– Ничего, – снисходительно сказал Лещенко. – Прощайте. Он потянулся к книжке. – Позволите? – спросил он, взглядывая на Евдокимова. – Вам, может быть, эта книжечка и в смех, а по мне она написана на пользу, людям ещё пригодится. Встреча с дьяволом Как хороша летняя ночь на Кубани! Густой лиловый мрак как-то сразу возникает на земле, вот, только что было светло, только что всюду шли люди, только что брело стадо, какие-то пичужки только что вылетали из кустов, и, вот, нет уже ничего, темно, ничего – ничего не видно, неясные тени тонут в густом лиловом мраке, и не поймёшь – то ли это люди, то ли деревья, то ли это туман стелется в балках и кустах. Всё обволакивает душистая ласковая теплынь. Так бы и купался в ней, и тонул, и бродил… Как же соблазнительно найти посреди этой тёплой тьмы ту, к которой устремляется сердце, угадать, отыскать, обнять, взять её под руку и пойти с ней по невидимой тропе, через балки, через кусты, через чёрт-те знает что, до самого края земли идти всю ночь напролёт, всю бессонную ночь до самого утреннего света. А звёзды, белые и голубые, зелёные и жёлтые, маленькие, большие, всё падают и падают над головой, чтобы можно было бесконечно загадывать и загадывать – вечно ли она будет твоею. Кажется, что плещет волна, хотя ставок давно обмелел и высох, кажется, что это верещит, льёт, высвистывает свою песню соловей, хотя это мальчишки перекликаются, собираясь воровать абрикосы, кажется, что самая красивая девушка в мире где-то поблизости поёт для тебя одного свою песню, хотя это по радио старая и нудная баба выкрикивает какой-то сердцещипательный романс, – ах, да мало ли что кажется летней кубанской ночью тому, кто любит, кто верит, кто знает, что жизнь молода и прекрасна! Было уже совсем темно, когда Маруся Коваленко подошла к хате старика Лещенко. За низкой изгородью, сплетённой из колючего тёрна, тянулись к звёздам высокие мальвы, и, хотя мальвы почти что и не пахнут, пахло от них одуряюще, такие дикие и сладкие ароматы неслись сейчас со всех сторон. Маруся подошла к палисаднику и вздрогнула, пожалела, что не накинула на себя шаль, ей показалось, что откуда-то из ближней балки подкрадывается ночной холодок, а она была в светлом маркизетовом платье, которое одела ещё с утра. Она постояла – постояла, но отступать было поздно, и негромко позвала: – Тихон Петрович, а, Тихон Петрович… Но, должно быть, он её ждал, потому что в хате, только что глядевшей на Марусю чёрными неприветливыми окнами, вдруг вспыхнул свет, за окнами зажглась тусклая шестнадцатисвечёвая электрическая лампочка, – впрочем, наличие такой паскудной лампочки объяснялось не скромностью Лещенко, а тем, что в станице экономили электроэнергию и разрешали пользоваться только небольшими электролампами. Она услышала, как стукнула входная дверь, но ничего не рассмотрела. – Заходи, заходи, – позвал её голос Тихона Петровича. – Не бойся. – А я не боюсь, – несмело сказала Маруся и вошла в палисадник. – Куда, Тихон Петрович? – В хату, в хату, – нетерпеливо сказал он. – Куда же ещё? Маруся вошла в хату и сзади неё, щёлкнув щеколдой, вошёл Лещенко и сел на лавку, не приглашая гостью садиться! В хате было чисто, прохладно, пол был выметен, на столе ничего не стояло, пахло сеном, сушёным листом, пылью, хата казалась какой-то нежилой, пустой и было в ней почему-то даже немного жутко. Маруся подумала, что ей немного жутко от того, что она собирается ворожить. Старик строго посмотрел на девушку. – Пришла? – спросил он её. – Пришла, – ответила Маруся. – Не забоялась? – насмешливо спросил он её. – Немножко боюсь – призналась Маруся. – Правильно, – одобрил Тихон Петрович. – Нечистой силы следует бояться, это ты правильно. Он помолчал. – Колечко принесла? – вдруг резко спросил он девушку. Она достала из-за пазухи носовой платочек, развернула и подала старику кольцо. – Золотое? – спросил он. – Как сказали, – ответила Маруся. – Сама покупала. – Ну, ладно, – сказал Тихон Петрович и небрежно сунул кольцо к себе в карман, – Черти – они привередливые, чёрту медное не бросишь, швырнёт обратно, да ещё нос расквасит. – Садись, – неожиданно приказал он. Маруся села. – Значит, будем привораживать Ваську? – небрежно