— Я прожил, — сказал Бетередж, строго поглядывая за меня, — лет пятьдесят на службе у покойной госпожи. До этого служил в пажах у старого лорда, отца ее. От роду мне теперь что-то промеж семидесяти и восьмидесяти, — нужды нет сколько именно! Говорят, что я не хуже других узнал свет — а вдоль, а поперек. И чем же все это кончается? Кончается это, мистер Ездра Дженнингс, тем, что помощник доктора выкидывает над мистером Франклином Блеком колдовскую штуку с бутылкой опиуму, а меня, прости Господи, приставили на старости лет к колдуну в мальчишки! Мистер Блек разразился взрывом хохота. Я хотел заговорить, но Бетередж поднял руку в знак того, что еще не кончил. — Ни слова, мистер Дженнингс! — сказал он, — мне больше ни слова не нужно, сэр. Я, слава Богу, не без правил. Если мне дают приказ, который доводится родным братцем приказам из Бедлама, — нужды нет! Пока я получаю его от своего господина или от своей, госпожи, — повинуюсь. У меня может быть собственное мнение, которое, буде вам угодно припомнить, разделяет и мистер Брофф — великий мистер Брофф! — сказал Бетередж, возвышая голос и торжественно какая мне головой, — нужды нет; я беру назад свое мнение. Молодая госпожа говорит: «исполнить». И я тотчас отвечаю: «мисс, будет исполнено». Вот я здесь налицо с бумажником и карандашом, — последний не так остер, как бы мне хотелось, — но когда сами христиане сходят с ума, где ж тут надеяться, чтобы карандаши не притуплялись? Давайте ваши приказания, мистер Дженнингс. Я их запишу, сэр. Я уж так положил себе, чтобы ни на волос не отставать от них и не превышать их. Я слепое орудие, вот что я такое. Слепое орудие! — повторил Бетередж, бесконечно довольный собственным определением. — Мне очень жаль, — начал я, — что вы не согласны со мной… — Не путайте вы меня-то сюда! — перебил Бетередж, — тут вовсе не в согласии дело, дело в повиновении. Извольте распоряжаться, сэр, распоряжаться извольте! Мистер Блек подал мне знак, чтоб я поймал его на слове. Я «изволил распорядиться» как можно ясней и серьезней. — Надо отпереть некоторые отделение дома, — сказал я, — и обставить их точь-в-точь, как они были обставлены в прошлом году. Бетередж предварительно лизнул кончик не совсем хорошо очиненного карандаша: — Укажите, какие именно отделения, мистер Дженнингс! — величественно проговорил он. — Во-первых, внутренние сени, ведущие на главную лестницу. — «Во-первых, внутренние сени», — записал Бетередж, — начать с того, что их невозможно обставить так, как они была обставлены в прошлом году. — Почему? — Потому что в прошлом году в сенях стояла ястребиная чучела, мистер Дженнингс. Когда семейство выехало, чучелу вынесли вместе с прочими вещами. Когда ее выносили, она разлетелась в прах. — Ну, так выключим чучелу. Бетередж записал это исключение. — «Внутренние сени обставить как в прошлом году. За исключением в прах разлетевшегося ястреба». Извольте продолжать, мистер Дженнингс. — На лестнице по-прежнему послать ковер. — «На лестнице по-прежнему послать ковер». Жаль огорчать вас, сэр. Но и этого нельзя сделать. — Почему же? — Потому что человек, настилавший ковер, умер, мистер Дженнингс, а подобного ему относительно пригонки ковра к поворотам не найдешь во всей Англии, ищите где угодно. — Очень хорошо. Попробуем, не найдется ли в Англии другого мастера. Бетередж сделал другую заметку, и я продолжил «распоряжаться». — Гостиную мисс Вериндер возобновить в том же виде, как она была в прошлом году. Также коридор, ведущий из гостиной в первый этаж. Также второй коридор, ведущий из второго этажа в лучшие спальни. Также спальню, занятую в июне прошлого года мистером Франклином Блеком. Тупой карандаш Бетереджа добросовестно поспевал за мной слово в слово. — Продолжайте, сэр, — проговорил Бетередж с саркастическою важностью, — карандаша еще хватит на целую кучу письма. Я сказал ему, что у