– Вы не больны? – заботливо спросил он, опасаясь за состояние психики Савельевой. – В поликлинику вы не заходили? – А что мне там делать? – возразила Анна Леонтьевна с некоторым недоумением. – Мне врачи не помогут. Склонив голову над столом и виновато разглядывая наклеенную на стол чёрную клеёнку, и водя время от времени по клеёнке пальцем, она сказала Матвееву о том, что ревновала своего Петю с первого же дня свадьбы. Ревновала ко всем, – к девчатам, которые работали в МТС, к колхозницам, которые работали в поле, к соседкам. Оснований для ревности у неё не было, её Петя был лучше всех, дай бог нам такого мужа. Она ревновала беспричинно, неосновательно, просто от большой любви к мужу. И, вот, она решила закрепить его за собой поосновательней, мало ли что может случиться в жизни, девушки говорили, что очень крепко привораживает и парней, и мужчин Тихон Петрович. Кто такой Тихон Петрович? Старик Лещенко, его все знают, сторож пищепромкомбината. Он ни одного парня окрутил! Стоит ему поворожить, как парень к девке точно прилипнет. Если у какой-либо жены не ладится с мужем, надо обратиться к Тихону Петровичу, Он поворожит, и дело сразу идёт на поправку. Вот Анна Леонтьевна и решила приворожить к себе мужа на всю жизнь. – Так сказать, застраховаться? – вставил Матвеев, с интересом слушая свою посетительницу. Но она не ответила на его замечание, а может быть и не поняла. Так вот, продолжала Анна Леонтьевна, она тоже решила обратиться за помощью к Тихону Петровичу. Он сказал, что может сделать так, что за всю жизнь её муж не подойдет больше ни к одной женщине. Он велел принести к нему обручальное кольцо и обязательно золотое, прядку волос с головы мужа и прийти к нему вечером в новолуние, когда будет родиться новый месяц, он пойдёт с ней на перекрёсток и сделает так, что её Петя извечно будет принадлежать только ей. Кольцо нужно для того, чтобы забросить в воду и утопить вместе с ним любовь к чужим жёнам, а волосы для наговора, чтобы привязать их владельца к одной женщине. Купить кольцо Анна Леонидовна попросила соседку, та купила ей кольцо в городе за триста рублей. Волосы она отрезала у мужа во время его сна, уподобляясь библейской Далиле, о которой она, конечно, никогда не слыхивала. Кольцо и волосы она отнесла Лещенко, но попросила поворожить его как-нибудь без неё, отлучиться ночью из дома она побоялась, побоялась вызвать подозрения у мужа, побоялась, как бы вместо того, чтобы ревновать его самого, он не начал бы ревновать её. Тихон Петрович поломался, но, в конце концов, согласился пойти ворожить на перекрёсток один и велел прийти к нему через три дня. Анна Леонтьевна пришла к нему через три дня, Тихон Петрович сказал, что всё в порядке, ворожба удалась и дал ей порошок, который велел незаметно дать выпить мужу. А после того, как он его выпьет, сказал Лещенко, эн уже никогда в жизни не подойдет к другой женщине. За ворожбу Лещенко взял с неё сто рублей, дал порошок и на том они распрощались. О колдовстве он никому не велел говорить, иначе оно не будет иметь силы. В тот же день Анна Леонтьевна незаметно, за ужином, всыпала порошок в стакан с пивом, Петя его выпил, ничего не заметил, а ночью ему стало плохо, его отвезли в больницу, и вот… – Что же это был за порошок? – спросил Матвеев. – Откуда же я знаю? – сказала Анна Леонтьевна. – С виду вроде бы как соль… После смерти Пети она утром же побежала к Лещенко, сообщила ему, что случилось, и он заметно перепугался. Анна Леонтьевна спросила его, что он ей дал и Лещенко заверил, что от его порошка муж умереть не мог. Он сказал, что это была просто приворотная соль, обычная соль, только наговоренная против других женщин. Мне за это дело не будет ничего, не первый раз я даю эту соль, сказал Лещенко, а вот у тебя могут быть неприятности. Что я даю, все знают, сказал Лещенко, а ты, может, и дала ему совсем не то, что получила от меня. Мне от твоего мужа ничего не было нужно, а тебя кто там разберёт. Я, конечно, не думаю, что