Мы вернулись домой. Еще одно обстоятельство, которое не проговаривалось вслух, касалось второго ребенка. Я считала, что нам необходимо укрепить отношения. С моей стороны оказалось достаточно на время ослабить меры предосторожности, чтобы у нас родилась Мари. Ой, не надо бросать на меня такие взгляды. Половина известных мне браков заключена вследствие незапланированной беременности, а острые углы зачастую сглаживались рождением второго ребенка. Между прочим, и вы, покопавшись в собственных биографиях, наверняка выясните, что появились на свет именно в таких обстоятельствах. Я занялась своим прежним делом. Контакты у меня сохранились. Нашла себе помощницу, Элли. Мы сняли небольшую мастерскую в полумиле от дома. Вскоре там уже стало тесно, поскольку заказов прибавлялось. Мне это было на руку. Почти все время семью кормила я. Оливер переживал. Энергии ему хватает, а вот… твердости недостает. Жизнь вернулась в привычную колею. Я люблю свою работу, люблю дочерей. С Оливером отношения ровные. Когда я выходила за него замуж, у меня и в мыслях не было, что он будет отсиживать в конторе с девяти до пяти. Я поощряю все его замыслы, но обычно не надеюсь, что из них выйдет нечто путное. Он компанейский, остроумный, он хороший отец, тепло встречает меня дома. Готовит. Я живу сегодняшним днем. А как иначе? Слушайте, я же не Крошка Мэри Саншайн. Бывают у нас… тяжелые времена. А я нормальная мать, то есть по ночам терзаюсь жуткими страхами. Да и днем тоже. Стоит только Софи и Мари устроить нормальную детскую выходку, свойственную бойким девчонкам, стоит им только выказать доверие к этому миру, понадеяться на его доброту, выбежать из дома с написанным на мордашках оптимизмом – и у меня живот сводит от страха. СТЮАРТ: Отдельные стереотипы верны. Например: «Америка – страна возможностей». Отдельные стереотипы неверны, как то: «Американцам чужда самоирония», или «Америка – это плавильный котел», или «Америка – дом храбрецов и свободных страна». Я там прожил без малого десять лет, сдружился со множеством американцев и полюбил их. Даже нашел себе жену. Но они – не британцы. Даже те – в особенности те, – которые похожи на британцев. Меня это не напрягает. Как там формулируется еще один стереотип? «Две нации, разделенные общим языком»? Да, и это верно. Когда меня приветствовали выкриком «How ya doin’», я привычно махал рукой и орал в ответ: «Good», хотя временами нарочно включал утрированный английский акцент, который всех смешил. Но при этом у меня с языка слетали «I guess», «Sure» и, наверно, другие типично американские словечки, которых я сам не замечал. Впрочем, разница заключается не в словах, а в том, что стоит за ними. Например, мой брак, мой второй брак, американский, через пять лет закончился разводом. В Англии закадровый перевод звучал бы так: «Через пять лет его семейная жизнь потерпела крах». Я имею в виду тот закадровый перевод, который по ходу дела озвучивается нашим внутренним голосом. Но в Штатах закадровый перевод был иным: «На протяжении пяти лет его семейная жизнь складывалась успешно». Американцы – нация серийных многоженцев. Я уж не говорю о мормонах. По-моему, это объясняется глубоким, исконным оптимизмом. Возможно, есть и другие мнения, но я придерживаюсь этого. Ладно, продолжаю свой рассказ. Работал я в одном из вашингтонских банков и через пару лет адаптировался. Стал походить на коренного американца. Нет-нет, не на индейца, но… Короче. В Британии я бы сидел за стойкой рядом с сотрудниками, которые визируют мелкие займы, и мечтал, что со временем, если показать себя старательным и ответственным работником, мне доверят визировать более крупные займы. Однако, прожив пару лет в Штатах, я стал рассуждать иначе: а почему, собственно, он, почему она, почему не я? И в результате оказался по другую сторону стойки. На паях с приятелем мы открыли ресторан. Вероятно, это вас удивит, да и меня бы удивило – в Англии. Но за океаном все по-другому. Там ты сегодня риелтор, а завтра пошел