– Наговорная, – объяснил Тихон Петрович. – Надо поймать жабу и сварить её в ночь под Ивана Купалу, а в июне запалить свечкой, принесённой с похорон убийцы. Ну, там, конечно, пошептать, что полагается, а потом выбрать из жабы кость… – Какую? – перебила дотошная Маруся. – Какую, какую! – рассердился Тихон Петрович. – Какую надо, тебе этого не понять! С этой косточкой никакая нечистая сила не страшна. С ней можно и нечистого духа вызвать, и клад отыскать… Он не договорил и заторопился. – Пойдём, пойдём, а то мы с тобой до утра проговорим. Они вышли из хаты. Тихон Петрович прикрыл дверь на щеколду, но замка ми повесил. – Никто не зайдёт. Вышли из палисадника и пошли с краю улицы по узкой утоптанной тропке. Никого и нигде не было видно. Шёл двенадцатый час. Всё спало. Даже собаки переставали лаять. Взметнёт где-то в отдалении какой-нибудь неугомонный пёс свой хриплый голос и смолкнет, даже ему пора спать. Поубавилось и звёзд. Звёзды тоже шли спать. Тихон Петрович и Маруся деловито шли по тропке из станицы. Тихон Петрович впереди, Маруся чуть сзади. – Тихон Петрович! – окликнула его Маруся. – Ась? – откликнулся он, не сбавляя шага. – Давайте, я понесу, – предложила Маруся. – Я помоложе. – Спасибо, доченька, вот, выйдем из станицы, отдам, – согласился Тихон Петрович, – ещё далеко… Они миновали последние дома. Шоссе чуть серело во тьме, оно тянулось ровною бесконечною полосою. Тихон Петрович остановился. – Ну, бери, – сказал он и отдал Марусе мешок. Маруся перебросила мешок через плечо и пошла, теперь уже она шла чуть впереди Тихона Петровича, старик шёл сзади покряхтывая и что-то бормоча. – Эх, ты… – вдруг сказал он погромче. – Дура и есть дура. – Что такое? Маруся обернулась к старику. – Ну, как же не дура? – сказал старик с досадой. – Соображать надо. Нацепила на себя платье… Как факел в ночи! Надо было тёмное надеть, а так нас всякий заметит. – Да ведь никого нет, – сказала Маруся. – Кому мы нужны? – Никого, никого, – сердито повторил старик. – всё равно, непорядок… Он опять забормотал что-то неразборчивое. Маруся шла и прислушивалась. – Тоже мне любовь… – доносилось до неё. – Чувства. Приворожи, приворожи… Смешной народ! Влюбятся и тычутся, как слепые котята. А откроются глаза… Да и есть ли она, эта любовь? Так, влечение… Между собой они не разговаривали, но до Маруси всё время доносились филиппики Тихона Петровича против любви. Дошли до поворота. – Тут, – сказал Тихон Петрович. Свернули на просёлок и опять пошли. – Скоро? – спросила Маруся. Старик хмыкнул. – Скоро только сказки сказываются… Потом, когда прошли уже с километр старик сказал: – Ты что ж думаешь, дьявол вроде милиционера, стоит на шоссе и дежурит? Они шли вдоль посевов кукурузы. Высокие стебли стеной стояли с обеих сторон дороги, они шли точно по коридору, было темно, тихо, только цикады неустанно стрекотали где-то за обочинами дороги. Прошли ещё с километр. Кукуруза кончилась, начались пшеничные поля. Пшеница была уже убрана, жнивьё тянулось во все стороны, в темноте ему не было ни конца, ни края, оно было громадное и необъятное, точно небо, – Марусе показалось, что это два неба лежат одно против другого, одно вверху, другое внизу, два неба, загадочных, темных и совершенно равнодушных к человеку. – Вот и перекрёсток, – сказал Тихон Петрович за спиной Маруси. Она оглянулась. Старик стоял. Остановилась и Маруся. Две просёлочные дороги пересекали друг друга, – одна ил них шла на хутор Вишнёвый, Маруся знала эту дорогу. – Ну, теперь стой, – оказал Тихон Петрович. Он точно задумался, – стоял молча, точно что-то припоминал. Потом встрепенулся, подозвал Марусю: – Иди сюда! Маруся подошла. – Становись рядом и кланяйся, – сказал старик. – Кому? – спросила Маруся. – Сторонам света, вот кому, – сказал старик. – Дура! – А зачем? – спросила Маруся. – Да ты что – проверять меня пришла или ворожить? – сердито сказал старик. – Делай, как говорят, и молчи! Тихон Петрович начал кланяться – на восток, юг, на север, на запад… Что оставалось делать Марусе? Старик искоса на неё поглядывал. – То-то же, – сказал он. Затем Тихон Петрович достал что-то из кармана, наклонился, опустил руку до самой земли и очертил вокруг себя и Маруси круг. – Вот и косточка пошла в ход, – сказал он. – Теперь нам никто не страшен. Он снял с головы картуз и сунул его за пазуху. Лицо его белело во тьме, оно было серьёзно и печально, Тихон Петрович похож был на покойника. – А теперь отвернись и не смотри на меня, – сказал он Марусе. – Не надо смотреть на человека, когда он с нечистой силой разговаривает. Маруся отвернулась. Она всё-таки посматривала искоса на колдуна. Тихон Петрович прижал руки к груди и заговорил. – С моря – океана, с острова Буяна, из лесов дремучих, из песков сыпучих, Князь тьмы, Вельзевул, Люцифер, Сатана, явись предо мной, как лист перед травой, – заговорил он, всё повышая и повышая голос, всё певучее и певучее, увлекаясь и входя в раж, как оперный певец в кульминационный момент оперы. – Хемен-этен, хин, те в, миносель, айя-сарайя, вейся-взвейся, гори – не тухни… Он вскрикивал всё громче и громче, всё неистовее и неистовее, и Марусе казалось, что тьма вокруг них действительно становится всё гуще и гуще, что лёгкий летний ветерок делается холодней, а Тихон Петрович всё кричал и кричал, призывая к себе Дьявола, Люцифера, Вельзевула или как там его ещё зовут, говорил что-то с ним, чего-то требовал, пока, наконец, он совсем не охрип и голос его сорвался на тонкой высокой ноте.