До него вдруг дошло, что он ничего о ней не знает, даже того, где она живет. Да и Ирен о нем. Всю неделю их разговоры были только о расследовании. — Но ты же жила не так далеко отсюда, — настаивал Сервас. — Мои родители обитали в пятнадцати километрах от Сен-Мартена, в другой долине. Я ходила в школу не здесь. Для подростка жить в другой долине — все равно что в другом мире. Для ребенка пятнадцать километров — как целая тысяча для взрослого. У каждого подростка своя территория. В то время я ездила на школьном автобусе в лицей в Ланнемезане. Это двадцать километров от дома и сорок отсюда. Потом училась на юридическом факультете в По. Теперь, когда ты сказал, я вспоминаю, что на переменках были какие-то разговоры о самоубийствах. Скорее всего, они просто стерлись из памяти. Он почувствовал, что ей не хочется говорить о своей юности, и спросил себя почему. — Интересно было бы узнать мнение Проппа, — сказал Сервас. — Мнение о чем? — По какой причине эти воспоминания стерлись из твоей памяти. Она взглянула на него не то пристыженно, не то упрямо и спросила: — А какая связь между этими детьми и Гриммом? — Может, и никакой. — Тогда почему тебя это интересует? — Убийство Гримма похоже на месть. Ведь кто-то или что-то толкнуло детей на этот страшный шаг. Несколько лет назад была жалоба на сексуальный шантаж со стороны Гримма, Перро и Шаперона. Если объединить эти события, что мы получим? Сервас вдруг почувствовал, как по нему словно прошел электрический разряд. Все они что-то скрывали. Это «что-то» совсем близко, стоит только руку протянуть. Мрачная сердцевина всей истории, ее критическая масса, откуда в стороны расходятся лучи событий. Есть нечто, спрятанное в неразличимой мертвой зоне. Он ощутил, как в сосуды хлынул адреналин. — Думаю, надо начать исследовать все, что лежит в этой коробке, — сказал Сервас, и голос его дрогнул. — Приступим? — то ли спросила, то ли скомандовала Ирен. На ее лице читались надежда и нетерпение. Сервас посмотрел на часы: почти час ночи. За окнами падал снег. — Ладно. А кровь?.. — вдруг прибавил он, резко меняя тему. — Где именно ее обнаружили? Она растерянно посмотрела на него, потом ответила: — На мосту, рядом с местом, где был привязан аптекарь. Несколько мгновений оба молчали. — Кровь… — повторил он. — Не может быть! — Лаборатория ответила однозначно. — Кровь. Похоже… — …что Гиртман поранился, подвешивая тело Гримма. Циглер сразу взяла инициативу в свои руки. Она рылась в коробке, набитой папками, подшивками документов, стенограммами, административной перепиской, пока не откопала папку с надписью «Обобщение». Несомненно, ее составил сам Сен-Сир. У него был понятный, летящий почерк с тонкими очертаниями букв, не в пример каракулям судебного медика. Сервас отметил, что Сен-Сир подвел итог разным этапам расследования с завидной ясностью и четкостью. Циглер сразу стала пользоваться обобщением, чтобы ориентироваться в ворохе документов. Она начала с того, что отсортировала фрагменты досье и разложила их маленькими стопками: отчеты о вскрытии, протоколы допросов, опросы родителей, описи вещественных доказательств, письма, найденные у подростков дома. Сен-Сир для своего личного пользования сделал фотокопии всех документов досье. Кроме фотографий там имелись: — вырезки из публикаций в прессе, — чертежи с пояснительными пометками, — разрозненные листки, — планы местности, испещренные загадочными стрелками и кружочками, где места гибели подростков обозначены черными крестиками, — школьные журналы, ведомости и справки, — фотографии классов, — заметки на клочках бумаги, — билетики уплаты дорожной пошлины… Сервас остолбенел. Старый следователь и вправду относился к этому расследованию как к личному делу. Как и те, кто работал до него, он оказался полностью во власти тайны. Видимо, Сен-Сир всерьез надеялся раскрыть ее дома, когда смог посвятить ей все свое время. Потом они нашли в коробке документ, который тяжело было просматривать: список жертв с их фотографиями и датами самоубийств. 2 мая 1993: Алиса Ферран, 16 лет 7 июня 1993: Михаэль Леман, 17 лет 29 июня 1993: Людовик Аслен, 16 лет 5 сентября 1993: Марион Дютийоль, 15 лет 24 декабря 1993: Северин Герен, 18 лет 16 апреля 1994: Дамьян Ломе, 16 лет 9 июля 1994: Флориан Ванлоот, 17 лет — Боже милосердный! Рука Серваса дрожала, когда он положил список на стол и в круге света от лампы оказались семь фотографий, наклеенных на маленькие картонные вкладки. Семь улыбающихся лиц. Одни смотрят прямо в объектив, другие куда-то в сторону. Он покосился на Ирен. Она стояла рядом, прямо как громом пораженная. Мартен сразу перевел глаза обратно на фотографии, и у него сжалось горло. Циглер передала ему половину отчетов о вскрытиях и склонилась над второй. С минуту они читали молча. Все отчеты констатировали смерть от повешения, не считая двух. Один мальчик бросился со скалы, а другой, находясь под неусыпным наблюдением семьи, все-таки умудрился убить себя электрическим током в ванной. Эксперты не обнаружили никаких аномалий или темных