учиться на судью. Кулинария меня привлекала и раньше, я разбирался в финансах, а мой приятель хорошо готовил. Мы нашли помещение, получили ссуду, пригласили дизайнера, наняли обслуживающий персонал, раз-два – и наш ресторан готов. Легко. Легко не в плане реализации, а в плане задумки, но, когда мозги у тебя настроены соответствующим образом, реализация существенно облегчается. Вывеска гласила: «Нарасхват» – что указывало на разумные цены и свежие продукты. Выбрали стиль фьюжн – французская, калифорнийская и тайская кухня. Вам бы понравилось. Потом я продал свою долю напарнику и переехал в Балтимор. Там открыл другой ресторан. Который тоже процветал. Но через некоторое время… Это характерно для Штатов. В Англии стали бы поговаривать: «не сидится на месте» или «сам не знает, чего хочет». А в Штатах это нормальное положение дел. Ты преуспел в чем-то одном – ищи, в чем бы еще преуспеть. Говорю же: исконный оптимизм. Итак: я переключился на поставки органических продуктов питания. Мне казалось, это очевидное направление. Круг потребителей, особенно в больших городах, неуклонно расширяется, и составляют его большей частью обеспеченные люди, готовые платить подороже за чистую сельскохозяйственную продукцию. Количество производителей – естественно, в сельской местности – тоже растет, причем среди них многие либо чересчур зашорены, либо чересчур идеалистичны, или настолько заняты, что не задумываются об организации сбыта. Вопрос упирается в налаживание связей. Фермерские рынки – штука хорошая, но, с моей точки зрения, это лишь средство продвижения товаров, а то и привлечения туристов. По сути, выбор делается между уличными торговыми точками и доставкой продуктовых корзин на заказ. Ориентироваться только на заказы – это в некоторой степени дилетантский подход, а руководство магазинов зачастую не обнаруживает достаточных знаний маркетинга. Или же считает, что честный и добросовестный бизнес не нуждается в продвижении. Эти люди не понимают, что даже в наше время – особенно в наше время – добродетель требует рынков сбыта. И я взялся за дело. Углубился в логистику и маркетинг. Исходил из того, что многие производители органических продуктов столь же далеки от современной цивилизации, как амиши, тогда как торговые палатки большей частью отданы на откуп хипповатым личностям, для которых быстрота и эффективность – позорные буржуазные пережитки, а умение считать – грех. При этом в круг покупателей активно втягиваются здравомыслящие представители среднего класса, которые не слишком заинтересованы в получении дозы контркультуры при покупке каждого пучка неотравленной петрушки. Как я уже сказал, вопрос упирается в налаживание связей. Ага, вижу: вам хочется, чтобы я не отвлекался. Между прочим, я близко к сердцу принимаю… Ладно, намек понял. Так вот: именно этим я и занимался в Балтиморе не один год, а потом устроил себе непродолжительный отпуск в Европе. Откровенно говоря, сидеть без дела – это не по мне, я начал изучать местные торговые точки и схемы поставок, которые, если честно, повергли меня в шок. Поэтому я решил вернуться домой и здесь начать нулевой цикл. ОЛИВЕР: Нулевой цикл в нулевом часовом поясе. Нулевой часовой пояс. Время – это действительно ноль, ничто. Хитрая маленькая субретка. На протяжении всей твоей жизни приволакивает ножки и оттопыривает нижнюю губу, а потом, в какой-то быстротечный счастливый час, в пьянящий миг, когда наслаждение, казалось бы, совсем близко, проносится мимо, как официантка на роликах. Взять хотя бы тот счастливый час, когда я, благоговейно преклонив колено, попросил руки ma belle[16]. Откуда мне было знать, что закончится он примерно тогда же, когда мы разойдемся в разные стороны? И как предугадать, в какой момент неприветливая распутница с подносом над головой снова объявит счастливый час? Честно признаться, после нашего возвращения в Англию жизнь некоторое время текла как-то вяло и зыбко. Потом случилось благовещение Мари. Она – забойный «Сингапурский