– Всё равно он будет мой, – повторяла Маруся всем, с кем бы ни сталкивалась, и эта уверенность семнадцати летней девчушки порождала самые различные толки. Что касается Пронина, он об этой треугольной истории узнал от матери Маруси, когда она пришла к нему жаловаться на Евдокимова. Это была рассудительная нестарая женщина и пришла она к Ивану Николаевичу с самыми добрыми намерениями, – она только не разобралась в слухах, которые нахлынули на неё со всех сторон, и посчитала виноватым в этой истории Евдокимова. Она села перед Иваном Николаевичем с таким решительным видом, точно решила никогда уже больше не подниматься, и заговорила с ним, точно тот был должен ей, по крайней мере, сто тысяч рублей. – Куда ж это годится, товарищ Пронин? – сказала она, певуче растягивая слова. – На что вы только глядите? Для что сюда поставлены? Привезли к себе парня, уж не знаю, для чего вы его сюда привезли, – а он и примись станичным девкам косы расплетать. Маруська-то моя, слышали? Ей школу ещё в будущем году кончать, а она – «любви все возрасты покорны…» Да-да, так и сказала, – вот тебе и рядовая колхозница! Иван Николаевич только головой покачал… Не знаем мы людей, совсем не знаем, и представление о них имеем какое-то позапрошлогоднишнее! – Я, конечно, и сама могу разузнать всё про вашего гостя, – продолжала мать Маруси Коваленко, – и пожаловаться куда надо смогу, да не хочу вас обижать, потому как надеюсь, что вы ограничите его поведенье и он перестанет её и в кино водить, и шоколадом кормить. Иван Николаевич ничего толком не понял, пообещал наложить запрет и на кино, и на шоколад, и, как только мать Маруси ушла, тотчас же вызвал к себе Тарановского. – Что ещё там такое? – недовольно спросил секретаря райкома комсомола. – Распустились твои комсомольцы. Только что была мать Коваленко. Жаловалась на дочь. Говорит, совсем отбилась от рук… – А что я могу поделать, Иван Николаевич? – обиженно промямлил Тарановский. – Любви все возрасты покорны… Ответил теми же самыми словами, что и предыдущий оратор, точно они все сегодня сговорились повторять Пушкина. Но Тарановский всё же слышал что-то об этой истории и ввёл Пронина в курс событий, так что вечером Пронин смог упрекнуть Евдокимова уже с некоторым знанием дела. – Не ожидал я от вас этого, Дмитрий Степанович, – полушутливо, полусердито сказал Пронин, – С вашей лёгкой руки у нас тут полное падение нравов… Он рассказал Евдокимову о посещении матерью Маруси Коваленко райкома и о беседе с Тарановским. – Ну, что скажете? – спросил он. – Заварили кашу… – Не волнуйтесь, Иван Николаевич, всё станет на своё место, – тоже полушутливо, полусерьёзно ответил Евдокимов. – Я её заварил, я её и расхлебаю. Иван Николаевич пристально посмотрел на Евдокимова. – Расхлебаете? – спросил Пронин. – Расхлебаю, – подтвердил Евдокимов. – Ну, смотрите – сказал Пронин с улыбкой. – Я только хотел предупредить. Но на следующий день каша заварилась ещё гуще, – Маруся отправилась к старику Лещенко привораживать Чобу. Она так и сказала подружкам: – Иду привораживать, раз сказала, что будет мой, так и будет мой, я своего добьюсь. Но от Лещенко она вернулась ни с чем, – старик отказался ей ворожить. – Комсомольцев черти боятся, – сказал он ей. – С вами только неприятностей наживёшь. Как ни упрашивала его Маруся, ни какую благодарность ни сулила, ничто не помогло, знахарь ворожить не согласился. – Ничего, – сказала Маруся, не унывая, подружкам. – Я старика уломаю, и Ваську он всё равно ко мне приворожит. Но вслед за этим неудачным посещением знахаря, последовало другое посещение, на этот раз к Марусе, которое чрезвычайно её удивило. В хату Коваленко пришла Анна Леонтьевна Савельева. Дома были и мать, и дочь. Мать возилась у печки, Маруся читала книжку. Анна Леонтьевна переступила порог и встала у самой двери. – Проходи, чего стала, – пригласила старшая Коваленко