— Без сомнения, мистер Мортвет! Но я все-таки с нетерпением жду рационального объяснения того противоречия, которое я только что имел честь представить вам. Мистер Мортвет улыбнулся. — Из всех противоречий с этим легче всего справиться, — проговорил он. — Позвольте мне прежде всего признаться, что вы совершенно безошибочно изложили это дело. Индийцы, без сомнения, не знали о том, что сделал с алмазом мистер Франклин Блек, — так как первая ошибка их произошла в первую же ночь по приезде мистера Блека к тетушке. — Первая ошибка их? — повторял я. — Разумеется! Ошибка в том, что они позволили Габриелю Бетереджу подстеречь их в то время, как она ночью бродили у террасы. Однако, надо отдать им справедливость в том, что они сами же сознали свой ложный шаг, ибо, по вашим словам, вполне располагая временем, они после того в течение целых недель не показывались вблизи дома. — Для чего бы кто, мистер Мортвет? Вот что мне хотелось бы знать! Для чего? — Для того, мистер Брофф, что ни один индиец не станет подвергаться ненужному риску. Из включенного вами в завещание полковника Гернкасля параграфа они знали (не правда ли?), что Лунный камень перейдет в полное владение мисс Вериндер в день ее рождения. Очень хорошо. Скажите же, какой образ действия был безопаснее в их положении? Попытаться овладеть алмазом, пока он в руках мистера Франклина Блека, доказавшего уже, что он в состоянии заподозрить и перехитрить их? Или подождать, пока алмаз будет в распоряжении молодой девушки, которая станет наивно радоваться всякому случаю надеть великолепную драгоценность? Может быть, вы потребуете доказательства, что теория моя верна? Доказательство в самом поведении индийцев. Прождав несколько недель, они появились около дома в день рождения мисс Вериндер и в награду за терпеливую точность их расчетов увидали Лунный камень в корсете ее платья! Позднее в тот же вечер, когда мне рассказывали историю полковника и его алмаза, я до такой степени сознавал опасность, которой подвергался мистер Франклин Блек (на него непременно бы напали, если б ему не посчастливилось возвращаться к леди Вериндер в обществе нескольких человек), и так твердо убежден был в сильнейшей опасности, грозящей самой мисс Вериндер, что советовал последовать плану полковника и уничтожить тождество драгоценного камня, расколов его на части. Затем, вам не менее меня известно, как его странное исчезновение в ту же ночь сделало мой совет бесполезным, совершенно расстроив заговор, и как дальнейшие предприятия индийцев были парализованы на другой же день заключением их в тюрьму. Этим заканчивается первый акт заговора. Прежде нежели мы перейдем ко второму, позвольте спросить, разъяснил ли я ваше противоречие с достаточною удовлетворительностью для практического ума? Нельзя отвергать, что он прекрасно разъяснил это противоречие, благодаря превосходному знанию индийского характера и тому обстоятельству, что ум его не был обременен сотнями других завещаний со времени смерти полковника Гернкасля! — До сих пор, значит, все ладно, — продолжал мистер Мортвет. — Первый удобный случай овладеть алмазом был потерян индийцами в тот день, как их посадили во фризингальскую тюрьму. Когда же он представился он вторично? Вторично он им представился, — на что я имею доказательства, — во время самого заключения их. Приостановив рассказ, он вынул свою записную книжку и развернул ее на известной странице. — В то время, — продолжал он, — я гостил у знакомых во Фризингалле. За день или за два до освобождения индийцев (кажется, в понедельник) смотритель тюрьмы принес мне письмо. Оно было доставлено на имя индийцев какою-то мистрис Маканн, у которой она нанимала квартиру, и было получено ею накануне по почте. Тюремные власти заметили, что на почтовом штемпеле значилось «Ламбет», а форма адреса на куверте, хотя, и правильно написанного по-английски, странно отличалась от обычных надписей этого рода. Распечатав его, она увидела, что письмо писано на иностранном языке, и не ошиблась, признав его индостанским. Обращаясь ко мне, они конечно желали, чтоб я перевел им письмо. Я снял копию с оригинала, вместе с переводом, в свою записную книжку, — и вот она к вашим услугам. Он подал мне развернутую книжку. Первою была копия с адреса письма. Он был записан в строку, без всяких знаков препинания: «Трем индийцам, живущим у леди по имени Маканн во Фризингалле в Йоркшире». Затем следовала индийские буквы; английский перевод был в конце и заключался в следующих загадочных словах: «Во имя князя ночи, сидящего на сайге, объемлющего руками четыре угла земли. Братия, станьте лицом на полдень и ступайте