слинг», каких свет не видывал. И понеслось: знакомые лица едут на ярмарку веселиться, всей толпой на водопой… А потом на нас обрушилась смерть моего отца. Какие-нибудь въедливые душеведы, ревностные калибраторы тревоги уже, наверное, прикинули, что стресс, вызванный отцовской смертью, наложился на мучительный переезд. Быть может, они бы выразились иначе, но тем не менее. Лично я больше психовал из-за потери лестничной ковровой дорожки и абажура в виде Дональда Дака, нежели из-за того, что нас покинул paterfamilias[17]. И нечего кривиться. Вы ведь не знали моего отца? А если даже и знали, что вряд ли, так ведь это не ваш отец, а всего лишь мой, старый черт. Избивал меня, молокососа, хоккейной клюшкой. Или бильярдным кием? За одно лишь то, что я был похож на мать. За одно лишь то, что она умерла, когда мне было шесть лет, и наше с ней сходство оказалось для него нестерпимым. А поводов было множество: моя нерадивость в учебе… моя внезапная дерзость… плюс какая-то отроческая тяга к поджогам, но я-то знал истинную причину. Мой отец был холоден, как рыба. Этот старый палтус курил трубку, дабы перебить свой рыбный дух. Но пришел день, когда у него пересохла чешуя, а плавники задубели, как ненужная малярная кисть. При жизни он заговаривал о кремации, но я распорядился, чтобы его закопали на перекрестке дорог, для верности пригвоздив колом. Он оставил всю свою собственность (курам на смех – земельный участок, стоимость которого измеряется в медных грошах, а отнюдь не в луидорах) внучкам, Софи и Мари, в порядке доверительного управления. Сделав специальное распоряжение, чтобы Н. Оливер Расселл не смог наложить лапу на это богатство. Помимо всего прочего, он оставил письма вышеупомянутым внучкам, объясняя причину таких действий. Конверты были запечатаны, так сказать, на живую нитку. В них обнаружилась смесь магического реализма и гнусной клеветы. Ради самих же детей я отправил эти послания в надежное подземелье с люком. На похоронах жена меня осрамила, проливая слезы. В богадельне, где господин Палтус обретался на закате своих дней, хранилась, конечно же, официальная бумага особой важности, а в деревянном костюме скрывались эндопротезы тазобедренного сустава и зубные импланты, заявлявшие о своей вере в воскрешение тела, которая даже в лучшие времена представляет собой достаточно опасное веяние, а уж в данном случае выглядела запредельно жуткой. Джиллиан – вне сомнения, под влиянием месячных – узрела в этом нечто потустороннее и душераздирающее. А потому захлюпала, невзирая на мою железную хватку. Затем все поехали в богадельню, чтобы выслушать россказни о том, как бойко папаша управлялся с ходунками и калоприемником. Как это нередко бывает, я выражаюсь в обобщенном смысле. Я слегка отклонился от темы? Ну что ж, таково преимущество устной традиции. Прошу на меня не цыкать. Нынче я стал куда более чувствительным. Итак. Позвольте мне разложить по полочкам мое последнее десятилетие a la facon de[18] Стю. Мы уехали из Франции. Туда нас утянула Джилл; она же вернула нас домой. Как я выражался насчет того, что в каждой семейной паре один из супругов – умеренный, а другой – воинственный? Наш деревенский домик-пряник был продан скупердяю-бельгийцу. Увы, не входящему в шестерку знаменитых. А дальше вы сами знаете. Реплика Стюарта, человека из телерекламы страховой компании: «Уйдя с рынка недвижимости, вернуться туда очень сложно». Не в бровь, а в глаз, малыш Стю. Идиллическое пристанище с возделанным огородом в солнечном Лангедоке покрывает ровно пятьдесят процентов стоимости дымовой трубы в районе Лондона, который неловко назвать вслух. Здесь заплутает даже почтальон. Время от времени на глаза может попасться автобус, если кто-нибудь из разъяренных местных остановит его под угрозой оружия и заставит выполнить общественно полезную функцию. Наш союз освятило дальнейшее прибавление семейства. Мари, сестренка Софи. Как же эти малышки любят своего дорогого папу. Липнут ко мне, как мокрые занавесочки