гостью. – В ногах правды нету. – Ничего, я постою, – скромно сказала Анна Леонтьевна, прислоняясь к дверному косяку. Гостья и хозяева помолчали, – хозяева, выжидая с чем пришла гостья, а гостья, не решаясь приступить к разговору. – Вы извините меня, – произнесла, наконец, Анна Леонтьевна, обращаясь сразу и к матери, и к дочери. – Не моё, конечно, дело мешаться, только об этом все говорят, вот я и пришла. – А чём говорят? – враждебно спросила старшая Коваленко. – Да не мнись ты, говори! – Да об этом, как его, о Ваське, – застенчиво произнесла Анна Леонтьевна и вдруг решительно сделала шаг в сторону Маруси. – Брось его, Маша, право слово брось, на шута он тебе сдался. – Да тебе что за дело? – сердито сказала старшая Коваленко гостье и тут же повернулась к дочери. – Слышишь, что люди говорят? Только мать позоришь, совестно слушать. Дался он тебе… Маруся упрямо отвернулась к окну. – Правда, Маша, на что он тебе? – сказала Анна Леонтьевна. – Кругом – парней, да ещё каких, а ты к нему так, точно он тебя присушил. – Добро бы он присушил, а то сама его присушивает – сказала мать Маруси. – Неудобно даже, комсомолка, а бегаешь к колдунам, молодца привораживать, и люди смеются, знахарь умней её оказался, прогнал. – Вот, я и пришла, – сказала Анна Леонтьевна. – Об этом поговорить. В голосе её звучала какая-то тоска. Маруся недружелюбно на нее посмотрела. – Об чём об этом? – спросила она не без насмешки. – Да об этом, о привороте, – тосклива сказала Анна Леонтьевна. – Люби ты его или не люби – дело твоё, только не привораживай ты его, за ради Бога. – А тебе что? – сердито спросила Маруся. – Далась я вам всем! – Потому что совесть надо иметь, – сказала мать Маруси. – Девка за парнем бегает… Стыд! – Ты только не ворожи, не надо, – молитвенно сказала Анна Леонтьевна. – Погубишь парня, ну на что это тебе? – Что хочу, то и делаю, – упрямо сказала Маруся. – Сказала приворожу – значит всё, не учите, сама знаю, что делать. Она взяла книжку, с независимым видом прошла мимо матери и гостьи и вышла на улицу. – Дура – сказала ей вслед мать. Анна Леонтьевна вздохнула. – Ох, Маша, Маша, сказала бы я тебе… И ничего больше не сказала. Она молча постояла. – Не пускай ты её к этому знахарю – сказала она матери Маруси. – Нечего ей там делать. – Её не пустишь, – сказала та в ответ. – Теперь девки не очень слушаются матерей. – Ну, извиняйте, – сказала тогда Анна Леонтьевна и ушла, и мать Маруси так и не поняла, зачем, собственно, приходила к ним Савельева. А на утро произошло событие, спутавшее все карты Матвеева. Вдова тракториста Савельева явилась в прокуратуру и заявила, что она отравила своего мужа. Она вошла в прокуратуру, спросила секретаршу, где сидит прокурор, та велела ей подождать, она терпеливо сидела, ждала, наконец, секретарша сказала Матвееву, что его дожидается какая-то женщина, он распорядился впустить её, она вошла, села, взглянула исподлобья на Матвеева и ничего не сказала. – Вы ко мне? – спросил её Матвеев, чтобы ободрить, – многие, придя к прокурору, не сразу решались заговорить о своём деле. Посетительница кивнула и опять ничего не сказала. Матвеев хотел было спросить – как её зовут, но лицо показалось ему знакомым, он вспомнил, что видел её уже в прокуратуре. – Вы не Савельева? – спросил он. После смерти мужа с неё тоже ведь снимали допрос, и не один, Матвеев видел её в кабинете у следователя Опочко. Посетительница опять кивнула. – Ну, что там у вас? – вежливо спросил, – её посещение не заинтересовало Матвеева, он подумал, что она пришла к нему посоветоваться в связи с какими-нибудь хлопотами после смерти мужа. Анна Леонтьевна насупилась и вдруг сказала: – Петю-то, может, я и отравила, товарищ прокурор. Вот, пришла. Я и виновата во всём. – То есть это как? – удивленно спросил Матвеев. Её признание было столь неожиданно и невероятно для Матвеева, что он даже не поверил ей.