меня больше нет никаких распоряжений. — В таком случае, сэр, — сказал Бетередж, — я коснусь одного или двух пунктов относительно самого себя. Он развернул бумажник на другой странице и снова предварительно лизнул неистощимый карандаш. — Я желаю знать, — начал он, — могу ли я, или нет, умыть себе руки… — Положительно можете, — сказал мистер Блек, — я сейчас позвоню слугу. — …относительно некоторой ответственности, — продолжал Бетередж, — упорно отказываясь признать чье-либо присутствие в комнате, кроме его собственного и моего: начать с гостиной мисс Вериндер. Когда мы в прошлом году снимали ковер, мистер Дженнингс, то нашли ни с чем несообразное количество булавок. Обязан ли я раскидать булавки по-прежнему? — Разумеется, нет. Бетередж тотчас же запасал уступку. — Затем, касательно первого коридора, — продолжил он, — когда мы выносили оттуда разные орнаменты, то вынесли вместе с ними статую жирного, голого ребенка, кощунственно названного в домашнем каталоге Купидоном, богом любви. Прошлого года на мясистых частях плеч у него было два крыла. Я как-то не досмотрел, одного крыла как не бывало. Ответствен ли я за Купидоново крыло? Я сделал другую уступку, а Бетередж вторую заметку. — Что касается до второго коридора, — продолжил он, — то в нем прошлого года ничего не было, кроме дверей (в целости их я готов принять присягу, если понадобится), и я должен сознаться, что совершенно покоен относительно этого отделения дома. Но вот насчет спальни мистера Франклина (если ее тоже восстановлять по-прежнему), я желал бы знать, кто возьмется постоянно обращать ее в хлев, как бы часто ее ни убирали: там панталоны, тут полотенце, а французские романы повсюду… так я говорю, кто из нас обязан разбрасывать все после уборки, он или я? Мистер Блек объявил, что с величайшим удовольствием примет на себя полную ответственность. Бетередж упорно отказывался принять какое-либо решение, вопроса без моего согласия, и одобрения. Я принял предложение мистера Блека, а Бетередж внес эту последнюю уступку в свой бумажник. — Заходите, когда угодно, мистер Дженнингс, начиная с завтрашнего дня, — сказал он, вставая, — вы застанете меня за работой, с необходимыми помощниками. Почтительнейше прошу позволения поблагодарить вас за то, что посмотрели сквозь пальцы на ястребиную чучелу и Купидоново крыло, а также, и за разрешение мне умыть себе руки относительно булавок на ковре и хлева в комнате мистера Франклина. Как слуга, я глубоко обязан вам. Как человек, я думаю, что ваша голова битком набата чертиками, и свидетельствую против вашего опыта, ибо это обман и ловушка. Но не бойтесь насчет того, чтобы человеческие чувства помешали мне исполнить долг слуги! Я буду повиноваться вам, несмотря на чертиков, сэр, буду повиноваться, хоть бы вы наконец подожгли дом, — будь я проклят, если пошлю за пожарными трубами, прежде чем вы позвоните, и прикажете это сделать! С этим заключительным уверением он поклонился мне и вышел из комнаты. — Как вы думаете, можно ли на него положиться? — спросил я. — Безусловно, — ответил мистер Блек. — Вот посмотрите, когда мы зайдем туда, вы увидите, что он ничем не пренебрег и ничего не забыл. Июня 19-го. Новый протест против замышляемых нами предприятий! На этот раз от дамы. Утренняя почта доставила мне два письма. Одно от мисс Вериндер, в котором она самым любезным образом соглашается на мое предложение. Другое — от опекунши ее, некоей мистрис Мерридью. Мистрис Мерридью свидетельствует мне свое почтение и заявляет, что она не берет на себя входить в научное значение предмета, по которому я вступил в переписку с мисс Вериндер. Но с общественной точки зрения она вправе высказать свое мнение. Мне, вероятно, неизвестно, полагает мистрис Мерридью, — что мисс Вериндер всего 19 лет от роду. Позволить молодой леди, в таком возрасте, присутствовать (без «дуэньи») в доме, наполненном