для душа. Софи – такая серьезная, всегда стремится к идеалу. У Мари есть все задатки настоящей madam. Разве я уже так шутил? Насчет мокрых занавесочек? То-то вы на меня коситесь. Это цена, которую платит любой комедиант. Бросаешь в партер свои bons mots[19], будто пригоршню bonbons[20], и какой-нибудь баклан из первого ряда непременно запустит в тебя фантиком. Эй, такой вкус мы уже пробовали. Но позвольте: в этом мире количество начинок не безгранично. Неужели вы теперь начнете сетовать, что все когда-либо написанные рассказы – это лишь варианты стандартного набора первоисточников? Хорошо, буду иметь в виду, тем более что сейчас я разрабатываю соответствующий киносценарий. Разрабатываю, естественно, в уме. Должен признаться, отдельные мои художественные задумки последнего десятилетия имеют весьма triste denouements[21]. Временами меня тянет, как пса к собственной рвоте, назад – к колледжу английского языка и литературы мистера Тима, где можно заработать пару драхм, чтобы поставить на семейный стол долму в виноградных листьях. Подозреваю, что Оливера никогда не отпускали кошмары рабочего дня с девяти до пяти. Который по всей стране расцветает вечнозеленым лавровым деревцем. Неужели дело лишь в том, что я стал наблюдательнее? За годы, минувшие после нашего возвращения в Londinium Vetus[22] из Земли, не Ведающей Брюссельской Капусты, меня все настойчивее преследует мысль о том, что различие между успехом и провалом никогда еще не было столь… мы можем хоть раз избежать этого слова? думаю, нет… очевидным. С одной стороны – глянцевые внедорожники, все эти «чарджеры», «трастеры», «крузеры» и прочие «супертурбобиллибэги». С другой – маломощные скутеры, послушные скромным развозчикам пиццы, у которых при каждом наезде на «лежачего полицейского» безбожно смешиваются от тряски все топинги. А лицемерные владельцы руля с гидроусилителем, сидящие где-то высоко над потоками транспорта, разве щадят этих тихоходов, у которых «„Четыре сезона“ с дополнительным луком» получают от тряски еще и «томат», причем не томатную пасту, а банальный свежий помидор, и «дополнительную пепперони», и «дополнительный горошек»? Кто высоко сидит, того тряска не потрясает, правда? Если лицемерие – это дань уважения, которую порок платит добродетели, то стиль транспортного средства когда-то разрабатывался богатыми для бедных. Теперь не так. И еще кое-что. Если автомобиль зовется внедорожником, то почему, черт его раздери, он ездит по дорогам? Ответьте, кто сможет. Вы читали о прошлогодних снегопадах на американском Среднем Западе? Сугробы намело аж до слоновьего глаза (ввернул специально для тебя, Стюарт). Фермеры тут же смекнули, как быть, на то они и это… фермеры: чтобы выйти из своих благоприобретенных иглу, они привязывали к подошвам старые теннисные ракетки. Какой-нибудь смиренный «синий воротничок» не высовывал носу из дома, включал микроволновку и перематывал на видеоплеере запись лучших игр Суперкубка. А кого долбануло не на шутку – так это буржуев на внедорожниках, которым не терпелось продемонстрировать всем недотепам, неудачникам, тупицам, деревенщинам и придуркам, сколь это великолепная и завидная возможность: разъезжать где душе угодно по снежному насту в полноприводном комфорте. Но они, словно живое доказательство существования некой подлунной или надлунной справедливости в этом мире, все до единого увязли по самые турбины и поршни, да так, что их откапывали с собаками и конной полицией. Как по-вашему, она существует? В смысле, существует ли в этом мире справедливость? Как по-вашему, торжествует ли добродетель, карается ли порок? Или вы считаете, что добродетель – сама себе награда? Сдается мне, тут звучат какие-то онанистские нотки. Принято считать, что добродетель должна учиться радовать самое себя, поскольку никто другой ее не пригреет. Применимо ли это утверждение к ее противоположности: служит ли порок сам себе наградой? Сластолюбец не стал бы тешить сам себя, не помани его награда богини