спросил он Марусю, – Не раздумала? – Нет, нет, – поспешно сказала Маруся. – Как можно! – Любишь? – спросил Тихон Петрович. – Люблю, – сказала Маруся. – Ну, смотри, – сказал Тихон Петрович. – Потом поздно будет. – Нет, я уже решила, – сказала Маруся. – Ну, а если ничего не получится? – вдруг спросил Тихон Петрович. – Тогда мне одно – в воду и всё, – сказала Маруся. – Мне без него не жить. – И ладно, – сказал Тихон Петрович. – Сейчас пойдём. Он полез куда-то за печку, достал мешок, протянул Марусе. – Бери, – приказал он девушке. – Возьми у двери лопату, поди во двор, накопай земли. – Зачем? – спросила Маруся. – След за собой будем забрасывать – серьёзно объяснил Тихон Петрович. – Чтоб дьявол по нашему следу не шал. – Ну и что? – вдруг дерзко спросила Маруся. – А то! – передразнил её Тихон Петрович. – Ты знаешь, что будет, если дьявол по следу пойдёт? Но что будет, он так и не объяснил. – Иди за землей, – приказал он. – Жменей десять наберёшь и хватит. Маруся взяла мешок, лопату, вышла во двор. Вокруг девушки плавала беспросветная ночь. Было очень темно, но воздух был такой чистый, такой лёгкий, что все звуки в нём разносились удивительно явственно. Парк находился очень далеко от жилища Лещенко, в самом центре станицы, там ещё пело радио, а казалось будто это на соседней улице какая-то девка старается перекричать собак, так громко и так старательно пела далёкая певица. А собаки расходились всё больше и больше, они брехали на все голоса и на все манеры. Какая-то шавка взвизгнула тоненьким дискантом, охнула, остановилась, взвизгнула опять и залилась тоненьким жалобным воем, не хуже той певицы, что пела в станичном парке. Ей в ответ не то какой-то трезор, не то полкан, не то барбос, гавкнул, прорычал что-то и затем принялся брехать без перерыва, а вслед за ним подняла лай уже целая армия барбосов, трезоров и полканов, сиплый и шумный хор их звучал всё громче и громче, собаки тоже были заняты какими-то своими делами. А над головой Маруси мерцала и теплилась громадная сине-зелёная звезда, мерцала так ярко, светила так тепло, точно Маруся была ей знакома с детских лет, она точно подбадривала девушку в этом тесном и тёмном дворе станичного знахаря… А Марусю и в самом деле надо было подбодрить. Сердце её сжималось, было ей и жутко, и неприятно, и неуютно, хотелось всё бросить и убежать, зарыться лицом в широкую материнскую юбку, всплакнуть, совсем немного всплакнуть, облегчённо вздохнуть, улыбнуться посмотреть в дорогие и заботливые материнские глаза и рассказать, на что она истратила отложенные на платье деньги. Но Маруся понимала, что она не может убежать из этого двора. Она прислушалась к собачьему лаю, посмотрела на звезду, взялась за лопату и у самой завалинки копнула землю. Земля была рыхлая, мягкая, Маруся копнула раз, ещё раз, положила лопату, присела на карточки, расправила мешок, захватила двумя горстями землю, земля была мягкая и совсем сухая, насыпала в мешок, ещё набрала, насыщала, – ей показалось, что хватит, встала, встряхнула мешок, подняла, захватила лопату и пошла обратно в хату. Тихон Петрович опять копался в сенях. – Принесла? – спросил он её в темноте. – Принесла, – сказала Маруся. – Ну, давай сюда, – произнёс он. – А сама ступай в хату. Он в темноте нащупал её руку, взял у неё мешок с землей и легонько подтолкнул к двери. Маруся вошла в хату и остановилась у стола. Сухой травой пахло ещё сильнее. Вдруг ей почудилось, будто она в хате не одна, точно кто-то находится в хате, точно кто-то вздыхает, покряхтывает и постукивает. Она оглянулась и сообразила: покряхтывали и постукивали ходики на стене у печки, Маруся их сначала не заметила. Она усмехнулась сама над собой и подумала, что к чертям надо привыкнуть также как к ходикам. Вероятно, они тоже покряхтывают и постукивают, а, по существу, совершенно безвредны. Вошёл Тихон Петрович. Он был в картузе. Через плечо у него был перекинут мешок. – Сейчас пойдём, – сказал он. – Самое подходящее время. Люди – спать, а нечистая сила гулять. Старик наклонился к столу, выдвинул немного ящик, достал какую-то косточку и сунул в карман. – Наговорная косточка, – объяснил он. – Какая? – удивилась Маруся.