в многошумную улицу, которая ведет на грязную реку. Потому что очи мои видели его». Тут письмо кончалось, без числа и подписи. Я возвратил его мистеру Мортвету и признался, что этот любопытный образчик индийской переписки несколько озадачил меня. — Я могу объяснить вам первую фразу, — сказал он, — а поведение индийцев объяснит остальные. В индийской мифологии бог луны изображается в виде четверорукого божества, сидящего на сайге, а князь ночи — это один из его титулов. Вот уже в самом начале нечто возбуждающее подозрение своим сходством с косвенным намеком на Лунный камень. Теперь посмотрим, что же сделали индийцы после того, как тюремные власти дозволили им прочесть письмо. В тот самый день как их выпустили на свободу, они тотчас пошли на станцию железной дороги и взяли места в первом поезде, отправлявшемся в Лондон. Мы все во Фризингалле чрезвычайно сожалели, что за их действиями не было тайного присмотра. Но, после того как леди Вериндер отпустила полицейского офицера и остановила дальнейшее следствие о пропаже Лунного камня, никто не осмеливался ворошить это дело. Индийцы вольны были ехать в Лондон и поехали. Что же мы вслед за тем услыхали о них, мистер Брофф? — Она беспокоили мистера Локера, — ответил я, — бродя вокруг его дома в Ламбете. — Читали вы рапорт о прошении мистера Локера в суд? — Да. — Излагая дело, он, между прочим, если вы не забыли, упоминает об иностранце, нанявшемся к нему в работники, которого он только что расчел по подозрению в попытке на воровство и в стачке с надоедавшими ему индийцами. Из этого, мистер Брофф, довольно просто выводится, кто именно писал вот это озадачившее вас письмо, и которое из восточных сокровищ мистера Локера пытался украсть рабочий. Вывод (как я поспешил сознаться) был так прост, что подсказывать его нет надобности. Я никогда не сомневался, что в то время, о котором говорил мистер Мортвет, Лунный камень попал в руки мистера Локера. Меня занимал один вопрос: как разведали об этом обстоятельстве индийцы? И этот вопрос (которого разрешение, казалось мне, труднее всех) теперь, подобно прочим, не остался без ответа. Несмотря на свое адвокатство, я начинал сознавать, что мистеру Мортвету можно позволить вести себя с завязанными глазами в последние закоулки того лабиринта, в котором он служил мне проводником до сих пор. Я сделал ему комплимент в таком смысле, а он весьма милостиво принял эту маленькую уступку. — Прежде чем я стану продолжить, вы в свою очередь сообщите мне некоторое сведение, — сказал он, — кто-нибудь должен же был перевести Лунный камень из Йоркшира в Лондон. И кто-нибудь получал деньги под залог его, иначе он никогда не попал бы к мистеру Локеру. Нет ли какого-нибудь сведения относительно этой личности? — Никакого, сколько мне известно. — Кажется, ходил слух про мистера Годфрея Абльвайта. Говорят, он известный филантроп: начать с того, что уж это прямо не в его пользу… Я от всего сердца согласился с мистером Мортветом, но, в то же время считал своим долгом уведомить его (разумеется, не упоминая имени мисс Вериндер), что мистер Годфрей Абльвайт очистился от всяких подозрений, представив доказательства, за несомненность которых я могу поручиться. — Очень хорошо, — спокойно проговорил мистер Мортвет, — предоставим времени разъяснить это дело. А пока, мистер Брофф, для вашей пользы, вернемтесь опять к индийцам. Поездка их в Лондон окончилась тем только, что они стали жертвой нового поражения. Потерю второго случая овладеть алмазом надо приписать, как мне кажется, единственно хитрости и предусмотрительности мистера Локера, который недаром же стоит во главе прибыльного и древнего промысла ростовщиков! Поспешно отказав нанятому им человеку, он лишил индийцев помощи, которую сообщник непременно оказал бы им, однажды попав в дом. Спешным перемещением Лунного камня к своему банкиру, он захватил заговорщиков врасплох, пока у них еще не было наготове нового плана ограбить его. Каким образом после того индийцы разузнали о его действиях, и как они постарались овладеть распиской его банкира, все это события, слишком свежие для того чтобы стоило на них останавливаться. Довольно упомянуть, что Лунный камень, сданный (под общим названием «драгоценности») в кладовую банкира, еще раз выскользнул из их рук. Теперь, мистер Брофф, каков будет третий случай овладеть алмазом? И когда он им представится? Как только вопрос этот сорвался у него с языка, я наконец постиг цель посещение индийцем моей конторы! — Вижу! — воскликнул я, — индийцы не менее нас уверены, что Лунный камень был заложен; он надлежало в точности узнать самый ранний срок, через который