удовольствий – Волупии. А что же тот, кто несет утешение прокаженным, рвет свое исподнее на бинты и мчится на снегокате, чтобы, подобно сенбернару, согреть обмороженных, заблудившихся путников, – испытывает ли он блаженство в момент спасения других? Не зря же говорится: если за свои труды он не получает от Господа талоны на питание, то пусть уж хватает то удовольствие, какое само идет в руки. Я всего лишь с биноклем в руках изучаю проходящий мимо караван-сарай жизни. Не исключено, что вы сочтете мои выводы доморощенными. Но я не могу отделаться от мысли, что пороку многое сходит с рук. Хотите проконсультироваться у другого специалиста? Я вас не виню. В таком случае рассмотрите мнение одного еретика из Тулузы: «Бог совершенен; в этом мире ничто не совершенно; следовательно, ничто в этом мире не сотворено Богом». Неплохо, да? 5 Теперь ТЕРРИ: Можно вклиниться? То есть у вас приватная беседа или как? Могу скинуть сообщение по мейлу, если вам так удобнее. Но хочу сказать: я не допущу, чтобы пять лет моей жизни были выброшены псу под хвост. Я не собираюсь оставаться довеском к чужой истории. Стюарт не прогадал, взяв меня на должность метрдотеля, и сам это понимал. Шеф-повар, хоть первоклассный, хоть дерьмовый, попросту не сможет о себе заявить, если у заведения не будет своего лица. С которого и начинается ресторан. А начинается он с ответов на телефонные звонки, с администратора за стойкой, с гардероба и бара. Требования к персоналу: поддерживать приподнятое настроение у клиента, даже если тот, придя вовремя, увидел, что его столик не готов; умение рассадить шестерых, когда столик был заказан на двоих; незаметно поторопить людей, чтобы не засиживались. Не подавать виду, если постоянный клиент, глубоко женатый каждую пятницу в двадцать часов тридцать минут, начинает захаживать и по вторникам, но уже с подругой. Распознавать, в какой связи счет требует женщина: потому ли, что она платит, или потому, что ей уже обрыдло это свидание. А если распознать не удалось, то ненавязчиво оставлять счет где-нибудь посередке. Мелочи, но существенные. Я владела всеми этими навыками, а потому клиенты считали, что у нас бесподобный шеф-повар, хотя он был не более чем приличный. А когда Стюарт решил перейти на эко-продукты, чтобы уж точно подняться на новую высоту, шеф просто взбесился, так как повара, не пускаясь в объяснения, выбирали продукцию знакомых поставщиков. Поварам лучше знать, что дает навар, если вы меня понимаете. Так вот: нашли мы другого шеф-повара, более квалифицированного, но он тоже взбесился, так как, по его словам, Стюарт не умел выбирать рыбу. Мясо, овощи, фрукты – это нареканий не вызывало, но рыба ни к черту не годилась. В конфликтах между кухней и директорским кабинетом я выступала в роли ООН. И Стюарт – надо отдать ему должное – это ценил. В Штатах сложилось совершенно определенное представление о британцах, особенно в таких городах, как Балтимор, – это, чтобы вы понимали, очень американский город. Уоллис Симпсон, которая окрутила вашего короля, была родом из Балтимора. Британцев мы видим нечасто, а потому мыслим стереотипами: британцы – снобы, они кучкуются своей компанией, причем каждый старается увильнуть от оплаты счета за алкоголь. И еще: их мужчины – это, извините за выражение, чайные пакетики. Но Стюарт оказался другим. Поначалу держался скованно, зато платил нам не ниже рыночной ставки и, судя по всему, прикипел к американцам. Пригласил меня на свидание, но я твердо сказала «нет»: крутить шашни на рабочем месте – не в моих правилах, я давно так решила. Тогда он разыграл театр одного актера – ну, вы понимаете: мол, он не сведущ в вопросах американского этикета, он уважает мое право отказаться, но неужели у нас не существует каких-нибудь неписаных социальных норм, которые позволили бы мне согласиться, не идя на компромисс? Я ответила: ну почему же не существует? Можешь угостить меня в баре, если я тебя правильно поняла. И мы посмеялись. С этого все и началось. Слушайте, я