ты хотела отравить мужа, сказал Лещенко, но ведь прокурор может подумать иначе. Он сказал, чтобы она никому не говорила о том, что дала мужу порошок, могут подумать, что она хотела его отравить и тогда её будут судить. Теперь главное – жалеть детей, сказал Лещенко, а то останутся и без отца, и без матери. Без отца ребёнок полсироты, а без матери – круглая сирота. Мужа не вернёшь, думай теперь о детях. Анна Леонтьевна побоялась, что её арестуют, и ей стало жаль детей, поэтому она ничего и не оказала. – Ну, а что же теперь побудило вас прийти к мне? – спросил её Матвеев. Анна Леонтьевна потупилась. Ей было трудно объяснить свое побуждение. Но она всё-таки объяснила почему пошла к прокурору. Есть в станице такая девушка – Маруся Коваленко и есть такой парень – Вася Чоба. Маруся влюбилась в Чобу, а он её не любит. Девка ходит сама не своя и, вот, она тоже пошла к деду Лещенко, привораживать этого парня. И вот Анна Леонидовна подумала, что может, её Петя умер всё-таки от этой приворотной соли, что Лещенко даст такую же приворотную соль Марусе, и что может умереть ещё и Чоба. А Чоба очень хороший парень, о нём её Петя говорил всегда очень хорошо. Чоба даже заходил к ним в хату. Петя помогал комсомольцам из школы уничтожать амброзию, а Чоба в школе секретарь комсомола. Анне Леонидовне стало страшно за Чобу, вот она и решила прийти рассказать всё, как было, кто там знает, что это за приворотная соль… Сперва Матвеев, как и всякий другой работник следственных органов, оказавшийся на его месте, обрадовался тому, что услышал – показания Савельевой очень проясняли и упрощали дело, но затем Матвеев рассердился – рассердился на это неожиданное посещение, на Савельеву, на её запоздалое признание, на всё, что он только что услышал делало несостоятельным собственную версию, которая так прочно уместилась в голове Матвеева. Поэтому вместо того, чтобы понять всю сложность переживаний и побуждений Савельевой, Матвеев кипятился: – Что же вы так долго молчали? – сердито упрекнул он свою посетительницу. – Вы этим самым и нас ввели в заблуждение. Это отягощает вашу вину… – Разве я этого хотела? – тихо возразила она, имея ввиду конечно не то, что она своим молчанием ввела в заблуждение следственные органы, а самый свой поступок. Всё, что Матвеев услышал от Савельевой начисто оправдывало Прибыткова, но Матвеев не был этим доволен, хотя обвинение Прибыткова в убийстве Савельева теряло под собой почву, раздражение Матвеева против Прибыткова не проходило, а даже усилилось. Чем труднее было теперь поймать Прибыткова на каком-то конкретном преступлении тем хуже это было и для него, Матвеева, и для Оплачко и вообще решительно для всех, потому что Прибытков, по мнению Матвеева, был чужим человеком, в своё время уже осуждённым за противодействие советской власти, таких людей, по мнению Матвеева, ничто не могло исправить, пребывание в лагере могло их только ожесточить, поэтому, по мнению Матвеева, чем скорее такие люди как Прибытков Ними бы снова изъяты из советского общества, тем лучше было бы для это общества. Во всяком случае, всё услышанное было столь неожиданно и серьёзно, что Матвеев тотчас позвал к себе следователя Оплачко и попросил его как можно скорее разыскать Евдокимова и пригласить его в прокуратуру. Савельеву Матвеев не отпустил, усадил у себя в кабинете и сказал, что ей придется дождаться ещё одного товарища. Что касается Евдокимова, найти его в станице было не так уж просто, – кто знает где мог слоняться этот беспечный следователь – однако, Оплачко решил пойти по всем местам, где, по его мнению, мог находиться предмет его поисков. И надо сказать, что в первом же месте, куда он пришёл, на квартире у Пронина, он нашёл нужного ему Евдокимова. Поэтому он вскоре вернулся в прокуратуру вместе с Евдокимовым. – Дмитрий Степанович! – воскликнул Матвеев, не скрывая своей досады. – Всё идёт насмарку! – А что случилось? – поинтересовался Евдокимов, сохраняя полнейшее спокойствие. – А