мужчинами, производящими медицинский опыт, было бы оскорблением приличий, которого мистрис Мерридью никак не может допустить. Если дело это непременно должно состояться, она сочтет своим долгом, жертвуя своим личным спокойствием, сопровождать мисс Вериндер в Йоркшир. В таких обстоятельствах она осмеливается просить меня о пересмотре дела, имея в виду, что мисс Вериндер не желает руководствоваться ничьим мнением, кроме моего. Едва ли присутствие ее так необходимо; одного слова с моей стороны в таком смысле было бы достаточно для избавления и мистрис Мерридью и меня самого от весьма неприятной ответственности. В переводе на простую английскую речь, эти вежливо общие места значили, по моему разумению, что мистрисс Мерридью смертельно боится мнения света. По несчастию, она обратилась к последнему из людей, имеющих какое-нибудь основание уважать это мнение. Я не хочу отказать мисс Вериндер и не стану откладывать примирение двух молодых людей, которые любят друг друга и уж давненько разлучены. В переводе с простой английской речи на вежливый язык общих мест, это значило, что мистер Дженнингс свидетельствует свое почтение мисс Мерридью и сожалеет, что не может счесть себя в праве на дальнейшее вмешательство в это дело. Отчет о здоровье мистера Блека в это утро тот же, что и прежде. Мы решили не беспокоить и сегодня Бетереджа своим наблюдением за работами в доме. Завтра еще будет время для первого сообщения, и осмотра. Июня 20-го. Мистер Блек начинает тяготиться постоянною бессонницей по ночам. Теперь чем скорее приготовят комнаты, тем лучше. Сегодня утром, когда мы шли к дому, он с нервной нетерпеливостью и нерешительностью спрашивал моего мнение о письме пристава Коффа, пересланном ему из Лондона. Пристав пишет из Ирландии. Уведомляет, что он получил (от своей служанки) записку на карточке, оставленную мистером Блеком в его доме, близь Доркинга, и объявляет, что возвращение его в Англию последует, вероятно, через недельку. А между тем просит почтить его сообщением повода, по которому мистер Блек желает переговорить с ним (как изложено в записке) насчет Лунного камня. Если мистер Блек в состоянии доказать ему, что он сделал важную ошибку в производстве прошлогоднего следствия об алмазе, то он (после всех щедрот покойной леди Вериндер) сочтет своим долгом отдать себя в распоряжение этого джентльмена. Если же нет, то просит позволение остаться в своем уединении, где его окружают мирные прелести цветоводства и сельской жизни. Прочтя это письмо, я, не колеблясь, посоветовал мистеру Блеку известить пристава Коффа о всем происшедшем с того времени, как следствие было приостановлено в прошлом году, и предоставить ему вывод собственного заключения, на основании голых фактов. Подумав еще раз, я также подал ему мысль пригласить пристава к опыту, в случае если он вовремя вернется в Англию. Таким свидетелем во всяком случае следует дорожить; а если окажется, что я ошибаюсь, считая алмаз спрятанным в комнате мистера Блека, то совет его весьма может пригодиться в дальнейших предприятиях, которые будут уже не в моей власти. Это последнее соображение, по-видимому, преодолело нерешительность мистера Блека. Он обещал последовать моему совету. Когда мы вступили на подъезд, стук молотка уведомил вас, что работа по возобновлению дома кипит в самом разгаре. В сенях нас встретил Бетередж, принаряженный по этому случаю в красную рабочую шапочку и фартук из зеленой саржи. Чуть завидев меня, он тотчас достал свой бумажник с карандашом и упорно записывал все, что я ни говорил ему. Куда мы ни заглядывали, работа, по предсказанию мистера Блека, всюду велась как нельзя более умно и проворно. Но ее еще на порядках оставалось во внутренних сенях и в комнате мисс Вериндер. Сомнительно, будет ли дом готов ранее конца недели. Поздравив Бетереджа с успехом (он упорно делал свои заметки