не собираюсь посвящать вас во все подробности. Даже не просите. Но хочу кое-что уточнить, пока вы не копнули глубже. Стюарт рассказывает о своей жизни примерно так: медленная раскачка, неудачный первый брак; переехал в Штаты, организовал свой бизнес, поднялся; удовлетворительный, но недолгий второй брак и безболезненный развод; соскучился по Англии, решил применить свои деловые навыки в родной стране. Очередная американская история успеха – мы такие обожаем. Парень болтался, как незнамо что, но собрал волю в кулак и двигается дальше. Что ж, согласно одной из американских свобод, каждый, безусловно, имеет право на собственную трактовку личной жизни. Хотите – верьте. Верьте до поры до времени. СТЮАРТ: Для меня ключевые слова – прозрачность, эффективность, добросовестность, удобство, гибкость. В рыночной экономике выделяются три основных типа организации торговли. Первый тип: магазины, которые направляют заказы – прежде всего на мясо и птицу – по интернету непосредственно производителям; по крайней мере, ты твердо знаешь, откуда что поступило. Это к вопросу о прозрачности. Второй тип: супермаркеты, которые вступили в игру поздновато, но знают, как показать товар лицом и продать, а также умеют находить источники. Это к вопросу об эффективности. Третий тип: торговые точки шаговой доступности, зачастую торгующие чем попало, вроде магазинов низких цен, где громоздятся мешки с расфасованной в полиэтиленовые пакеты продукцией и слоняются ленивые продавцы, которые даже не считают нужным прекратить болтовню, когда снисходят до продажи какого-нибудь лука-порея. Это к вопросу о добросовестности. Итак, современные потребители органической продукции, согласно моим принципам, во всех трех мирах заслуживают самого лучшего: знать происхождение товара, получать достойное обслуживание и сознавать правильность своего выбора – за что они готовы платить чуть больше. Добавим сюда удобство и гибкость – и цель достигнута. Проведя небольшое исследование, я наметил ключевые виды эксклюзивной продукции. Яйца, хлеб, молоко, сыр, мед и фрукты-овощи – это основа основ. Рыба – нет; мясо – да. Кое-кого отталкивает вид мяса, но я не ориентируюсь на идеалистов и радикалов. Я ориентируюсь на стандартного потребителя, которому хватает средств и здравого смысла, чтобы выбирать для себя здоровое питание и приобретать все продукты в одном гастрономическом магазине. Я не размениваюсь на второстепенные товары, такие как органическое вино и пиво. Я не пытаюсь превратить каждый свой магазин в закусочную. Забудем о флягах с фасолевым супом. Уберем самодельные, нацарапанные от руки рекламные этикетки, пестрящие восклицательными знаками. Наймем персонал, который квалифицированно отвечает на вопросы и не ленится укладывать ваши покупки в пакет. В высокий бумажный пакет с уплотненным верхом. Организуем службу доставки. Прием заказов онлайн. Встречи с поставщиками. Выпуск ежемесячного каталога. Быть может, вы сочтете, что это банальности. Но я и не претендую на звание оригинального мыслителя. В большинстве своем оригинальные мыслители на практике несостоятельны. Как я уже говорил, некоторые стереотипы верны. Я всего лишь присмотрелся к рынку, понял, чего хотят люди, изучил положение дел и решил несколько арифметических задач. Дал своим магазинам название «Зеленая бакалея». Нравится? Я и сам горжусь. В настоящее время у меня четыре точки, на будущий год откроются еще две. Пользуюсь рекомендациями кулинарных сайтов и глянцевых журналов. Пару месяцев назад обо мне задумала написать местная газета, но я отказался. Не хотел опережать события. Решил повременить, чтобы полностью утвердиться. И сейчас этот момент настал. ДЖИЛЛИАН: Когда я сказала, что Оливеру приходится нелегко, в этом не было натяжки. У меня есть работа, я бываю на людях, завожу новые знакомства. А Оливер ждет у моря погоды. В какой-то газете недавно советовали рассматривать супружество как бизнес. Романтика, дескать, не вечна, поэтому все детали партнерства следует