вот вы послушайте… Матвеев указал на Савельеву. – Вы можете повторить свой рассказ? – спросил он её. – Отчего же… Во второй раз она рассказывала и складнее, и спокойнее, в ней уже что-то устоялось, чувство долга взяло верх над боязнью за свою участь. Матвеев с любопытством посматривал на Евдокимова, та интересовало, как тот будет реагировать на признании Савельевой. Евдокимов спокойно сидел против Анны Леонтьевны и вежливо её слушал, он смотрел на неё так участливо, что она снова начала волноваться и вдруг заплакала, потом пересилила себя и принялась досказывать, как она в последний раз разговаривала с Лещенко. Во время её рассказа Матвеев всё смотрел на Евдокимова и вдруг не столько увидел, сколько чутьём человека, привыкшего по роду своей деятельности проникать в души людей, ощутил, что, хотя Евдокимов и старается выразить Анне Леонтьевне своё сочувствие, на самом деле он испытывает какое-то внутреннее удовольствие. По-видимому, это было профессиональное удовлетворение, думал Матвеев, по-видимому рассказ Савельевой, подумал Матвеев, подтверждал какое-то предположение Евдокимова. – Вы правильно поступили, рассказав нам об этом, – сказал Евдокимов, уверенный, что повторяет слова Матвеева, сказанные тем перед приходом Евдокимова. Подождите немного… Он посмотрел на Матвеева и они, поняв один другого, вышли из кабинета и пошли в комнату к Оплачко. Они обменялись мнениями, как следует поступить с Савельевой, – теперь её тоже надо было привлекать к ответственности за неумышленное убийство, – посоветовались по поводу меры пресечения, – даже Матвеев счёл возможным не заключать Анну Леонидовну под стражу, а ограничиться лишь подпиской о невыезде, затем поговорили, как поступить с Лещенко… Савельеву они отпустили. – Идите, но никуда не отлучайтесь, – сказал ей Матвеев. – Завтра вызовем вас опять. Что касается Лещенко, Матвеев и Евдокимов разошлись во мнениях, – для Матвеева всё было ясно, а Евдокимов чего – то недоговаривал, вёл себя так, будто бы не всё ещё было ясно. – Что вы во всём этом видите? – спросил Евдокимова Матвеев. – Некий поворот следствия, – ответил Евдокимов, чуть усмехаясь. – Правда, небольшой, потому что вина Прибыткова с самого начала была очень гипотетична. – Что же предпринять? – спросил Матвеев. – Прежде всего, произведём обыск у Лещенко и если обнаружим… Он не сказал, что можно обнаружить у Лещенко, но это было ясно и без лишних слов. – Вы не возражаете? – любезно осведомился Матвеев у Евдокимова. Отчего же, – в тон ему согласился Евдокимов. – В данном случае обыск неизбежен. Матвеев улыбнулся. – И в зависимости от результатов… – А вот против этого я возражаю, – резко сказал Евдокимов. – Я имею ввиду, если при обыске будут обнаружены какие-нибудь яды или оружие, – договорил Матвеев, – мы его арестуем. – Я отлично вас понял, – сказал Евдокимов. – Но именно этого я и попрошу вас не делать. – Но это будет законно, – сказал Матвеев. – Но невыгодно, – возразил Евдокимов. Матвеев прищурился. – Оперативные соображения? – спросил он. – Вот именно, – подтвердил Евдокимов. – Хорошо, подождём, – согласился Матвеев, хотя в его голосе звучало явное несогласие. – Мне кажется, дело несколько прояснилось… Не совсем, – сказал Евдокимов. – Неясны ещё некоторые важные детали. – Ну, хорошо, хорошо, – согласился Матвеев. – Думаю, Лещенко никуда от нас не денется. Они поспорили ещё по поводу обыска. Матвеев не хотел откладывать дело в дальний ящик и предполагал произвести обыск немедленно, Евдокимов же просил отложить обыск до следующего утра, – Евдокимов считал необходимым вызвать из города для участия в обыске опытного провизора и настаивал на этом столь решительно, что Матвеев нехотя подчинился его требованию. Решено было ехать к Лещенко на следующий день. Таинственный помощник На следующий день с утра всё было осуществлено, как и было задумало. Матвеев не принимал непосредственного участия в операции, но был осведомлён обо всём, что было до, во время и после