можно выкупить залог, — потому что это будет самым ранним сроком, по истечении которого алмаз возьмут из-под охраны в банке. — Ведь я говорил, что вы сами доберетесь, мистер Брофф, если только я дам вам хорошую заручку. Как только минет год со времени залога Лунного камня, индийцы станут высматривать третьего случая. Мистер Локер сам им сказал, сколько придется ждать, а ваш почтенный авторитет убедил их в том, что мистер Локер сказал правду. Можем ли мы хоть приблизительно угадать время, около которого алмаз попал в руки ростовщика? — Около конца прошлого июня, — ответил я, — насколько я могу сообразить. — А год у нас теперь сорок восьмой. Очень хорошо. Если неизвестное лицо, заложившее Лунный камень, сможет выкупить его через год, то драгоценность вернется в его руки к концу июня сорок девятого. К тому времени я буду за тысячи миль от Англии и здешних вестей. Но вам не худо бы записать это на память и устроиться так, чтоб на то время быть в Лондоне. — Вы думаете, что надо ждать чего-нибудь важного? — спросил я. — Я думаю, — ответил он, — что мне безопаснее будет находиться среди свирепейших фанатиков Средней Азии, нежели переступить порог банка с Лунным камнем в кармане. Замыслы индийцев была дважды расстроены, мистер Брофф. Я твердо уверен, что в третий раз они этого не допустят. То была последние слова, сказанные им по этому предмету. Подали кофе; гости встали из-за стола и разбрелись по комнате; а мы пошли наверх, присоединиться к бывшим на обеде дамам. Я записал число на память, и пожалуй не лишним будет закончить мой рассказ воспроизведением этой отметки. Июнь, сорок девятого. К концу месяца ждать вестей об индийцах. Сделав это, я не имею более никаких прав пользоваться пером и передаю его непосредственно следующему за мной рассказчику. Рассказ 3-й, доставленный Франклином Блеком I Весною 1849 года я скитался на Востоке и только что изменил план путешествия, составленный мною за несколько месяцев перед тем и сообщенный моим лондонским представителям: адвокату и банкиру. Вследствие этой перемены мне надо было послать одного из служителей за получением писем и денег от английского консула в некий городок, который, по новому маршруту, не входил уже в число моих стоянок. Слуга должен был нагнать меня в назначенном месте, в известное время. Непредвиденный случай замедлил его возвращение. Около недели прождал я с моими людьми, расположась лагерем на краю пустыни. К концу этого времени пропадавший слуга явился в мою палатку с деньгами и письмами. — Кажется, я привез вам дурные вести, сэр, — сказал он, указывая на одно из писем с траурною каемочкой и почерком мистера Броффа на адресе. По мне в подобных случаях отсрочка всего невыносимее. Я прежде всего распечатал письмо с траурною каемочкой. Оно извещало меня, что отец мой помер, а я стал наследником его значительного богатства. Состояние, переходившее таким образом в мои руки, влекло за собой и ответственность, вследствие чего мистер Брофф убеждал меня возвратиться в Англию, не теряя времени. На рассвете следующего утра я двинулся в обратный путь к родине. Портрет мой, нарисованный старым дружищем Бетереджем около времени моего отъезда из Англии, мне кажется, несколько утрирован. Чудак, по-своему, пресерьезно передал один из сатирических намеков молодой госпожи на мое заграничное воспитание, и дошел до убеждения, что действительно видит во мне те французские, немецкие, и итальянские стороны моего характера, которые моя веселая кузина только в шутку отыскивала, и которые действительно-то существовали лишь в воображении нашего доброго Бетереджа. Но за исключением этой скидки, я должен сознаться, что он вполне справедливо изобразил меня оскорбленным обращением Рэйчел до глубины сердца и покидающим Англию в припадке нестерпимых мук, причиненных самым горьким разочарованием в жизни. Я уезжал за границу, решась, при помощи перемены мест и разлуки, — забыть ее. Я убежден в неправильности взгляда на человеческую природу, отрицающего в таких обстоятельствах действительную пользу перемены мест и отсутствия: они отвлекают внимание человека от исключительного созерцания собственной скорби. Я никогда не забывал ее; но мучительные воспоминания теряли свою горечь по мере того, как влияние времени, расстояние и новизны возрастало между мной и Рэйчел. С другой стороны не менее верно и то, что, как только я собрался домой, — лекарство, имевшее несомненный успех, стало теперь также несомненно терять свою целебность. Чем ближе становилась страна, в которой она живет, и надежда снова увидать ее, тем неодолимее начинало заявлять свою власть надо мной ее