прописывать заранее: положения и условия, права и обязанности. С моей точки зрения, идея отнюдь не нова. На ум приходит голландская живопись: муж и жена сидят рядышком, взирают на мир с некоторым самодовольством – и при этом жена зачастую держит в руках кошелек. Дескать, супружество – это бизнес: полюбуйтесь, вот наши прибыли. Я с этим категорически не согласна. Если романтики больше нет, к чему все остальное? Зачем бы я стала каждый вечер возвращаться домой, к Оливеру? Разумеется, в любом нормальном браке многое приходится согласовывать. Детей надо отвезти в школу, потом забрать, помочь с уроками, проследить, чтобы не засиживались у телевизора; надо сделать покупки, приготовить еду, спланировать расходы, продумать отдых. К ночи остается только рухнуть в постель, когда нам уже не до секса. Простите, это шутка Оливера. В конце долгого дня, после работы, после хлопот с дочками я от него слышу: «Давай рухнем в постель – нам уже не до секса». Когда мне было тринадцать лет, мой отец, учитель по профессии, сбежал со своей ученицей. Вы, наверное, в курсе? Маман никогда об этом не заговаривает, как и о нем самом, даже имени его не упоминает. Но мне иногда лезет в голову: а если бы этого не произошло? Если бы он в последний момент передумал, решив, что супружество – это бизнес, и остался с нами? Представьте, сколько судеб сложилось бы совсем иначе. Возможно, меня бы здесь вообще не было, правда? Я тут читала одну книгу, написанную женщиной, где сказано примерно так: в любых отношениях таятся призраки, или тени, всех других отношений, непохожих на нынешние. Все упущенные альтернативы, все забытые варианты, все жизненные дороги, которыми мы могли пойти, но не сделали этого и не делаем сейчас. В этой мысли, верной по своей сути, я увидела огромную поддержку и в то же время огромное разочарование. Я вдруг испытала небывалое облегчение оттого, что ни разу не сделала аборт. Разумеется, это просто везенье – в молодости я не была противницей абортов. Но вообразите, каково было бы в зрелом возрасте вспоминать о своих абортах. Однако ничего такого не случилось. Ни упущенных альтернатив, ни непрожитых жизней. Даже в отвлеченном смысле рассуждать о них тяжело. Хорошо, что они не стали конкретикой. Так выглядит сейчас моя жизнь. МАДАМ УАЙЕТТ: «Сперва любовь, потом брак: сперва пламя, потом дым». Припоминаете? Шамфор. Что он хотел этим сказать? Что брак – неизбежное следствие любви, что одного без другого не бывает? По-вашему, это умствование, даже недостойное записи? Нет? Значит, он приглашает нас глубже вникнуть в такое сравнение. Вероятно, подразумевается, что любовь драматична, пылка, горяча и шумлива, тогда как брак подобен теплому туману, который щиплет и застит глаза. Вероятно, подразумевается, что брак приносит ветром… что любовь неистова и выжигает почву, на которой растет, тогда как брак – более зыбкое состояние, способное измениться или развеяться от легчайшего дуновения. В этом сравнении мне видится еще вот что. Люди думают, что весь жар горящей спички сосредоточен в центре язычка пламени. Это ошибка. Самый сильный жар – не внутри, а снаружи, точнее, чуть выше. Горячее всего там, где кончается пламя и начинается дым – именно в этой точке. Интересно, мм? Кое-кто считает меня мудрой – это потому, что я прячу свой пессимизм. Людям хочется верить, что да, обстоятельства бывают хуже некуда, но всегда возможны какие-либо решения: стоит найти хотя бы одно, и обстоятельства изменятся к лучшему. Терпение, добродетель и некий скромный героизм будут вознаграждены. Конечно, я этого не утверждаю, но мой облик некоторым образом подразумевает, что такое не исключено. От Оливера, притворщика, мнимого сценариста, я когда-то услышала старую истину о Голливуде: Америке подавай трагедию со счастливым концом. Вот я и даю голливудские советы, отчего меня считают мудрой. Иными словами, чтобы прослыть мудрой, нужно быть пессимисткой, которая пророчит хеппи-энд. Но сама себе я даю не голливудские, а более