обыска. Ордер был оформлен ещё накануне. Заявление Савельевой о том, что Лещенко дал для её мужа порошок, после приёма которого наступила смерть, было достаточным основанием для того, чтобы произвести в доме знахаря обыск, тем более, что воем было известно о том, что старик занимается незаконным врачеванием. Матвеев не снизошёл до того, чтобы самому копаться во всяком домашнем скарбе, обыск он поручил произвести Оплачко, тем более, что тот по молодости лет во всём проявлял особое рвение. Но раскапывать всякое барахло не годилось даже Оплачко, поэтому Матвеев с утра позвонил начальнику милиции Корабельникову и попросил выделить двух милиционеров. Евдокимов, конечно, должен был принять участие в обыске, да он и на самом деле хотел в нём участвовать, Евдокимов, как казалось Матвееву, относился к этому деревенскому знахарю серьёзнее, чем он того заслуживал. Но Евдокимов полночи звонил в город по телефону, добиваясь присылки квалифицированного провизора, и поэтому не выспался, он выглядел очень сонным и не обнаруживал особой энергии. В городе всё что-то выясняли, а потом сообщили, что никакого провизора не будет и, если на месте так уж нужен эксперт по лекарствам пусть заберут с собой тамошнюю заведующую аптекой. Что касается понятых, их решили пригласить на месте, кого-нибудь из соседей Лещенко. Словом, пока выяснялось то да сё, все собрались только часам к одиннадцати, хотя сборы начались чуть ли не на заре. Это было внушительное шествие. Оплачко, Евдокимов, два милиционера и заведующая аптекой Ида Самойловна Брук, которая эвакуировалась в Улыбинскую ещё в начале войны, да так в ней и застряла. Идти к Лещенко решили пешком, хотя приглашённая аптекарша очень замедлила продвижение кортежа. Это была чрезмерно полная дама с выразительными выпуклыми глазами, непрестанно жаловавшаяся на одышку Правда, когда она приехала в станицу, она поразила местных жителей своей худобой не меньше, чем теперь своими объёмами. Впрочем, она поражала местных жителей и неизбывной предприимчивостью. Аптекарша купила себе в станице дом, потом нашла мужа. Во время войны он был шофёром, после войны неожиданно стал завмагом. Это был удивительный завмаг. Он славился кристальной честностью. Пил он только спирт и при этом только аптечный. Поэтому ключи от всех лекарств Ида Самойлова всегда носила при себе. От прежней Иды остались только блестящие выпуклые глаза, всё остальное увеличилось, примерно, раза в три, и она представляла собой довольно таки солидный обоз, который задерживал движение всего отряда. Идти Иде Самойловне было труднее, чем другим ещё и потому, что связка ключей весила около килограмма. – Ну чем только я могу быть вам полезна? – спрашивала она в который раз, семеня в красных матерчатых тапочках по немощеной улице вслед за милиционерами. – А тут ещё эта ужасная обувь, и сухая мозоль… – Но ведь у вас есть средства? – посочувствовал ей Оплачко. – Например, пластырь. – Пластырь! – презрительно воскликнула аптекарша. – Какой тут может быть пластырь, когда нужен не пластырь, а хирург! Лещенко жил на окраине станицы, идти было сравнительно далеко. Всех развлекала Ида Савельевна. Она говорила не умолкая. О том, что она ничем не может быть полезна. О сухих мозолях вообще и своей мозоли в частности, о художественной литературе. Об итальянских фильмах. О докторской колбасе. О больном сердце… Лещенко тоже жил в собственном доме. На самой крайней улице, которая не была уже даже похожа на улицу. Не улица, а несколько домиков отстоящих друг от друга на почтительном расстоянии. Лещенко жил в маленькой глинобитной хатёнке под обветшалой деревянной крышей. Перед хатой зеленел маленький палисадник, в нём росло несколько кустов чёрной смородины и цвели розовые мальвы. Не доходя до хаты, кортеж остановился. Оплачко послал милиционеров поискать понятых. Вскоре они привели двух станичниц. – Как зовут? – деловито спросил их Оплачко. – Да мы-то тут при чем? – наперебой заговорили женщины. – Освободите нас…