влияние. По возвращении в Англию, она была первою, о ком я спросил, встретясь с мистером Броффом. Я, конечно, узнал о всем происходившем в мое отсутствие: другими словами, о всем изложенном здесь в рассказе Бетереджа, — за исключением одного обстоятельства. В то время мистер Брофф не считал себя вправе сообщить мне причины, втайне обусловившие размолвку Рэйчел и Годфрея Абльвайта. Я не докучал ему затруднительными вопросами по этому щекотливому предмету. После ревнивой досады, возбужденной во мне слухом, что она некогда помышляла о замужестве с Годфреем, я нашел достаточное облегчение в уверенности, что, поразмыслив, она убедилась в поспешности своего поступка и сама взяла назад свое слово. Выслушав рассказ о прошлом, я весьма естественно обратился к текущим вопросам (и все об Рэйчел!). На чье попечение перешла она из дома мистера Броффа? И где она живет? Она жила у вдовой сестры покойного сэр Джона Вериндера, — некоей мистрис Мерридью, которая была приглашена душеприказчиками леди Вериндер в опекунши и приняла это предложение. По словам мистера Броффа, они отлично поладили между собой и в настоящее время устроились в доме мистрис Мерридью на Портленд-Плесе. Полчаса спустя по получении этого известия я шел по дороге к Портленд-Плесу, не имев духу даже признаться в этом мистеру Броффу! Человек, отворивший мне дверь, не знал наверно, дома ли мисс Вериндер. Я послал его наверх с моею карточкой, в виде скорейшего способа разрешать вопрос. Слуга вернулся ко мне с непроницаемым выражением в лице и объявил, что мисс Вериндер нет дома. Других я мог бы заподозрить в преднамеренном отказе принять меня. Но подозревать Рэйчел не было возможности. Я сказал, что зайду вечерком часам к шести. В шесть часов мне вторично объявили, что мисс Вериндер нет дома. Не оставлено ли мне записки? Никакой записки не оставлено. Разве мисс Вериндер не получала моей карточки? Слуга просил извинить его: мисс Вериндер получила карточку. Вывод был слишком прост, чтобы сомневаться в нем. Рэйчел не хотела меня видеть. С своей стороны, я не мог допускать подобного обращения со мной, не сделав по крайней мере попытки разъяснить его причины. Я велел доложить о себе мистрис Мерридью и просил ее почтить меня свиданием, назначив для этого удобнейшее время по ее усмотрению. Мистрис Мерридью без всяких затруднений приняла меня тотчас же. Меня провели в уютную гостиную, а я очутился в присутствии маленькой, весьма приятной пожилой леди. Она имела любезность весьма сожалеть обо мне и немало удивляться. Впрочем, в то же время, не могла вступить со мной в какое-либо объяснение или влиять на Рэйчел в деле, касающемся, по-видимому, только личных ее чувств. Она не раз повторяла это с вежливым и неистощимым терпением, — и вот все, чего я добился, обратясь к мистрис Мерридью. Оставалось писать к Рэйчел. На другой день мой слуга понес ей письмо со строжайшим наказом дождаться ответа. Доставленный мне ответ заключался буквально в одной фразе: «Мисс Вериндер просит позволение уклониться от всякой переписка с мистером Франклином Блеком». Как я ни любил ее, но вознегодовал на обиду, нанесенную мне этим ответом. Не успел я еще овладеть собой, как мистер Брофф пришел поговорить о моих делах. Я не хотел ничего слышать о делах и рассказал ему все происшедшее. Оказалось, что он, подобно самой мисс Мерридью, не в состоянии ничего разъяснить мне. Я спросил, не дошла ли до Рэйчел какая-нибудь клевета на меня. Мистер Брофф не знал никакой клеветы на мой счет. Не упоминала ли она обо мне в каком-нибудь смысле, гостя у мистера Броффа? Ни разу. Неужели в течение моего долгого отсутствия она даже не спросила: жив ли я или умер? ничего подобного она никогда не спрашивала. Я достал из бумажника письмо, которое бедная леди Вериндер написала мне из Фризингалла в тот день, как я выехал из ее Йоркширского дома, и обратил внимание мистера Броффа на следующие две фразы: «В теперешнем ужасном состоянии ее рассудка, Рэйчел все еще не прощает вам важной помощи, оказанной вами следствию о пропаже драгоценного камня. Ваше слепое рвение в этом деле увеличило гнет ее волнений, так как усилие ваши неумышленно грозили открытием ее тайны». — Возможно ли, — спросил я, — чтоб это враждебное чувство до сих пор сохранило всю свою горечь? Мистер Брофф высказал непритворное огорчение, — Если вы настаиваете на ответе, — заметил он, — я должен сказать, что ничем иным не могу объяснить ее поведения. Позвонив, я приказал слуге уложить мой чемодан и послать за указателем железных дорог. Мистер Брофф с удивлением спросил, что я хочу делать. — Я еду в Йоркшир, — отвечал я, — с первым поездом.