традиционные советы. Ни на каких богов, конечно, не уповаю, разве что в метафорическом смысле. Но верю, что жизнь трагична, если это слово еще не устарело. Жизнь – такой процесс, который неизбежно вскрывает наши слабые места. А кроме того, этот процесс карает нас за прежние поступки и желания. Карает незаслуженно: я же говорю, что не верю в богов; карает походя – вот и все. Карает анархически, если угодно. Думаю, у меня никогда в жизни больше не будет романов. На определенном этапе приходится это признать. Нет-нет, не надо мне льстить. Да, я выгляжу несколько моложе своих лет, но это отнюдь не комплимент для француженки, спустившей за свою жизнь такую уйму денег, как я, на produits de beaute[23]. Так вот: дело не в том, что романы более невозможны. Они всегда возможны, а тем более на платной основе, официальной или неофициальной… ой, только не надо изображать возмущение… дело в том, что мне они не нужны. Ах, мадам Уайетт, зачем вы так говорите, никто не знает, когда нагрянет любовь, это всегда, как вы сами нам когда-то сказали, опасный момент и так далее. Не поймите меня превратно. Дело даже не в том, что я этого не хочу, а в том, что я не хочу хотеть. Я не желаю желать. И вот что я вам скажу: сейчас я, пожалуй, не менее счастлива, чем в те годы, когда испытывала желание. У меня меньше забот и меньше озабоченности, но я не менее счастлива. И не менее несчастна. Не карают ли меня боги, которых больше нет, когда внушают, что все сердечные муки – так правильно сказать? – которые выпали на мою долю, все метания, вся боль, все надежды, все поступки не имели, вопреки моим убеждениям, никакого отношения к счастью? Это и есть кара? Для меня сейчас дело обстоит именно так. ЭЛЛИ: Я не сразу привыкла называть ее «Джиллиан». Сначала потренировалась в телефонных разговорах, затем в беседах с другими людьми и только после этого – лично. Она ведь такая: очень собранная, очень уверенная в себе. Да к тому же вдвое старше меня. Как я понимаю, ей слегка за сорок. Спрашивать напрямую, конечно, немыслимо. Хотя, надумай я спросить, она бы ответила как есть. Слышали бы вы, как она разговаривает по телефону. У меня язык не повернется повторить кое-какие фразы. Нет, они совершенно правдивы, но это ведь еще хуже, правда? Понимаете, клиенты иногда дают нам заказы в тайной надежде, что под этой мазней обнаружится подпись Леонардо, которая принесет им кучу денег. Да-да, настолько примитивно. Никаких оснований для этого нет, просто владельцам картин хочется так думать: вот отправят они в реставрационную мастерскую это полотно, пусть там его почистят, просветят рентгеном – глядишь, и повезет. Зря, что ли, они деньги платят? В большинстве случаев нам достаточно одного взгляда, но, поскольку Джиллиан любит работать основательно, она не сообщает, что их надежды напрасны, а раз это не произносится вслух, глаза у клиентов разгораются еще больше. Но под конец, в девяноста девяти случаях из ста, ей все же приходится говорить открытым текстом. И некоторые воспринимают это как пощечину. – К сожалению, нет, – сообщает она. Из трубки несется затяжная словесная канонада. – К сожалению, это невозможно. Опять канонада. – Да, есть вероятность, что это копия утраченного произведения, но все равно речь может идти лишь о пятидесятых-шестидесятых годах восемнадцатого века, никак не ранее. Короткая канонада. Джиллиан: – Хорошо, давайте будем, если угодно, говорить «желтый кадмий», хотя кадмий был открыт только в тысяча восемьсот семнадцатом году. Ранее середины восемнадцатого века такого пигмента не существовало. Короткая канонада. – Да, я «всего лишь» реставратор. Это значит, что я способна датировать полотно по определенным параметрам, исходя из анализа данного пигмента. Существуют и другие методы датировки. Например, если вы не профессионал, но обладаете «определенным чутьем», то вам позволительно датировать картины абсолютно любым периодом. Обычно на этом заказчик прикусывает язык, что неудивительно. Впрочем, не всегда.