофф, — сказала она, — вы хотите передать мне что-то о мистере Годфрее Абльвайте, скажите. Я настолько знал ее, что поймал на слове и рассказал все. Она снова взяла меня под руку и тихо пошла со мной. Я чувствовал, как рука ее машинально сжимала мою руку; видел, что сама она становилась бледнее, и бледнее, по мере того как я распространялся, — но из уст ее не вырвалось ни одного слова, пока я говорил. И когда я кончил, она все еще оставалась безмолвною. Слегка склонив голову, она шла возле меня, не сознавая моего присутствия, не сознавая ничего окружающего; потерянная, можно сказать, погребенная в своих мыслях. Я не хотел мешать ей. Зная ее характер, я в этом случае, как и в прежних, дал ей время. Девушки вообще, услыхав что-нибудь интересующее их и повинуясь первому побуждению, сначала забрасывают расспросами, а потом бегут обсудить это с какою-нибудь любимою подругой. Первым побуждением Рэйчел Вериндер в таких обстоятельствах было замкнуться в своих мыслях и обсудить про себя. В мужчине эта безусловная независимость — великое качество. В женщине она имеет ту невыгоду, что нравственно выделяет ее из общей массы прекрасного пола и подвергает ее пересудам общего мнения. Я сильно подозреваю себя по этому предмету в единомыслии с остальным светом, за исключением мнение об одной Рэйчел Вериндер. Независимость ее характера была одним из качеств, уважаемых мной; частью, конечно, потому, что я искренно удивлялся ей и любил ее; частью потому, что взгляд мой на ее отношение к пропаже Лунного камня основывался на тщательном изучении ее характера. Как бы плохо ни складывались внешние обстоятельства в деле алмаза, — как бы ни было прискорбно знать, что она сколько-нибудь замешана в тайну нераскрытой кражи, — я тем не менее был убежден, что она не сделала ничего недостойного ее, ибо я равно убежден был и в том, что она в этом деле шага не ступила, не замкнувшись в своих мыслях и не обдумав его про себя. Мы прошла около мили, прежде чем Рэйчел очнулась. Она вдруг поглядела на меня с чуть заметным оттенком улыбки прежнего, более счастливого времени, самой непреодолимой, какую когда-либо видал я на женском лице. — Я уже многим обязана вашей доброте, — сказала она, — а теперь чувствую себя в большем долгу, нежели прежде. Если по возвращении в Лондон до вас дойдет молва о моем замужестве, опровергайте ее тотчас же от моего имени. — Вы решились нарушать свое слово? — спросил я. — Можно ли в этом сомневаться, — гордо возразила она, — после того, что вы мне передали? — Милая мисс Рэйчел, вы очень молоды, и вам будет гораздо труднее выйти из настоящего положения, нежели вы думаете. Нет ли у вас кого-нибудь, само собой разумеется, какой-нибудь леди, с которою вы могли бы посоветоваться? — Никого, — ответила она. Меня огорчили, искренно огорчили ее слова. Так молода, так одинока, и так твердо выносить свое положение! Желание помочь ей пересилило всякие соображение о пристойности, которые могли возникнуть во мне при подобных обстоятельствах; пустив в ход все свое уменье, я изложил ей по этому предмету все, что могло придти мне в голову под влиянием минуты. Я на своем веку передавал многое множество советов моим доверителям и не раз имел дело с величайшими затруднениями; но в настоящем случае мне еще впервые доводилось поучать молодую особу как ей добиться освобождения от помолвки! Предложенный мною план, в коротких словах, был следующий. Я советовал ей сказать мистеру Годфрею Абльвайту, — с глазу на глаз, разумеется, — что ей достоверно известно, как он обличил корыстное свойство своих целей. Потом ей следовало прибавить, что свадьба их, после такого открытия, стала просто невозможною, спросить его, что он считает более благоразумным: обеспечить ли себе ее молчание, согласясь с ее намерениями, или, противясь им, заставить ее разоблачить его цели во всеобщее сведения? Если же он станет защищаться или отвергать факты, в таком случае пусть она обратится ко мне. Мисс Вериндер со вниманием выслушала меня до конца. Потом очень мило поблагодарила меня за совет, но в то же время объявила мне, что не может ему последовать. — Смею ли спросить, — сказал я, — что вы имеете против него? Она не решалась сказать, потом вдруг ответила мне встречным вопросом. — Что если б у вас потребовали мнение о поступке мистера Годфрея Абльвайта? — начала она. — Я назвал бы его поступком низкого обманщика. — Мистер Брофф! я верила в этого человека. Могу ли я после этого назвать его низким, оказать, что он обманул меня, опозорить его в глазах света? Я унижалась, прочив его себе в мужья; если я скажу ему то, что вы советуете, значит, я признаюсь перед ним в своем унижении. Я не могу сделать это после всего происшедшего между нами, не могу! Стыд этот для него ничто. Для меня этот стыд невыносим. Вот еще одна из замечательнейших особенностей ее характера открывалась предо мной: ее чуткий страх самого прикосновение с чем-нибудь низким, затемнявший в ней всякую мысль о самой себе, толкавший ее в ложное положение, которое могло компрометировать ее во мнении всех ее друзей! До сих пор я еще крошечку сомневался в пригодности данного мною совета. Но после сказанного ею я несомненно убедился, что это лучший из всех возможных советов и не колебался еще раз настоять на нем. Она только покачала головой и повторила свой отказ в других выражениях. — Он был со мной в таких коротких отношениях, что просил моей руки. Он так высоко стоял в моем мнении, что получил согласие. Не могу же я, после этого, сказать ему, что он презреннейшее существо в мире. — Но, милая мисс Рэйчел, — увещевал я, — вам равно невозможно сказать ему, что вы отказываетесь от своего слова, не поставив ему на вид никакой причины. — Я скажу, что передумала и убедилась, что нам обоим гораздо лучше будет, если мы расстанемся. — И только? — Только. — Подумали ль вы о том, что он может сказать с своей стороны? — Пусть говорит что угодно. Невозможно было не удивляться ее деликатности и решимости, и также нельзя было не почувствовать, что она впадала впросак. Я умолял ее поразмыслить о собственном положении. Я напоминал ей, что она отдает себя в жертву отвратительнейшим истолкованиям ее цели. — Вы не можете бравировать общественным мнением из-за личного чувства, — сказал я. — Могу, — ответила она, — не в первый раз это будет. — Что вы хотите сказать? — Вы забыли о Лунном камне, мистер Брофф. Разве я тогда не бравировала общественным мнением ради своих собственных причин? Ответ ее заставал меня умолкнуть на минуту. Он подстрекнул меня к попытке объяснить себе ее поведение, во время пропажи Лунного камня, из загадочного признания, которое только что сорвалось у ней с языка. Будь я помоложе, пожалуй, мне и удалось бы это. Теперь оно было не под силу. Я в последний раз попробовал уговорить ее, прежде нежели мы вернулись домой. Она осталась непреклонною. В этот день, когда я простился с ней, в уме моем странно боролись возбужденные ею чувства. Она упрямилась; она ошибалась. Она влекла к себе, она возбуждала восторг, она была достойна глубокого сожаления. Я взял с нее обещание писать ко мне тотчас же, как только ей нужно будет сообщить что-нибудь новое, и вернулся в Лондон в самом тревожном расположении духа. Вечером, в день моего приезда, прежде чем я мог рассчитывать на получение обещанного письма, я был удивлен посещением мистера Абльвайта-старшего и узнал, что мистер Годфрей в тот же день получил отставку и принял ее.