всякий раз, как я разевал рот, и в то же время пропускал без малейшего внимания все говоренное мистером Блеком), и обещав через день или два снова посетить его, — мы собирались выйти из дому и отправиться в обратный путь; но не успели еще выбраться из коридора под лестницей, как Бетередж остановил меня в то время, когда я проходил мимо двери, ведущей в его комнату. — Нельзя ли мне сказать вам словечка два наедине? — спросил он таинственным шепотом. Я, конечно, согласился. Мистер Блек пошел подождать меня в саду, а я последовал за Бетереджем в его комнату. Я так и ждал, что он потребует каких-нибудь новых уступок, в роде предшествовавших и улаженных уже насчет ястребиной чучелы и Купидонова крыла. К величайшему изумлению моему, Бетередж дружески положил мне руку на плечо и предложил следующий странный вопрос: — Мистер Дженнингс, знакомы ли вы с Робинзоном Крузо! Я ответил, что в детстве читал Робинзона Крузо. — А с тех пор не перечитывали? — Нет, не перечитывал. Он отступил на несколько шагов и поглядел на меня с выражением сострадательного любопытства, сдержанного суеверным страхом. — С детства не читал Робинзона Крузо, — проговорил Бетередж более про себя, чем обращаясь ко мне, — попробовать, каково-то теперь подействует на него Робинзон Крузо! Он отпер в углу шкаф и достал испачканную, истрепанную книгу, распространявшую запах махорки, когда он перевертывал страницы. Найдя один отрывок, который, по-видимому, отыскивал, он, все также таинственно и шепотом, попросил меня отойти с ним к сторонке. — Что касается вашего фокус-покуса с опиумом и мистером Франклином Блеком, сэр, — начал он, — то пока рабочие в доме, долг слуги одолевает во мне человеческие чувства. Как только рабочие расходятся, человеческие чувства одолевают во мне долг слуги. Очень хорошо. В прошедшую ночь, мистер Дженнингс, мне безотвязно лезло в голову, что ваше новое медицинское предприятие дурно кончится. Если б я уступил этому тайному внушению, то собственноручно вынес бы сызнова всю мебель и наутро выгнал бы из дому всех работников. — Судя по виденному мною наверху, — сказал я, — и радуюсь, что вы противилась тайному внушению. — Какое уж тут противился, — ответил Бетередж, — просто состязался, вот как надо сказать. Я состязался и с тем, что безмолвно приказывало сердце, толкая меня в одну сторону, и с письменным приказом в бумажнике, толкавшем совершенно в другую сторону, пока меня (с позволения сказать) холодный пот прошиб. К какому же средству прибег я в таком ужасном коловороте ума и бессилии тела? К средству, которое никогда не изменяло мне в течении последних тридцати лет и даже раньше, сэр, — вот к этой книге! И звучно хлопнув ладонью по книге, он вышиб из нее сильнейший запах махорки, крепче прежнего. — Что же я нашел здесь, — продолжал Бетередж, — на первой же странице, которую развернул? Вот это страшное место, сэр, страница сто семьдесят восьмая: «После этих и многих подобных размышлений, я поставил себе за правило: когда бы я ни ощутил в себе тайные намеки или побуждение сделать то-то или не делать того-то, пойти в ту сторону или в другую, — всегда неуклонно повиноваться тайному внушению». Чтобы мне хлеба не есть, мистер Дженнингс, если не эта самые слова попали мне на глаза именно в то время, когда я боролся с тайным внушением! Неужели вы не видите вовсе ничего сверхъестественного в этом, сэр? — Вижу случайное совпадение, — и только. — Вас это ничуть не смущает, мистер Дженнингс, относительно медицинского-то предприятия? — На крошечки. Бетередж вытаращил на меня глаза посреди мертвой тишины; в глубоком раздумьи закрыл книгу; необыкновенно заботливо запер ее снова в шкаф; повернулся на каблуках и еще раз вытаращил на меня глаза. Потом заговорил. — Сэр, — сказал он с важностью, — многое можно простить тому, кто с детства не перечитывал Робинзона Крузо. Желаю вам доброго утра.