мест. Картины так называемых преступлений были ясны. Все говорило о том, что дети отправлялись к месту гибели и совершали самоубийство в одиночку. Четыре вскрытия производил Дельмас с еще одним судмедэкспертом, которого Сервас знал как очень компетентного. После документов о вскрытиях они перешли к опросам соседей. Их показания, вне зависимости от свидетельства родителей, должны были помочь обрисовать личности жертв. Как всегда, в них хватало сплетен, недоброжелательных или просто гнусных, но в целом они обрисовывали портреты обычных подростков, за исключением одного трудного мальчика, Людовика Аслена, который был известен как склонный к неподчинению старшим и к насилию над своими товарищами. Самые эмоциональные свидетельства относились к первой жертве, Алисе Ферран. Ее все любили и единодушно говорили о ней как об очаровательной девочке. Сервас взглянул на фотографию. Курчавые волосы цвета спелой пшеницы, фарфоровая кожа, красивые глаза серьезно смотрят в объектив. Очень милое лицо, каждую черту которого, казалось, изваяла точная рука мастера-миниатюриста. Красивая шестнадцатилетняя девочка, а вот глаза выглядят старше. В них чувствуется ум и еще что-то такое… Или просто воображение разыгралось? К трем часам утра они вдруг поняли, насколько их все это проняло, и Сервас решил, что пора отдохнуть. Он прошел по коридору в туалет, плеснул себе в лицо холодной водой, выпрямился и взглянул на себя в зеркало. Неоновая лампа мигала и потрескивала, едва освещая дверцы кабинок у него за спиной. Он слишком много съел и выпил у Сен-Сира, к тому же очень устал, и это читалось у него на лице. На обратном пути Сервас остановился у автомата с горячими напитками и крикнул в глубину коридора: — Кофе? Его голос звонко разнесся в тишине. Из открытой двери в другом конце тут же отозвались: — Маленький! С сахаром! Спасибо! Интересно, есть ли здесь еще кто-нибудь кроме них и охранника внизу. Он знал, что жандармы расквартированы в другом крыле здания. Держа в руке стаканчик с кофе, Сервас прошел темное кафе, лавируя между разноцветными столиками, желтыми, красными и голубыми. За застекленной дверью, забранной толстой металлической решеткой, медленно падал снег, засыпая маленький сад, ровную изгородь, песочницу и пластиковую горку для детей жандармов, которые здесь жили. Дальше простиралась белая равнина, а за ней на фоне черного неба проступали горы. И Сервас снова подумал об институте, его обитателях и о Гиртмане. На мостике обнаружили его кровь. Что же это означает? Сен-Сир говорил, что всегда существует деталь, которая ни с чем не вяжется. Иногда это важно, иногда нет… Была половина шестого утра, когда Сервас откинулся назад в своем кресле и заявил, что на сегодня хватит. Вид у Циглер был измученный и разочарованный. Они не нашли ничего, что подтверждало бы гипотезу о сексуальном насилии. Ни малейшей зацепки. В последнем рапорте Сен-Сир пришел к тому же заключению. На полях он сделал карандашную пометку: «Сексуальное насилие? Никаких доказательств». Однако следователь дважды подчеркнул эту пометку. В какой-то момент Сервас попытался заговорить с Циглер о «Пиренейских сернах», но она отказалась: слишком устала и сил на разговоры не осталось. Она взглянула на часы и заявила: — Думаю, нынче ночью мы уже ни к чему не придем. Надо хоть немного поспать. — Согласен. Я еду в отель. Встретимся в конференц-зале в десять. А ты где будешь спать? — Здесь. Один из жандармов сейчас в отпуске, и мне предоставили его квартиру. Администрация на этом экономит. Сервас кивнул и заметил: — Зато время несется безо всякой экономии, да? — У меня еще никогда не было такого расследования, — сказала Ирен, поднимаясь. — Сначала смерть коня, потом аптекарь, повешенный на мосту. Оба преступления объединяет только одно: ДНК серийного убийцы. Теперь еще и цепочка подростковых самоубийств. Все это похоже на дурной сон. Никакой логики, ни малейшей путеводной ниточки. Наверное, в один прекрасный день я проснусь и обнаружу, что ничего этого не было. — Пробуждение настанет, — твердо сказал Сервас. — Только не у нас, а у виновного или у таковых. Не так долго осталось ждать. Он быстрыми шагами пошел к выходу. В эту ночь Сервасу приснился отец, а сам он был маленьким десятилетним мальчиком. Все тонуло в тепле летней ночи. Отец и еще двое мужчин, с которыми он разговаривал возле дома, смотрелись как плоские силуэты. Подойдя к ним, мальчик Сервас понял, что эти двое — глубокие бородатые старики в длинных белых одеждах. Он протиснулся между ними и поднял голову, но ни они, ни отец не обратили на него ни малейшего внимания. Ребенок прислушался и понял, что они говорят по-латыни. Дискуссия была бурная, но доброжелательная. В какой-то момент отец рассмеялся, потом снова посерьезнел. Из дома доносилась музыка, очень знакомая, но Сервас никак не мог вспомнить, что это такое. Потом в ночи внезапно раздался шум мотора, и все трое сразу замолчали. — Они едут, — сказал один бородатый старец. Голос его прозвучал уныло и мрачно, и Сервас задрожал во сне.